Архив еврейской истории. Том 13

Помню, и в других еврейских гимназистах, уклад жизни которых приближался к нашему, пробудилось впервые национальное чувство, когда по юго-западной России в начале 80-х годов прокатилась волна еврейских погромов[70 - После убийства Александра II в более чем 150 городах и местечках черты оседлости юга и запада Российской империи (в том числе в Екатеринославе, Одессе, Борисполе, Варшаве и др.) произошли – часто при попустительстве властей – еврейские погромы, в результате которых Россию покинуло 2 млн евреев. Большинство из них уехало в Америку, меньшая часть – в Эрец Исраэль.]. О них говорили, о них читали в газетах, они волновали всех, их опасались и в Вильне. Благодаря энергичным действиям виленского губернатора[71 - С ноября 1869 по май 1882 года пост виленского губернатора занимал действительный статский (позднее – тайный) советник Егор Павлович Стеблин-Каменский (1815–1882).] погромы миновали Вильну, и впечатления от погромов в других городах быстро изгладились в детских душах. Нас – мы были 12–14-летними мальчишками – стало захватывать чтение русской литературы: Гоголя, Тургенева, Гончарова, наконец Достоевского, которым мы зачитывались. Затем присоединилось чтение запрещенной тогда литературы: Добролюбова, Писарева. Некоторые из наших товарищей-евреев (Ромм, Ефрон) конспиративно интересовались противоправительственными группами, к которым принадлежали и старшие братья. Все это происходило в орбите русских движений и течений и не имело специфически еврейского характера.

Когда приближалось мое 13-летие, время еврейского духовно-религиозного совершеннолетия, я выразил родителям желание обучаться древнееврейскому языку и молитвам и решил готовиться к торжественному отправлению, так называемой бармицве. Родители мне препятствий не ставили, и мне был нанят «ребе», приходивший ко мне несколько раз в неделю с толстой книжкой, по которой он водил то грязной деревянной указкой, то не менее грязным указательным пальцем. Я усердно учился и этим успокаивал возникшее у меня недоумение по поводу моей принадлежности к еврейству и полному неотправлению дома еврейских религиозных требований и обрядов. Мне казалось, что, раз я еврей, я должен исповедовать еврейскую религию во всем, согласно требованиям еврейского законоучения. Когда наступило мое 13-летие, я с моим ребе отправился в синагогу, где я фальшиво спел полагающуюся по этому случаю молитву, прочел, кажется, что-то из Торы, но обычной речи («драша») не произнес, так как не имел достаточной для этого подготовки. Никакого интереса – ни одобрения, ни порицания – к моему «чудачеству» я ни дома, ни среди моих ближайших товарищей не встретил; не было ни обычного в таких случаях домашнего празднества, приглашенных гостей и т. п. В течение нескольких дней я, вставая утром, клал на лоб ремешки (тфилин), произносил молитвы, но потом бросил эти «церемонии»: никакого религиозного чувства у меня не было и от молитв не пробудилось. Этим окончились мои попытки стать «настоящим евреем»; я весь ушел в чтение произведений русской литературы, я чувствовал себя русским и только русским. Даже то, что для поступления евреев в университет были установлены ограничения, не пробудило ни во мне, ни в окружающих национального чувства; этими ограничениями только усиливалось наше оппозиционное отношение к современному режиму… То, что я кончил гимназию с серебряной медалью, то, что отец мой состоял на государственной службе, то, что в Петербурге у меня были постоянные родные, то, что мой брат уже два года был студентом Петербургского университета, облегчало мое принятие в Петербургский университет на юридический факультет.

Я стал студентом. Из моих гимназических товарищей никто не пошел в Петербургский университет, и мне пришлось завязывать новые знакомства. Это шло довольно туго. На первом курсе я стал посещать кроме лекций моего факультета также лекции по антропологии, тогда новой модной науке, и практические занятия (рефераты) у профессора Петри[72 - Петри Эдуард Юльевич (1854–1899) – географ, этнограф, антрополог. Потомок деятеля шведской реформации XVI века Олауса Петри. В молодости был близок к «Земле и воле», арестовывался, был сослан. Из ссылки бежал в Швейцарию, где окончил Бернский университет, защитил докторскую диссертацию по медицине и в 1883–1887 годах в качестве внештатного профессора читал там на философском факультете лекции по географии и антропологии. В 1887 году после амнистии вернулся в Россию. В 1887–1899 годах возглавлял кафедру географии и этнографии на естественном отделении физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета.]; я сам сделал доклад у Петри. На практических занятиях познакомился с несколькими русскими студентами, но у них главный интерес сводился к выпивке и легким кутежам, и я быстро отстал от них. На втором курсе я сблизился с Шклявером (потом присяжным поверенным, принявшим для этого христианство)[73 - Шклявер Гавриил Григорьевич – присяжный поверенный Санкт-Петербургской (Петроградской) судебной палаты, присяжный стряпчий при Петроградском коммерческом суде; председатель правлений Акционерного общества «Стромат», Русско-английского банка, Каменноугольного акционерного общества «Александровская гора»; член правления Акционерного общества Николаево-Павдинского горного округа. После 1917 года эмигрировал вместе с женой и сыном.], А. Я. Острогорским (затем основателем и директором Тенишевского училища в Петербурге)[74 - Острогорский Александр Яковлевич (1868–1908) – педагог, писатель, журналист, редактор и общественный деятель. В 1892 году окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета. С 1899 года директор Тенишевского училища в Петербурге.], вошел в кружок студентов, работавших в семинарии (тогда совсем новом почине) у профессора М. И. Свешникова[75 - Свешников Митрофан Иванович (1862–?) – правовед. Приват-доцент Санкт-Петербургского университета (1888); член Юридического общества при университете (1889); читал лекции по общему государственному праву и вел практические занятия со студентами (семинарий государственного права; с 1890 года).] (Д. И. Соколов, Струве[76 - Струве Петр Бернгардович (1870–1944) – экономист, публицист, историк, философ, общественный и политический деятель. В 1889 году поступил на естественный факультет Санкт-Петербургского университета, на следующий год перевелся на юридический факультет (окончил в 1894).], Никольский[77 - Никольский Борис Владимирович (1870–1919) – политический деятель, профессор юридического факультета Санкт-Петербургского университета. В 1899–1907 годах читал лекции по римскому праву и некоторым отделам гражданского права. В июне 1919 года расстрелян ЧК.] и др.), подружился с Аркадием Преном (затем служившим в Сенате, тоже крестившимся). Во всех этих кружках преобладали русские интересы, о еврейских проблемах никто среди нас не говорил и не думал. Общество, в котором я по родственным своим связям поневоле бывал, состояло из обширной семьи дядей и тетей, почти поголовно крестившихся по тем или иным соображениям. Мой брат окончил на два года раньше меня университет, женился на православной (смолянке[78 - То есть выпускнице Смольного института благородных девиц.]) и тоже крестился.

Со второго курса – после кратковременного существования Свешниковского семинария, закрытого ректором Владиславлевым[79 - Владиславлев Михаил Иванович (1840–1890 (по др. сведениям – 1889)), окончил духовную семинарию и Санкт-Петербургскую духовную академию. Экстраординарный профессор (1868), декан историко-филологического факультета (1885), ректор Санкт-Петербургского университета (1887); действительный статский советник (1877). Был женат на племяннице Ф. М. Достоевского (дочери его брата Михаила).] из-за либерального направления – после занятий сначала историей философии и политической экономией я решил посвятить свое время и усилия одной дисциплине – гражданскому праву – в значительной мере под влиянием увлекательных лекций профессора Дювернуа. Я настолько ушел в эти занятия, что все остальное в университете как бы перестало для меня существовать. Я много читал, особенно полюбил Heine[80 - Гейне Генрих (1797–1856) – немецкий поэт, публицист и критик.] и французскую литературу, но политическими и общественными течениями в русском обществе и его отражениями в университетских кругах я совершенно не интересовался. Правда, это и были годы (1888–1892) затишья в общественной и университетской жизни. На четвертый год моего пребывания в университете разразились так называемые «университетские беспорядки»; по молчаливому соглашению студенты-юристы, уже приготовившиеся к государственным экзаменам, писавшие свои работы на диплом 1-й степени, в этом движении не принимали никакого участия. Еще меньше я прикасался к еврейским проблемам. Я просто не думал о них, не знал о существовавших тогда течениях еврейской мысли. Отсутствие равноправия евреев, существование еврейских гетто, возмутительные ограничения для евреев – все это я ясно сознавал, но, как многие, считал, что с неминуемым наступлением либеральной эры и «свобод» для русского народа автоматически отпадут и ограничения для евреев. Надо, значит, работать в России, для России – каждый на избранном поприще – реформы придут в ходе эволюции, и с реформами положение евреев улучшится.

Таковы были мои мысли или, вернее, настроения к моменту вступления моего в практическую жизнь. Я чувствовал себя русским, вопросы религиозные и национальные меня не тревожили, сознание, что я еврей, лежало где-то глубоко под спудом, и мне казалось, что раз на моем пути то, что я «иудейского вероисповедания», является препятствием к осуществлению поставленной мною цели быть профессором гражданского права, то надо устранить эту помеху так, как это делали по иным соображениям мои дяди и по тем же соображениям мой брат, имевший своим примером на меня всегда большое влияние. Это решение облегчалось и тем, что в моей личной жизни мне было ясно, что мне придется креститься: я не сомневался в том, что кузина-подросток, которую я очень любил, станет моей женой. Она уже родилась православной (ее родители крестились в молодости), и чтобы на ней жениться, мне придется креститься. Что могло случиться иначе, чем я намечал, мне и в голову не приходило. Я чувствовал в себе достаточно настойчивости, чтобы достигнуть того, что я желаю. Лучше сейчас проделать «процедуру крещения», думалось мне, чем ее откладывать, сразу поступить в Сенат, получить затем от университета заграничную командировку и добиваться кафедры. Можно было принять протестантство, но пастор требовал, чтобы я в течение месяца занимался у него так называемым «законом Божиим» и «готовился» к крещению. Лицемерить мне не улыбалось ради того, что я считал просто формальностью. Священник отец Слепян (сам происходивший из евреев) согласился без всяких формальностей и «обучения» выдать мне метрику о крещении[81 - Слепян Сергей Николаевич (Израиль Иосифович) (1852–1912) – сын богатого минского купца. Окончил коммерческое училище в Минске. В молодости эмигрировал в Англию, где принял христианство (вероятно, пресвитерианство). Вернувшись в Россию и приняв православие, стал вольнослушателем Санкт-Петербургской духовной академии. В 1891 году рукоположен в священники. Занимался благотворительной деятельностью: инициатор создания Общества трезвости во имя св. мученика Вонифатия (1890), товарищ председателя Санкт-Петербургского общества трезвости; инициатор создания дневных приютов для детей работающих родителей от 5 от 12 лет (1902); председатель основанного по его инициативе Сергиевского кружка трудовой помощи детям на Выборгской стороне (с 1906 года – Сергиевское общество трудовой помощи в Санкт-Петербурге) и др.].

И так я оказался с метрикой, устранявшей все препятствия на моем пути. Этому акту я не придавал особенного значения, и только впоследствии, вступив в адвокатуру и войдя в присяжные поверенные ранее моих товарищей-друзей, не крестившихся, я почувствовал себя неловко. Не было еще сожаления о содеянном (оно мне казалось неизбежным ввиду планов моей жизни), но уже было чувство человека, совершившего нечто такое, что лучше было бы избежать[82 - Звание присяжного поверенного (адвоката) введено в ходе судебных реформ 1860-х годов. Присяжные поверенные вели в суде гражданские и уголовные дела, поддерживали частные обвинения. Присяжными поверенными могли стать лица, получившие высшее юридическое образование, прослужившие не менее пяти лет по судебному ведомству или занимавшиеся такой же срок судебной практикой в качестве помощника присяжного поверенного. Присяжные поверенные приписывались к судебным палатам в соответствии с их местом жительства. Во время правления Александра III правительством были приняты меры к ограничению доступа евреев в адвокатуру. С 1889 года допуск в адвокатуру «лиц нехристианских исповеданий» производился только с разрешения министра юстиции по представлению советов присяжных поверенных. В 1915 году была введена процентная норма (от 5 до 15 %) для приема евреев в состав присяжных поверенных. Эти ограничения были отменены после Февральской революции 1917 года.].

Зачем я так подробно на этом остановился? Чтобы оправдаться? Быть может, да. Во всяком случае, чтобы объяснить. Этот акт, который теперь я бы ни за что не совершил, я тогда совершил почти машинально, как машинально устраняют ветку, преграждающую дорогу. Со временем – с возрастом – во мне проснулось и зрело сознание моей принадлежности к еврейству; это сознание проявилось с большей силой в эмиграции. До того я был так занят моей профессиональной работой, так захвачен сословными интересами, одно время (1904–1905 годы) так увлечен общероссийскими проблемами, что еврейский вопрос оказался вне моих повседневных интересов. Я никогда не скрывал своего еврейства, называл себя евреем, в анкетах писал: русский подданный, национальность – еврей, вероисповедание – православное.

Одно могу сказать: соображения карьерного характера мною – при принятии крещения – не руководили. Верная карьера, быть может, даже «блестящая», мне предстояла, если бы я пошел по тому пути, по которому пошли мои дядья, и использовал их громадные связи в банковских кругах. Та карьера, которую я хотел избрать, мне сулила скромное существование профессора в каком-либо университете. Когда я думал об адвокатуре, я тоже рассчитывал на очень скромную карьеру. У меня было твердое желание работать, и тем более сильное, что у меня не было веры в свои способности. Я страдал в значительной мере тем, что называют теперь сomplex d`identitе (Minderwertigkeitskomplex)[83 - Complexe d`identitе (фр.); Minderwertigkeitskomplex (нем.) – комплекс неполноценности.].

Я был убежден в том, что совершенно не владею словом и что поэтому, если я уже решусь пойти в адвокатуру, то мне уготовлена судьба скромного цивилиста. О славе уголовного защитника, о которой мечтает каждый помощник присяжного поверенного, я и не смел думать.

Поэтому упреки, которые мне делались не в глаза (и за глаза) за мое крещение, не были справедливыми: я не искал карьеры. Я заслуживал лишь упрека в несознательности. Я помню, когда я уже был в адвокатуре, Грузенберг[84 - Грузенберг Оскар Осипович (Израиль Иосифович) (1866–1940) – знаменитый адвокат, общественный деятель. Окончил юридический факультет Киевского университета (1889); присяжный поверенный в Санкт-Петербурге (1905). Специализировался по политическим и уголовным делам, выступал защитником известных писателей, общественных и политических деятелей (в том числе М. Горького, В. Г. Короленко, К. И. Чуковского, П. Н. Милюкова и других). В 1913 году был одним из защитников на процессе по делу Бейлиса. См. о нем подробнее ниже, а также отдельную новеллу (ч. 2, гл. 4).], с которым мы вместе как-то возвращались из суда, с присущей ему резкой откровенностью меня спросил: «Зачем Вы крестились? Это не хорошо». – Я ему объяснил, сославшись, главным образом, на мою женитьбу. – «Почему Вы это никому не объясняете? Ведь Вас за это осуждают!» В его глазах я оправдался, и наши отношения были неизменно дружескими, хотя и не близкими.

Впрочем, мое крещение на отношение ко мне сословия не отразилось; через год после вступления в адвокатуру я был избран членом Комиссии помощников присяжных поверенных. По выходе в присяжные поверенные я еще очень молодым адвокатом был совершенно неожиданно для себя избран руководителем конференции. На избрание мое в Совет[85 - Совет присяжных поверенных.] мое «крещение», быть может, отразилось. Я несколько лет был кандидатом, регулярно проваливаемым, может быть, еврейскими голосами, а вернее всего, я «проваливался» и потому, что моя слишком быстрая и успешная адвокатская карьера во многих вызывала сдержанное ко мне отношение. Когда я, наконец, прошел в Совет, я прошел без перебаллотировки (редкий случай в выборной практике при первом избрании) и подавляющим большинством (следовательно, и голосами евреев).

Я так подробно остановился на вопросе моего крещения потому, что чем старше я становился, тем более я сам себя за него осуждал, хотя не мог себе объяснить, как бы я мог поступить иначе, раз женитьба на моей двоюродной сестре мне казалась conditio sine[86 - Conditio sine qua non (лат.) – необходимое условие.] для ее и моего существования, а по тем условиям брак без моего крещения не был бы мыслим. Я думал, что было бы лучше, «красивее», если бы я, крестившись и вступив в адвокатуру, не использовал ни одного из тех преимуществ, которые мне дало крещение: я мог не брать свидетельств на ведение дел, не выйти в присяжные поверенные до тех пор, пока мои товарищи-евреи не достигли того же самого без крещения. Так, между прочим, поступил московский адвокат О. Б. Гольдовский, крестившийся при своей женитьбе на Хин[87 - Гольдовский Онисим Борисович (1865–1922) – адвокат, публицист, один из основателей партии кадетов. Принял лютеранство для заключения брака с писательницей Рашель Мироновной Хин (1863–1928; в первом браке Фельдштейн, для развода с мужем в 1880-х годах приняла католичество). «Христианин Гольдовский, казалось, сразу должен был освободиться от существовавших для евреев-адвокатов ограничений и приобретал возможность выйти разом из помощников в присяжные поверенные. Однако таковым правом он не воспользовался, давая тем самым понять, что в своем “романическом” крещении материальной выгоды не искал. И оставался в рядах помощников до самого конца 1905 года, когда все евреи, отбывшие пятилетний стаж помощничества, вышли в полноправные члены адвокатского сословия» (Бердников Л. Защитник беззащитных. Исторический очерк // «Новый Берег» 2016. № 5. С. 4). См. о нем отдельную новеллу (ч. 2, гл. 4).]. Но он был тесно связан с еврейством, ярко ощущал свою принадлежность к еврейству, во мне эти чувства проснулись лишь в эмиграции. Мне, по правде сказать, такой выход и в голову не приходил.

Произошло ли это от беспринципности моего характера? Мне кажется, что всею моей жизнью я доказал, что беспринципности в моем существе нет. И в частной жизни, и в адвокатуре я не отступал от того, что считал правильным, и не поступался своими принципами и правилами морали ни ради материальных, ни ради «иных каких-либо выгод». В корыстолюбии меня тоже нельзя упрекнуть. Коллеги и мои помощники меня часто упрекали в непрактичности и в неумении «брать гонорары». Эти «упреки» были правильны.

Как бы то ни было, когда я попал в эмиграцию, я сбросил с себя то, что я так несознательно набросил на свою жизнь и что считал и считаю крупнейшим своим прегрешением. Я так же несознательно, как при принятии крещения, с первого дня эмиграции, не задумываясь, записал себя евреем, а жену, как она того желала, православной. Дети этого не знали, но сын по собственному почину, вступив в университет, на вопрос о вероисповедании записал «mosaisch»[88 - Mosaisch (нем.) – Моисеевой веры.], так же затем поступила и дочь.

Я знаю, что сын мой как-то в разговоре с матерью ставил мне в упрек мое крещение христианином, и тот же сын мой, не задумываясь, отказался от русского гражданства и добился германского подданства и, утратив германское (при Гитлере), приобрел американское гражданство. Я его в этом не виню, понимая, что у него не было никакой связи с Россией, которую он оставил 16-летним мальчиком. Я чувствовал и чувствую свою связанность с Россией, и, несмотря на предложение, которое я имел от литовского правительства (должность посланника, если приму литовское подданство), я от подданства отказался. Когда мне польский консул в Берлине, с которым мне пришлось столкнуться, указал, что я, как уроженец Соколок, могу без всяких затруднений получить польское гражданство и что они особенно будут рады меня принять, я без всяких колебаний отказался и от этого предложения, несмотря на многие выгоды, которые предоставляло это подданство, облегчавшее передвижения по Европе. Я не мог и не могу себе представить, что я, работавший в России и для России, приму чужое мне гражданство.

Приведу еще один факт. В 1918 году после Брестского мира большевики должны были назначить своего судью в тот, предусмотренный по Брестскому трактату, арбитражный суд, который должен был заседать в Берлине и разбирать возникающие по трактату гражданско-правовые споры. Суд должен был состоять из двух судей, по одному от России и от Германии, и из суперарбитра, назначаемого нейтральной страной. Мне позвонил один присяжный поверенный и сообщил мне, что большевики в большом затруднении: не могут найти среди своих лицо, удовлетворяющее требованиям, которые ставят суды: знание иностранных языков, юридическая подготовка и опыт и приличная репутация – требования, на которых настаивают немцы. Не согласился бы я принять это назначение: пребывание в Берлине, жалованье 1000 марок в месяц, право взять с собой не только жену и детей, но и ближайших родных, входящих в семью (родителей, братьев…), и столько вещей, сколько пожелаю. Коллега довольно явственно намекнул, что таким путем можно выбраться из России, а затем отказаться от должности. Как мне ни хотелось уехать, я категорически и не задумываясь отклонил это предложение. Я не мог и не хотел изменить своей политической антибольшевистской установки, не желал также бросить работу в Совете присяжных поверенных, где на мне лежали взятые на себя обязанности. Чудовищным мне показалось предложение быть двойным изменником: сначала себе, а потом моим новым «работодателям» большевикам.

На этом заканчиваю вопрос, так меня беспокоивший. Пусть, кто захочет, меня осуждает за этот шаг.

Дмитрий Львович Рубинштейн[89 - Текст включает отрывки из двух глав второй части «Воспоминаний русского адвоката»: «Великие князья: Кирилл, Борис и Андрей Владимировичи. Великий князь Николай Михайлович» и «Д. Л. Рубинштейн».]

Приблизительно в 1903–1904 годах я стал юрисконсультом Управления делами <…> Великих князей [Кирилла, Бориса и Андрея Владимировичей]. У них не было Конторы по управлению их делами, как у Великих князей Владимира Александровича, Николая Николаевича[90 - Владимир Александрович, вел. кн. (1847–1909) – третий сын императора Александра II и императрицы Марии Александровны; младший брат Александра III. Член Государственного совета (1872), сенатор (1868); генерал-адъютант (1872), генерал от инфантерии (1880). Николай Николаевич (младший), вел. кн. (1856–1929) – первый сын вел. кн. Николая Николаевича (старшего) и вел. кн. Александры Петровны (урожд. принцессы Ольденбургской), внук Николая I. Генерал-адъютант (1894), генерал от кавалерии (1900); верховный Главнокомандующий всеми сухопутными и морскими силами Российской империи (1914–1915 и март 1917); наместник Его Императорского Величества на Кавказе, главнокомандующий Кавказской армией (1915–1917).] и др. «Контора» являлась учреждением, в силу закона предоставлявшимся членам императорской семьи, от своего имени действовавшим, выдававшим доверенности, заключавшим от своего имени договора и т. п. «Управления» не были самостоятельными органами; акты доверенности совершались самими Великими князьями или по их доверенности. Управляющий же Конторой действовал в силу назначения его на эту должность, без особой доверенности. Разница меду Конторой и Управлением в силу этого проявлялась и в том, что иски предъявлялись от имени либо против Конторы, но при наличности Управления от имени или против данных Великих князей лично. Впрочем, служащие как в Конторах, так и в Управлениях значились чиновниками по Министерству Двора.

Получил я это юрисконсульство случайно. Я по чьей-то претензии был избран в Конкурсное управление по делам Михайловского горнозаводского общества. Одним из членов Конкурсного управления был полковник Семеновского гвардейского полка Петр Нилович Карцов[91 - Карцов Петр Нилович (? (до 1867) – 1910) – полковник лейб-гвардии Семеновского полка.], управляющий делами Великих князей Кирилла, Бориса и Андрея Владимировичей[92 - Борис Владимирович, вел. кн. (1877–1943) – третий сын вел. кн. Владимира Александровича и вел. кн. Марии Павловны, внук императора Александра II. Окончил Николаевское кавалерийское училище (1896). Участник Русско-японской войны. Генерал-майор Свиты Его Величества (1914). С 1919 года в эмиграции в Париже. Андрей Владимирович, вел. кн. (1879–1956) – четвертый сын вел. кн. Владимира Александровича и вел. кн. Марии Павловны, внук Александра II. Окончил Михайловское артиллерийское училище (1902) и Александровскую военно-юридическую академию (1905). Сенатор, не присутствующий в департаментах (1911). Участник Первой мировой войны. Генерал-майор Свиты Его Величества (1915). В эмиграции с 1920 года во Франции. Был женат (регистрация брака состоялась много позднее, в 1921 году) на балерине Матильде Кшесинской.]. Великие князья имели значительную претензию к несостоятельному Обществу. Однажды после заседания Конкурсного управления, проходившего в помещении Управления Великих князей, Карцов попросил меня остаться и заговорил о делах Управления. Он мне объяснил, что юридические дела их несколько запутаны. Великий князь Андрей Владимирович вступил в какие-то Управлению не совсем ясные финансовые дела с неким Д. Л. Рубинштейном[93 - Рубинштейн Дмитрий Леонович (Львович) (1876–1937) – банкир, адвокат, биржевой делец, основатель и распорядитель Русско-французского банка в Петербурге, член правления Санкт-Петербургского частного коммерческого банка (1907–1908), директор правления общества Петро-Марьевского и Варвароплесского объединения каменноугольных копей, страхового общества «Якорь» и многих других. Владел значительной частью акций газеты «Новое время». Был близок с Григорием Распутиным. Выступал кредитором правительства. Один из самых колоритных представителей финансовых кругов Петрограда, известный в обществе как Митька Рубинштейн. В 1916 году был арестован по подозрению в пособничестве неприятелю и выслан в Псков: ему инкриминировались продажа русских процентных ценных бумаг, находившихся в Германии, через нейтральные страны во Францию; продажа акций общества «Якорь» германским предпринимателям; взимание высоких комиссионных за сделки по русским заказам, выполнявшимся за границей, и пр. Его деятельность расследовалась комиссией генерала Н. С. Батюшина. Был освобожден в конце того же года благодаря заступничеству императрицы Александры Федоровны.]. Дела эти вызывают тревогу как в Управлении, так и у самого Великого князя. У них имеются и другие имущественные дела, требующие юридического контроля. По просьбе Великих князей к Управлению был откомандирован по повелению Государя помощник юрисконсульта Министерства финансов (я его знал, но забыл фамилию). Этому юристу, очень почтенному и сведущему, но лишенному всякого делового опыта, их дела не по плечу. Они получают от него юридические заключения, но ни одного практического совета. Перед возникающими у них затруднениями он совершенно беспомощен. По соглашению с ним (он не получал у них жалованье), они решили его заменить практическим адвокатом и обратиться ко мне. Если я соглашусь, Великий князь Андрей Владимирович испросит разрешение Государя на замену «казенного» юрисконсульта поверенным по найму. Я охотно согласился. Мне предложено было жалованье в 150 рублей в месяц (больше средства Управления не позволяли), но я имел право на отдельное вознаграждение по каждому судебному делу, особенно сложному договору или вообще выходящему из ряда обычных консультаций делу. Согласие Государя было получено, и я вступил в исправление своих обязанностей. Это было летом. Я поверхностно ознакомился с делами Управления. У Великих князей было немалое имущество, недвижимое и движимое; были участия в горных и промышленных предприятиях; были, наконец, весьма неясные деловые отношения Великого князя Андрея Владимировича с Рубинштейном. Об этих делах Управление очень мало знало, так как дела с Рубинштейном вел сам Великий князь Андрей Владимирович. Великий князь Кирилл Владимирович жил за границей (как я впоследствии узнал, он был в опале и не имел права возвращения в Россию из-за женитьбы на разведенной жене брата императрицы[94 - В октябре 1905 года вел. кн. Кирилл Владимирович (1876–1938) вступил в брак со своей двоюродной сестрой Викторией Мелитой Саксен-Кобург-Готской (1876–1936), по отцу – внучкой королевы Виктории, по матери – императора Александра II, разведенной супругой герцога Эрнста Гессен-Дармштадтского. Брак не был разрешен императором Николаем II, и невеста не собиралась принимать при заключении брака православной веры. Помимо этого брак столь близких родственников противоречил православным канонам и тем самым не допускался гражданским правом Российской империи. По распоряжению Николая II Кирилл Владимирович был лишен всех постов и привилегий члена императорской семьи, супругам было запрещено проживать в России.]). Великий князь Борис Владимирович делами Управления не интересовался. Как мне объяснил Карцов, мне придется иметь дело пока исключительно с Великим князем Андреем Владимировичем. Великий князь Андрей Владимирович был в лагере, я уехал, как обычно, в конце июня за границу, и мое знакомство с Андреем Владимировичем состоялось лишь осенью. Великий князь Андрей Владимирович занимал особняк на Английской набережной, купленный им от Дервиза после его разорения[95 - Особняк П. П. фон Дервиза (Английская набережная, 28). Приобретен в 1889 году вдовой железнодорожного магната П. Г. фон Дервиза (1826–1881). Спустя год перешел к ее младшему сыну – П. П. фон Дервизу (1870–1943). В 1903 году продан за 400 тыс. руб. вел. кн. Андрею Владимировичу.]. Я приехал с Карцовым. Нас провели в большую мрачную комнату парадной столовой, где кожаные кресла еще сохранили монограммы барона Дервиза. Мы недолго ждали и были приняты Великим князем в его громадном светлом кабинете в шесть окон, выходивших на набережную Невы. Кабинет был уставлен разнообразной хорошей мебелью с массою мелких ценных вещей – ящичков, пепельниц, фигур, ваз, расставленных по столикам, полкам, каминам. Великий князь оказался совсем молодым человеком, блондином с маленькими усиками, приятным лицом и приветливыми манерами. Одет он был в серую военную тужурку. Говорил он высоким фальцетом, находившимся в противоречии с его высокой фигурой. Наша первая беседа ограничилась общими фразами. Он мне сообщил, что он сам юрист – кончил Военно-юридическую академию. Особенно тепло он вспоминал профессора Гольмстена[96 - Гольмстен Адольф Христианович (1848–1920) – ординарный профессор, декан юридического факультета и ректор Санкт-Петербургского университета; ординарный профессор Военно-юридической академии по кафедре гражданского права; член Санкт-Петербургского юридического общества; член комиссии для собирания юридических обычаев при Императорском русском географическом обществе.], читавшего гражданское право и процесс. Затем он попросил меня в ближайшие дни побывать у него для беседы «по некоторым делам». Это вызвало явное неудовольствие Карцова, сообщившего мне на обратном пути, что речь будет о Рубинштейне и что Великий князь, очевидно, не желает его, Карцова, посвящать во все детали дела. Так оно и оказалось. Наша ближайшая беседа, на которую я уже явился один, была о деле Рубинштейна. Великий князь поведал мне всю «историю», как он выразился. У него была на очень крупную сумму облигация персидского золотого займа. Заем этот, гарантированный русскою казною, не был публично реализован, а размещен между членами императорской фамилии с обязательством не выпускать его на рынок. Реализовать его можно было только в Государственном банке, а эта реализация наталкивалась постоянно на категорический отказ Министерства финансов. Он рассказал это Рубинштейну, с которым познакомился по поводу продажи своего имения Крестьянскому поземельному банку[97 - Несколько лет спустя, когда мы ближе познакомились, Великий князь мне рассказывал, что на его прошение в Крестьянский банк с предложением продать имение Государь сделал надпись о желательности приобретения этого имения Крестьянским банком. Тем не менее банк от приобретения имения отказался. Великому князю рекомендовали обратиться к посреднику – Д. Л. Рубинштейну, который за комиссию в несколько процентов устроил покупку имения Крестьянским банком. Великий князь с добродушным смехом говорил мне: «Не к Государю надо было обращаться, а сразу к Рубинштейну, который, очевидно, имеет бо?льшее влияние в Крестьянском банке» (примеч. Б. Л. Гершуна).]. Рубинштейн взялся за реализацию персидского займа и прибег к очень простой, но никому не приходившей в голову комбинации. Он отвез бумаги в Берлин к Блейхредеру (известному банкиру)[98 - Бляйхредер Герсон, фон (нем. Bleichr?der Gerson) (1822–1893), немецкий банкир («банкир Бисмарка»). Выполнял в том числе политические миссии при Министерстве иностранных дел.], который уже от своего имени представил облигации (которым срок уже истек) к оплате русскому Министерству финансов. Министр финансов рвал и метал, но не мог отказать Блейхредеру, который мог и не знать об условии, тяготевшем на владельце облигаций, – облигации были оплачены. Уверовав в финансовые способности Рубинштейна, Великий князь последовал его совету и внес вырученные от персидского займа деньги срочным вкладом в Частный коммерческий банк[99 - Санкт-Петербургский частный коммерческий банк – первый российский акционерный коммерческий банк (1864). С 1900 года банк испытывал значительные затруднения, которые удалось преодолеть только после 1910 года благодаря помощи Министерства финансов и привлечению крупных французских инвесторов. В последние годы своей деятельности активно взаимодействовал с Русско-Азиатским банком. Входил в первую десятку крупнейших банков России.]. Вскоре после этого Рубинштейн был избран членом правления этого банка и занял в нем влиятельное положение. О банке пошли неблагоприятные слухи, и Великий князь стал тревожиться за судьбу своих денег. Одновременно Рубинштейн вовлек Великого князя в ряд предприятий, акции которых Великий князь приобрел. Об этих предприятиях Великий князь не имел ни малейшего представления. Задача, которую мне поставил Великий князь, усомнившийся в Рубинштейне, сводилась к тому, чтобы развязать его с Рубинштейном и получить из банка вклад обратно. Великий князь дал мне понять, что Управление не было в курсе этих дел, которые он вел самостоятельно, что он желал бы получать от меня сообщения по делу непосредственно, а не через Управление.

Я стал разбираться в деле. Переданное мне досье содержало очень недостаточный материал. Я собрал некоторые сведения и между прочим узнал, что Рубинштейн был избран банком в члены правления не особенно охотно и лишь потому, что заявил, что Великий князь вносит деньги вкладом только под условием его избрания. Банк был в очень печальном положении, и крупный вклад дал ему возможность окрепнуть. Тем не менее в серьезных деловых сферах относились к положению Частного коммерческого банка с немалым скептицизмом, особенно вследствие руководящей роли в нем Рубинштейна.

Д. Л. Рубинштейн был уже тогда личностью, привлекавшей общественное внимание. Про него шли самые разнообразные анекдоты, создававшие ему скандальную известность. Я вспомнил, что за несколько лет перед тем я уже видел Рубинштейна и при следующих обстоятельствах. Я возвращался с моим клиентом М. Д. Волынским