Пограничный городок. Китайская проза XX века

С какой стороны ни посмотри, а полицейскому приходилось надувать щеки, чтобы казаться здоровяком, отчего хотелось и смеяться и плакать. В форме положено быть опрятным и аккуратным, выглядеть прилично и властно, ведь пешеходы и повозки, ссоры и драки – все должно быть под контролем полицейского. Это все-таки служба. Вот только помимо еды у него чистыми остается только два юаня. Хоть и ему самому ясно, насколько скромен этот доход, но что остается, как не, выпрямив спину, идти вперед, а когда приходит срок, жениться, рожать детей, и все на два юаня? В помолвку первое, что он говорит о себе: «Ничтожный состоит на службе». А что эта служба дает? Никто и не пытается узнавать, ведь стоит спросить, как запорешь дело.

Разумеется, полицейский понимает, сколь незавидна его доля, но все равно и в дождь и в ветер идет в ночной дозор и не пытается филонить. Стоит схитрить, и тебя могут уволить. Он обижен и не осмеливается роптать, пашет и не пытается лениться, знает, что ничего не добьется на этой службе, но не рискует от нее отказаться. Работа эта такая, что и бросить жалко, но и энтузиазма не вызывает. Сначала полицейские лишь убивают время, а затем находят интерес там, где его в принципе нет, прямо как на занятиях тайцзицюань[9 - Тайцзицюань – китайская гимнастика.].

Зачем нужна такая служба и откуда столько желающих ее нести? Ума не приложу. Если в следующей жизни я снова рожусь человеком, но, забыв выпить эликсир забвения, буду помнить о событиях этой жизни, то на разрыв глотки буду кричать: «Все это позор, обман, скрытое убийство!» Ныне я состарился, скоро умру с голода, но мне даже не до того, чтобы прокричать эти слова, – нужно вертеться, чтобы заработать на пампушки для следующего обеда.

Естественно, когда я только поступил на службу, то не мог сразу все это понять, таких умников просто не бывает. Напротив, служба поначалу даже доставляла мне радость – аккуратная форма, сапоги, просто красавчик. Да и про себя я думал: «Ладно, какая-никакая, а служба, уж с моим-то умом и способностями наверняка скоро появится шанс сделать карьеру». Я осторожно поглядывал на медные звезды и золотые нашивки на форме сержантов и офицеров и представлял себя в будущем на их месте. Вот только мне тогда в голову не приходило, что эти звезды и нашивки раздаются не по уму и способностям.

Стоило улетучиться свежести впечатлений, как форма мне уже надоела. Она не уважение к носителю создавала, а только извещала: «Пришел тухлононогий патруль». Даже форма сама по себе была противная: летом в ней, что в дубленке, весь покрываешься липким потом, а вот зимой она совсем не как дубленка, а скорее как из картона клеенная. Под нее невозможно было ничего пододеть, вот и врывался бешено ветер спереди, а выходил сзади, прямо проходной двор! А взгляните на обувь, летом в ней жарко, зимой холодно, ногам в ней никогда не бывает удобно. Когда она надета на тонкий носок, то ощущение, будто на ногах две корзины, пальцы и пятки в них болтаются и никак не достают до стенок. А стоит надеть ватный носок, как они вдруг становятся тесными и отказываются впускать ногу вместе с носком. Сколько человек разбогатело на пошиве формы и сапог, мне не ведомо, но я знаю лишь, что ноги мои всегда гнили – летом от влажности, а зимой от холода. Естественно, что с гноящимися ногами все равно нужно было ходить в дозор и стоять на посту, кто же иначе заплатит шесть юаней?! В зной или в мороз у людей есть возможность где-нибудь укрыться, даже рикша может позволить себе отдохнуть полдня, а полицейский обязан курсировать по улицам, стоять на посту, хоть умри от жары или холода, все равно твоя жизнь куплена за шесть юаней!

Помню, где-то я прочитал выражение «Когда недокармливают, то сил не хватает»[10 - Цитата из эссе танского литератора Хань Юя (768–824) «Разные суждения».]. Что бы ни подразумевалось в оригинале, но без большой натяжки это подходит и для описания полицейского. Самое жалкое и самое смешное – это то, что, недоедая, мы по-прежнему должны были сохранять бравый вид и молодцами стоять на посту! Нищий, когда просит подаяние, иногда не голоден, а все равно согнется в три погибели и притворится, что не ел три дня. Полицейский же в точности до наоборот, даже если голоден, все равно должен выпячивать грудь колесом, как будто только что навернул три чашки куриной лапши. Когда нищий притворяется голодным, в этом есть какой-то смысл, но я никак в толк не возьму, зачем полицейскому притворяться сытым до отвала, это просто смешно!

Народу не нравится, как полицейские ведут дела, как они все пропускают мимо ушей. Увы! В таком поведении есть смысл. Однако, прежде чем подробно объяснить, расскажу одну страшную историю. Когда вы ее узнаете, я вновь вернусь к первому вопросу, так, наверное, будет правильнее и убедительнее. Ну, так и поступим.

7

Должна была светить луна, но ее заслонили темные тучи, повсюду было черным-черно. Я как раз нес ночную вахту в одном глухом месте. Мои сапоги были подбиты железом, кроме того, в те времена каждому полицейскому полагался японский клинок, и когда вокруг спали даже птицы, а я шел, слушая, как цокают мои сапоги и гремит сабля, то ощущал одиночество и даже некоторый страх. Если вдруг мелькала кошка или раздавался крик птицы, мне становилось как-то не по себе, я заставлял себя выпрямлять грудь, но на сердце у меня было пусто-пусто, как будто впереди поджидала какая-то беда. Не то чтобы я боялся, но и решимостью тоже не был преисполнен, душу охватывало странное смятение, а на ладонях выступал холодный пот. Обычно я был храбрым, и, скажем, присматривать за покойником или в одиночку сторожить дом, где случилось убийство, для меня не составляло проблемы. Не знаю, почему в тот вечер меня одолела робость, и чем больше я стыдил себя, тем сильнее чувствовал скрытую опасность. Шага я не прибавил, но в глубине души мечтал поскорее отправиться в обратный путь и вернуться туда, где был свет и друзья.

Вдруг послышались выстрелы! Я замер, но духом, наоборот, воспрянул. Явная опасность как будто помогала бороться с робостью, а страх порождала тревожная неопределенность. Я прислушивался, подобно тому как стрижет ушами лошадь, идущая ночью. Вновь выстрелы и снова! Все затихло, я ждал и вслушивался, но стояла мучительная тишина. Увидев молнию, всегда ждешь раскатов грома, и сердце мое забилось быстрее. Бух-бух-бух – со всех сторон занялась стрельба!

Храбрость моя снова пошла на убыль. Услышав первые выстрелы, я приободрился, но, когда их стало много, я понял, что ситуация по-настоящему опасна. Я ведь человек, а людям свойственно бояться смерти. Я бросился бежать, но, пролетев несколько шагов, резко затормозил и прислушался. Стрельба усилилась, ничего не было видно, вокруг черным-черно, только грохот выстрелов. Почему стреляют, где стреляют? Я был во тьме один и прислушивался к стрельбе, доносившейся издалека. Куда бежать? Что же, в конце концов, происходит? Следовало все обдумать, но было не до размышлений. Храбрости тоже не осталось, да и откуда ей взяться, когда не знаешь, как быть? Все же нужно было бежать, нестись вслепую было лучше, чем, замерев, дрожать от страха. И я побежал, побежал во всю мочь, придерживая рукой саблю. Как кошка или собака, охваченная страхом, я без лишних размышлений понесся домой. Я позабыл о том, что служу полицейским, мне нужно было домой, к осиротевшим детям, уж если умирать, то всем вместе!

Чтобы попасть домой, следовало пересечь несколько крупных улиц. Добежав до первой из них, я понял, что дальше пробраться трудно. На улице мелькали черные тени, люди быстро бежали и стреляли на ходу. Солдаты! Я узнал солдат с косами на голове[11 - Во времена маньчжурской династии Цин (1644–1911) все мужчины в знак покорности должны были носить косу и брить лоб. После Синьхайской революции, свергнувшей власть маньчжуров, китайцы сбрили косы.]. А я только недавно срезал косу! Я пожалел, что не последовал примеру тех, кто просто подвернул волосы вверх, а взял и все сбрил на корню. Эх, если бы я мог сейчас выпустить косу, то солдаты, которые обычно терпеть не могли полицейских, не стали бы целиться в меня из своих винтовок! Солдаты считали: кто сбрил косу, тот предатель и заслуживал смерти. Но у меня-то драгоценной косички не осталось! Дальше я идти не решился, оставалось лишь спрятаться в темном углу и выжидать. Солдаты бежали по улице, отряд за отрядом, выстрелы не смолкали. Я никак не мог взять в толк, в чем дело. Через какое-то время солдаты, похоже, все прошли, я высунул голову и огляделся. Везде было тихо, и я, словно ночная птица, стремглав перелетел на другую сторону улицы. В то мгновение, что я пересекал мостовую, уголком глаза я заметил какой-то красный свет. На перекрестке занялся пожар. Я снова спрятался в темноте, но вскоре языки пламени осветили все вокруг. Вновь высунув голову из укрытия, я мог смутно разглядеть перекресток, где горели все четыре угловые лавки, в сполохах огня носились солдаты и стреляли. Я понял: это военный бунт. Вскоре огня прибавилось, загоралось здание за зданием, по расположению пожаров я определил, что подожжены все перекрестки в округе.

Рискуя получить по зубам, все же скажу, что огонь был прекрасен! Издалека черное как смоль небо вдруг освещалось, а затем вновь темнело. Вдруг оно снова белело, прорывались красные сполохи, и часть небосвода алела, как раскаленная докрасна сковородка, было в этом что-то зловещее. В красных лучах виднелись столбы черного дыма, вместе с языками огня они рвались вверх. То дым заслонял пламя, то огонь прорывался сквозь дым. Клубясь и извиваясь, дым поднимался к небу и сливался в темное покрывало, закрывавшее огонь, подобно тому, как вечерний туман прячет заходящее солнце. Через какое-то время огонь засверкал ярче, а дым стал серо-белым, пламя запылало чистым светом, отдельных языков было немного, огонь слился в единый сноп и осветил полнеба. Поблизости дым и огонь издавали треск, дым полз вверх, а огонь разбегался по окрестностям. Дым походил на зловещего черного дракона, а огонь – на длинные, докрасна раскаленные побеги бамбука. Дым обволакивал пламя, пламя охватывало дым, переплетаясь, они поднимались в небо, а затем разделялись, под полосой черного дыма рассыпались мириады искр или вспыхивали три-четыре гигантских сполоха огня. Когда искры и сполохи падали, то дым будто испытывал облегчение и, клубясь, совершал рывок ввысь. Огонь же, натолкнувшись на столбы пламени внизу, снова радостно устремлялся вверх, выбрасывая бесчисленное количество искр. Если огонь и дальше встречал что-то горючее, то занимался новый пожар, свежий дым закрывал старое пламя, и на секунду становилось темно. Однако новый огонь пробивался сквозь дым и сливался со старым пламенем, повсюду были языки и столбы огня, пламя кружилось, плевалось, извивалось и бесновалось. Внезапно раздался треск – рухнуло здание, искры, угли, пыль, белый дым вместе взлетели ввысь, огонь остался внизу и ринулся во все стороны, подобно тысяче огненных змей. Потихоньку, потихоньку огненные змеи медленно и терпеливо поползли вверх. Добравшись до крыш и слившись с огнем, носившимся в воздухе, пламя засияло ослепительным блеском и время от времени потрескивало, как будто хотело до донышка осветить души людей.

Я смотрел, и не просто смотрел, но и носом чуял происходящее! Окруженный разными запахами, я угадывал: это горит шелковая лавка, над которой золотая вывеска с черными иероглифами, а то полыхает бакалея, которую держит шаньсиец[12 - Шаньсиец – уроженец провинции Шаньси в Центральном Китае.]. По запахам я научился различать огонь – тот, что легкий и высоко поднимается, – непременно от чайной лавки, а темное и тяжелое пламя – от магазина тканей. Хоть эти лавки принадлежали не мне, но все были хорошо знакомы, поэтому, чувствуя запах гари и глядя на танцующее пламя, я испытывал невыразимую боль в сердце.

Я смотрел, нюхал, переживал и позабыл об опасности, грозившей мне. Подобно несмышленому ребенку, я был заворожен захватывающим зрелищем и позабыл обо всем остальном. Зубы мои стучали, но не от страха, а от потрясения этой устрашающей красотой.

О возвращении домой нечего было и думать. Я не знал, сколько сейчас на улицах солдат, но, судя по количеству пожаров, можно было догадаться, что они стояли на каждом большом перекрестке. Их целью был грабеж, но откуда знать, что, спалив столько лавок, они не захотят прикончить кого-нибудь для развлечения? Такой бескосый полицейский, как я, для них ничтожнее букашки, стоит разок нажать на курок – и все, делов-то.

Подумав об этом, я решил идти в участок, он как раз был неподалеку, буквально в одном квартале. Однако и туда было уже не попасть. Как только началась стрельба, и бедняки и богачи – все заперли ворота. Кроме бесчинствующих солдат, на улице не было ни души, прямо-таки вымерший город. Когда стали поджигать магазины, то в сполохах пламени показались разбегающиеся торговцы. Кто посмелее, тот стоял на улице и смотрел, как горят их и чужие лавки, никто не осмеливался тушить пожар, но уйти от огня сил тоже не было, так и стояли, молча наблюдая за пляской пламени. Кто потрусливее, тот старался укрыться в переулках, они сбились в группы по три-четыре человека и периодически выглядывали на улицу, никто не произносил ни слова, всех била дрожь. Огонь разгорался все сильнее и сильнее, выстрелы же становились все реже, обитатели переулков как будто уже догадались, что происходит, сначала кто-то открыл дверь и выглянул наружу, затем попробовал выйти на улицу. На улице в свете огня сновали человеческие тени, полицейских не было, а ломбарды и ювелирные лавки, ограбленные солдатами, стояли совершенно открытыми!.. Такие улицы вселяют страх, но одновременно и смелость. Улица без полицейского что школьный класс без учителя, даже самые послушные дети и то начинают шалить. Открылись одни ворота, другие, людей на улице прибавилось. Раз лавки уже ограблены, то почему бы не присоединиться? Кто бы в обычное время мог подумать, что эти добрые и законопослушные граждане способны на разбой? Увы! Стоило представиться случаю, как люди сразу показали свою подлинную суть. С криком «Грабь!» крепкие парни сначала заскочили в ломбарды, ювелирные и часовые магазины. После первого захода мужчины пошли на второй круг – с женами и детьми. Те лавки, где уже побывали солдаты, казались естественной добычей, зашел, взял что надо, и порядок. Однако никого не сдерживали и ворота нетронутых магазинов. Бакалейные и чайные лавки и магазины хозтоваров – дома все сгодится – лишились запоров.

Лишь раз в жизни я видел такое веселье: мужчины и женщины, малые и старые с криками и возгласами метались, толкались, ссорились, кто ломал двери, кто орал: «?!?. Когда засов был сорван, они всей толпой бросались внутрь, давя друг друга, хватали что придется, поверженные на землю страшно выли, более ловкие взбирались на прилавок, у всех наливались кровью глаза, все не жалели сил, все неслись вперед, сбивались в кучу, сливались в единое целое, заполняли собой всю улицу. С тюками на спине, в руках, через плечо, волоча, словно муравьи-победители, они быстро шли с гордо поднятыми головами, уходили и возвращались в сопровождении жены и родственников.

Естественно, тут было много бедноты, еще бы! Однако и средний класс тоже не хотел отставать!

Когда вынесли ценные вещи, настал черед еды и топлива. Кто-то тащил целую бадью кунжутного масла, кто-то в одиночку пер два мешка муки, вся улица была усеяна разбитыми бутылками и банками, тротуары были усыпаны мукой и рисом. Грабь! Грабь! Грабь! Люди жалели, что у них только по две руки, что ноги у них слишком медленные. Кто-то толкал бочонок сахара и перекатывался вместе с ним, как жук с большим навозным шаром.

Среди сильных бывают свои герои, человеку свойственно проявлять смекалку! Нашлись те, кто, вооружившись кухонным ножом, встал у входа в переулок и, угрожая своим оружием, приказывал: «Отдай!» Как только мешок или одежда оказывались у него, человек спокойно, без лишних усилий относил вещи домой. «Отдай!» Если кто не понимал, то в дело шел нож, в мешке с мукой появлялась дыра, из которой словно шел снег, а двое сходились в рукопашной. Прохожие торопились мимо и, на миг задержавшись, бросали: «Чего деретесь, добра навалом!» Эти двое приходили в себя, поднимались и бросались на улицу. Грабь! Грабь! Добра навалом!

Я смешался с толпой торговцев и спрятался с ними в темном переулке. Я ничего не сказал, но они, похоже, меня прекрасно поняли и, не произнеся ни звука, быстро окружили. Что уж говорить о полицейском, даже они, торговцы, и то боялись поднять голову. Защитить свое имущество и товары они не могли, если бы кто попробовал сопротивляться грабежу, тут же отправился бы на тот свет. У солдат были ружья, а у горожан – кухонные ножи. Да, они стояли опустив головы, как будто чего-то стыдились. Больше всего они боялись оказаться лицом к лицу с грабителями – своими клиентами в мирное время, ведь стыд мог перерасти в гнев, а в лихое время убить нескольких торговцев ничего не стоит! Именно поэтому они согласились защитить меня. Сами подумайте, ведь местные жители не могли меня не знать. Я постоянно дежурил в этом районе. Когда они мочились на стены, я непременно вмешивался и досаждал им. Понятно, что они меня ненавидели! И вот теперь, когда они радостно присваивали добро, стоило им увидеть меня, хватило бы и одного кирпича, чтобы я испустил дух. Даже если бы они не знали меня, все равно на мне была форма, а на боку сабля. Как некстати было бы появление полицейского в подобных обстоятельствах! Я мог бы попытаться извиниться, дескать, не стоило мне быть столь безрассудным, но разве они пощадили бы меня?

Вдруг на улице стало потише, а люди устремились в переулки: на проезжей части показались несколько солдат, шли они очень медленно. Я снял фуражку, выглянул на улицу из-за плеча одного подмастерья и увидел солдата, в руке он нес какую-то связку, как будто гроздь крабов. Насколько я понял, это была связка серебряных и золотых браслетов. Никто не знает, сколько на нем было всего нагружено, но явно немало тяжелых вещей: шел он очень медленно. Сколь естественны, сколь восхитительны были его движения! Ничего не боясь, со связками браслетов, солдаты неторопливо шли по центру улицы, костры полыхающих лавок подсвечивали для них весь город!

Стоило пройти солдатам, как на улицах вновь показались жители. Товары уже почти все вынесли, и люди стали таскать ставни с ворот, некоторые даже принялись сдирать вывески. В газетах я часто встречал слово «последовательность», так вот, настоящую последовательность можно встретить только у нашего доброго люда, пустившегося в грабеж.

И только теперь торговцы осмелились показаться и позвать на помощь: «Пожар! Пожар! На помощь, пока не сгорело!» От их криков наворачивались слезы! Люди рядом со мной задвигались. Как же мне быть? Если они все уйдут тушить огонь, то куда деваться полицейскому, оставшемуся одному? Я ухватился за мясника! Он отдал мне свой халат, весь пропитанный свиным салом. Фуражку я спрятал под мышкой. Одной рукой прижав саблю, а другой придерживая полы халата, прижимаясь к стене, я ретировался в участок.

8

Сам я не грабил, опять же, грабили не меня, казалось бы, это дело меня совсем не касалось. Однако, увидев грабеж, я прозрел. Что прозрел? Мне сложно точно и емко выразить это одной фразой. Но то, что я понял, серьезно изменило мой характер. Бегства жены мне никогда не забыть, и эти события были тому под стать, военный бунт я тоже никогда не забуду. Бегство жены было моим личным делом, достаточно, чтобы я сам помнил о нем, с делами государства оно было никак не связано. А вот какие массы людей затронул этот переворот, стоило задуматься, как мысль моя охватывала всех окружающих, весь город, да что уж там, теперь я мог этим аршином мерить большие дела, прямо как это делают в газетах, обсуждая тот или иной вопрос. Точно, нашел красивое определение. Эти события открыли мне нечто такое, что позволило понять множество вещей. Уж не знаю, поймут ли другие, что я сказал, но мне эта фраза нравится.

Я уже говорил, с того дня как сбежала жена, в сердце моем появилась пустота. После бунта пустота расширилась и смогла много чего вместить. Впрочем, продолжу о бунте! Когда закончу, вы поймете, почему разрослась эта пустота.

Когда я вернулся в казарму, никто из сослуживцев еще не спал. Что не спали – это было естественно, но никто почему-то не выказывал тревоги или страха, кто курил, кто чай пил – в общем, как будто бы шли ночные свадебные посиделки или бдение на похоронах. Мой жалкий вид не только не вызвал сочувствия, но и, наоборот, навлек усмешки. Сначала я хотел поделиться своими переживаниями, но, увидев настрой окружающих, предпочел промолчать. Я собрался было прилечь, но взводный меня остановил: «Не спи. Скоро, как рассветет, все пойдем на улицы наводить порядок». Теперь настал мой черед смеяться. Пока жгли и грабили на улице, ни одного полицейского видно не было, а как рассветет, мы пойдем наводить порядок. Смех да и только! Приказ есть приказ, пришлось ждать рассвета!

Однако еще до восхода кое-что выяснилось: оказывается, полицейское начальство заранее знало о бунте, но младших офицеров и рядовых полицейских извещать не стало. Другими словами, переворот полицию не касается, хотите свергать, так свергайте. Что же касается простых полицейских, как обычно заступивших на дежурство, то уцелеют они или погибнут, никого не волновало! Сколь изворотливая и жестокая позиция! А посмотрите на полицейских, все они, как и я, едва заслышав выстрелы, сразу бросились бежать, дураков не нашлось. Такие полицейские вполне соответствовали своему начальству, сверху донизу все «служили» лишь из-за денег, и только!

Хотя одолевала сонливость, но мне не терпелось оказаться на улице, ночные картины стояли перед глазами, мне хотелось взглянуть на все днем и сравнить, чтобы привести мысли в порядок. Рассвет занимался медленно, или это сердце мое горело нетерпением. Наконец стало светать, мы построились. Меня снова одолел смех – некоторые снова заплели и выпустили подвернутые косы, а сержанты делали вид, что не замечают этого. Кто-то незадолго до построения стал чистить форму и до блеска надраивать обувь! В городе такая разруха, а он думает о блеске сапог! Как тут не смеяться!

Как только вышли на улицу, мне стало не до смеха! Раньше я не знал, что такое настоящий ужас, и понял это только сейчас. На небосклоне еще мерцали несколько крупных звезд, ленившихся спуститься за горизонт, в разрывах серо-белых облаков проглядывало что-то синее, холодное и мрачное. Повсюду стоял запах гари, в воздухе носился белый дым. Лавки стояли распахнутые, ни одного целого окна не осталось, взрослые и дети столпились у дверей, кто сидел, кто стоял, все молчали и даже не пытались наводить порядок; они напоминали стадо баранов, оставшееся без пастуха. Пламя уже погасло, но на пожарищах еще курились струйки дыма и иногда взвивались тонкие и яркие языки огня. Стоило подуть ветерку, как обгоревшие остовы зданий вдруг освещались вновь и начинали трепать по ветру огненные знамена. Первые из загоревшихся домов уже превратились в кучи прогоревшей золы, боковые стены устояли и теперь окружали дымящиеся могилки. Дома, подожженные последними, еще держались, здесь не рухнули ни боковые стены, ни фасад, сгорели лишь двери и окна, зиявшие теперь черными дырами. У дверей одного такого дома сидела кошка, чихала от дыма, но не уходила.

Самые оживленные и приличные перекрестки теперь превратились в груды обгоревшего дерева и черепицы, здесь и там торчали закопченные столбы, повсюду была одна и та же картина, лениво и бесцельно, как будто через силу попыхивал дым. Как выглядит ад? Я не знаю. Наверное, примерно так же! Стоило закрыть глаза, как я вспоминал вид этих улиц раньше, как красивы и милы были те солидные магазины. Но когда я поднимал голову, передо мной представало страшное пепелище. Из-за сравнения картин из памяти с тем, что я видел теперь, наворачивались слезы. Это и есть ужас? У пожарищ замерли торговцы и их ученики; сунув руки в широкие рукава, они оцепенело смотрели на угасающий огонь. Увидев полицейских, они лишь проводили нас равнодушным взглядом, казалось, они отчаялись и не хотели более отдаваться эмоциям.

За сгоревшими магазинами стояли лавки с распахнутыми дверями, тротуары и мостовая были усыпаны обломками, и это выглядело еще более жутко, чем пожарища. Когда видишь пепелище, то ясно, что это сотворил огонь, а вот эти опустевшие лавки и разбитые вещи вызывали недоумение. Как могла процветающая торговая улица в одночасье превратиться в гигантскую кучу мусора. Мне приказали дежурить именно здесь. В чем было задание? Не знаю. Я послушно стоял на посту и даже не шевелился, казалось, что меня сковал холод, сквозило от этой разоренной улицы. Какие-то женщины и дети продолжали подбирать хлам, разбросанный перед лавками, торговцы молчали, я тоже не вмешивался. Мне казалось, что дежурство здесь было совершенно излишним.

Вышло солнце, и улицы показались еще более убогими, уродливыми, как нищий при дневном свете. Вещи, валявшиеся на земле, обрели краску и форму, от этой разрухи перехватывало дыхание. Ни одного торговца овощами, ни спешащих на утренний рынок, ни продавцов лепешек на завтрак, ни одной коляски, ни лошади – вся улица выглядела унылой и заброшенной, казалось, что даже у только что взошедшего солнца тоже плохое настроение и оно сиротливо повисло на небе. Мимо меня, опустив голову, прошел почтальон, за ним волочилась длинная тень. Я вздрогнул.

Вскоре после этого показался один из наших офицеров. Сзади шел полицейский, оба они шагали по центру улицы с радостным видом, как будто у них свадьба. Офицер наказал мне следить за порядком, такой спустили приказ! Я отдал честь, но недоумевал, что тот имел в виду. Заметив мою несообразительность, сопровождающий полицейский шепнул: «Прогоняй тех, кто подбирает вещи, таков приказ!» Мне не хотелось это выполнять, но и нарушать указание я не смел. Подойдя к женщинам и детям, я махнул им рукой, язык меня не слушался!

Поддерживая таким образом порядок, я двигался к мясной лавке, чтобы пообещать вернуть куртку после стирки. Мясник сидел на пороге своей лавочки, я и подумать не мог, что такую маленькую лавку тоже разграбят, в ней теперь было шаром покати. Я сказал что хотел, но мясник даже головы не поднял. Я заглянул внутрь: колоды для рубки мяса, крюки, пеналы под монеты, подносы – все, что можно было унести, унесли, остался лишь прилавок и глиняные подставки под разделочные столы.

Я снова вернулся на пост, голова моя раскалывалась. Если бы меня часто отправляли дежурить на эту улицу, то я точно сошел бы с ума.

Приказ и впрямь спустили. Явились двенадцать солдат и один офицер с табличкой, разрешающей им вершить правосудие на месте, на ружьях у них были пристегнуты штыки. Гляди-ка! Опять солдаты с косами! Закончив грабить и жечь, они теперь явились, чтобы вершить правосудие, что это за фокусы? Мне же еще пришлось перед этой табличкой взять под козырек!

Отдав честь, я быстро огляделся, не осталось ли поблизости тех, кто собирал хлам, чтобы успеть их предупредить? Конечно, люди, что уволокли даже колоду мясника, не заслуживали сочувствия, однако быть убитыми этими солдатами – такое несправедливо даже для них.

Я и ахнуть не успел, как они поймали мальчишку лет пятнадцати. Штыки сомкнулись вокруг него, в руках он держал какую-то доску и старую туфлю. Его шваркнули на землю, сверкнула сабля, ребенок закричал: «Мама!» Фонтаном брызнула кровь, тело еще содрогалось, а голова уже висела на электрическом столбе!

У меня даже сплюнуть сил не осталось, земля и небо закружились перед глазами. Как убивают, я видал и не боялся этого. Я был возмущен несправедливостью! Именно так! Пожалуйста, запомните эти слова, это как раз и есть суть того прозрения, о котором я говорил раньше. Представьте себе, сначала отнести в лагерь связку золотых браслетов, а затем вернуться и убить ребенка, подобравшего обувь, и это называется «вершить правосудие на месте»! Если таково «правосудие», то… его мать! Прошу простить грубость моих слов, но и описываемые события, боюсь, тоже не очень пристойные?

Впоследствии я слышал объяснения, что этот бунт имел какое-то политическое значение, именно поэтому солдаты, награбив, вернулись наводить порядок. И все это от начала до конца было заранее продумано. Что за политическое значение? Ничего не понимаю! Мне хотелось лишь выматериться. Однако какая польза от ругательств такого «тухлоногого патруля», как я!

9

И хотя мне не хочется продолжать эту тему, но, чтобы закончить с ней, следует ясно сформулировать проблему. Я лишь назову ее, найдется много людей поумнее меня, пусть они хорошенько подумают.

Почему под словами «политическое значение» подразумевается военный бунт?

Если хотели дать солдатам возможность пограбить, то зачем были нужны полицейские?

В конце концов, зачем нужны полицейские? Чтобы гонять тех, кто справляет на улице малую нужду, и не обращать внимания на грабящих магазины?

Если добропорядочные горожане способны на грабеж, то к чему полицейскому ловить воришек?

Хотят ли люди, чтобы были полицейские? Не хотят! Тогда почему при драке сразу зовут нас и из месяца в месяц вносят налог на содержание полиции? Хотят! Тогда почему им нужно, чтобы полицейские ни во что не совали свой нос: чтобы спокойно грабить, при этом пострадавшие молчат и не возмущаются?