Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век

20 февраля 1902 года этот вчерашний ссыльный положил на счет в Базельском коммерческом банке первый взнос в 21 500 рублей. К середине года общая сумма его наличных вкладов в Базельский и Вюртембергский банки достигла примерно 75 000 рублей золотом. Обладая такими средствами, Петр Струве – а русским вкладчиком западноевропейских банков был именно он – смело мог приступать к изданию и редактированию «Освобождения». Когда же издание состоялось, пошел приток новых частных пожертвований из России. Часть расходов компенсировались и за счет продажи доли тиража в Западной Европе: ведь за границей тогда ежегодно бывало около 200 000 российских подданных. Многие из них охотно покупали и даже привозили с собой на родину нелегальную литературу. Для продажи за границей «Освобождение» печаталось уже на плотной бумаге. Для регулярной переправки через границу крупных партий «Освобождения» и сопутствовавших ему изданий использовались услуги контрабандистов, а также (на основе взаимности) – революционных партий и деятелей финского национального движения. Общий тираж первого номера составил 3000 экземпляров, в начале второго года издания тираж стабилизировался на цифре 7000–7500, а пик был достигнут в 1905 году – около и 000 экземпляров. Высокий по тем временам читательский спрос, а также сочетание острой политической публицистики с отсутствием дефицита в средствах во многом и предопределили успех этого нового бесцензурного издания, выходившего, как правило, раз в две недели, вплоть до обнародования знаменитого царского Манифеста 17 октября 1905 года, провозгласившего основные политические свободы.

Секрет успеха «Освобождения» был во многом связан с личностью его редактора, в которой как в фокусе сошлись и обрели новую силу разнородные тенденции российской культуры и общественной жизни. Личность Петра Бернгардовича Струве (1870–1944), конечно, гораздо шире эпизода, связанного с изданием «Освобождения» (1902–1905). Но именно этот эпизод принес Струве славу политического лидера всероссийского масштаба, и от него удобнее всего распутывать клубок духовных и политических нитей, связующих Струве и с радикалами, и с либералами, и с консерваторами; с прошлым и будущим России.

Именно в 1902 году благодаря созданию за границей бесцензурного печатного органа голос либеральной оппозиции самодержавному режиму зазвучал гораздо свободнее, а ее рост начал приобретать более определенные политические и организационные формы. У либералов были особые основания не мешкать с организацией своих сил в общенациональном масштабе. Их уже обгоняли социалисты: вслед за российскими приверженцами учения К. Маркса – социал-демократами, объявившими о создании партии еще в 1898 году, – наследники народнической традиции, социалисты-революционеры, сделали это в январе 1902 года на страницах своей заграничной газеты «Революционная Россия».

«Освобождение» задумывалось как общенациональный орган, объединяющий и формирующий на почве либеральной программы широкое общественное мнение. И на роль его редактора трудно было отыскать лучшую кандидатуру, чем Струве. Как позднее писал он сам, либеральное движение в пореформенной России «имело два фланга, из которых один соприкасался с русским консерватизмом, другой – с революционным движением». Своеобразие же раннего Струве как раз и состояло в том, что он одновременно выступал на обоих флангах, соединяя, казалось бы, несоединимое.

Основы возобладавших в нем со временем либерально-консервативных взглядов имели глубокие семейные корни. Струве принадлежал к немецкому роду, обрусевшая ветвь которого дала России ряд ученых и государственных деятелей. Будущий редактор «Освобождения» вырос в семье отставного пермского губернатора, где особо почитались оппозиционные взгляды славянофильского толка. Став учеником 3-й Петербургской гимназии, юный Струве испытал на себе, с одной стороны, влияние славянофила Ивана Аксакова, настоящий культ которого сложился в семье, а с другой – его постоянного оппонента, либерала-западника, ведущего публициста «Вестника Европы» Константина Арсеньева. Сложившийся вокруг Арсеньева молодежный кружок посещал и гимназист Петр Струве. С конца 1880-х годов он, подобно многим сверстникам, увлекся чтением трудов Маркса и новообращенного русского марксиста Георгия Плеханова. Уже в качестве студента Петербургского университета, участвуя в организации марксистских кружков, Струве одновременно завязал отношения и с тверскими лидерами либерального земского движения: Федором Родичевым, Иваном Петрункевичем и другими видными оппозиционерами из среды крупного поместного дворянства. Позднее именно с этими людьми Струве будет создавать Конституционно-демократическую партию – самую сплоченную и влиятельную организацию либеральной России. И наконец, хотя 1890-е годы в целом считаются «марксистской полосой» в жизни Струве, под первый арест он попал за связи с группой народовольцев!

Все эти широкие и разнообразные политические связи дополнялись еще и уникальной способностью Струве облекать новые интеллектуальные и общественно-политические течения в четкие программные формулы. В 1895 году он от имени либеральных земцев составил «Открытое письмо Николаю II», а спустя три года написал «Манифест Российской социал-демократической партии», принятый I съездом РСДРП.

Для редактора общенациональной газеты, какой стремился сделать «Освобождение» Струве, это был очень полезный опыт. Старые связи помогли ему и в практическом плане: первые два с лишним года либеральное «Освобождение» набиралось в главной типографии Социал-демократической партии Германии, услугами которой пользовались и русские социал-демократические издания – газета «Искра» и журнал «Заря».

В то время как взгляды Струве еще только формировались, многие русские либералы (в том числе и один из его ранних духовных наставников – Константин Арсеньев) находились в той или иной степени под обаянием народнических представлений. Речь идет о таких воззрениях народников, как то, что у капитализма в России якобы нет перспектив, что экономика страны будет долго сохранять преимущественно аграрный характер и, следовательно, Россия останется в основном крестьянской страной. Антибуржуазность вообще была одной из черт русской мысли, независимо от ее внутренних градаций на либералов, консерваторов или социалистов разных оттенков. Большую роль в «европеизации» взглядов нового поколения либеральной интеллигенции сыграл, как это ни парадоксально, марксизм, благодаря которому капитализм стал расцениваться как непременное условие прогрессивного развития страны.

Струве был среди тех, кто поначалу увлекся идеями Маркса со всей силой своего темперамента. Вместе с тем в отличие от других русских марксистов 1890-х годов он увидел в капитализме нечто большее, чем только необходимую промежуточную фазу для перехода к социалистическому строю. Именно с капитализмом Струве связывал как политическое освобождение, так и культурный прогресс страны – в конечном счете капитализм для него был универсальным средством преодоления отсталости. Сам этот процесс, как и последующий переход к социализму, мыслился им путем эволюционным, в духе германской правой социал-демократии.

Отвечая на вопросы, поставленные в Германии социал-демократами, либерализм нового типа, складывавшийся в России на рубеже столетий, уделял много внимания социальной проблематике. Но на первый план в России выходила все-таки борьба за политическую свободу. И это давало возможность русским либералам, каким уже в 1901 году стал Струве, заключить союз с либеральными земцами, тоже имевшими немало причин быть недовольными самодержавной властью. Эти-то богатые, родовитые и зачастую титулованные дворяне-землевладельцы и помогли опальному публицисту и вчерашнему социал-демократу прервать ссылку в Твери, получить разрешение на выезд из России и, главное, дали ему большие деньги на издание бесцензурного печатного органа. Струве принял на себя обязанности редактора, оговорив свою полную независимость в ведении нового политического журнала.

Благодаря стечению ряда обстоятельств «Освобождению» удалось во многом повторить и даже превзойти небывалый успех герценовского «Колокола» – заграничного печатного органа эпохи освобождения крестьян, распространявшегося в России от «медвежьих углов» до министерских кабинетов и царских покоев. Как и у «Колокола», у «Освобождения» появлялись свои постоянные читатели среди высших сановников (например, министр народного просвещения Ванновский), а из правительственных сфер на стол к редактору, а затем и на страницы «Освобождения» попадали даже секретные сведения. Соратник Струве – князь Петр Долгоруков надеялся приохотить к чтению журнала самого Николая II. Да и сам Струве, видимо, не исключал полностью такой возможности, делая акцент на критике «всевластия бюрократии», а не института монархии и, тем более, личности царя. Но прямых и открытых посланий к императору, подобных тем, что помещал Герцен в «Колоколе», обращаясь к Александру II, Струве уже не писал. Сказывались дух нового времени и партийная дисциплина, от которой был вполне свободен его знаменитый предшественник. Да и сам Николай II не был похож на своего деда!

После революции 1905–1907 годов Струве эволюционировал от ранее охотно признаваемого им сходства с Герценом к осознанию своего духовного родства с одним из главных оппонентов издателя «Колокола», либерал-государственником Борисом Чичериным. В нем наш герой в конце концов найдет самое законченное, самое яркое выражение того, что стало предметом и его собственного духовного поиска: «гармоническое сочетание в одном лице идейных мотивов либерализма и консерватизма».

Если с появлением в 1902 году первых выпусков либерального «Освобождения» Петр Струве, безусловно, стал «человеком года» от оппозиции, то таким же «человеком года» от власти суждено было стать министру внутренних дел Вячеславу фон Плеве (1846–1904). Именно они наиболее ярко олицетворяли тогда две входившие в состояние глубокой конфронтации силы: общественность и власть. В отличие от Струве, родившегося в дворянской семье, Плеве, тоже дворянин по происхождению, фактически был типичным разночинцем: его отец работал учителем в провинциальной гимназии. В итоге выходец из низов, сделавший в рамках сложившейся системы головокружительную карьеру, стал одним из ее последовательных (и последних!) защитников, а сын высокопоставленного чиновника с обширными связями оказался в числе лидеров общенациональной оппозиции режиму.

Плеве был старше Струве почти на четверть века. И в его биографии была своя «либеральная полоса», связанная с тем, что ему довелось учиться и начинать карьеру в судебном ведомстве в эпоху реформ Александра И. Струве же начал учебу в университете и одновременно общественную карьеру на пике консервативной политики Александра III. Эти обстоятельства не помешали Плеве стать жестким охранителем, выдвинувшимся в условиях либеральных преобразований и обновления старого бюрократического аппарата, а Струве – радикалом и либералом, востребованным обществом, пробудившимся к политической жизни.

Со временем нараставшее ощущение того, что вместе с ненавистным политическим режимом опасно колеблются и общие основы существования государства и всего культурного общества, заставит Струве дополнить заветную идею «права и прав» цепочкой понятий, перечень которых (государственность – культура – религия) свидетельствует о его сдвиге в сторону консервативной традиции русской мысли. Но эта традиция не имела ничего общего с той охранительной политикой, которую изобрел и последовательно проводил Плеве: с его именем было связано введение еще в первой половине 1880-х годов режима чрезвычайщины, сохранявшего свою силу до конца старого порядка, и в особенности создание такой изощренной формы полицейской провокации, как «двойные агенты».

Полицейское государство и организации революционеров не только копировали, но и разлагали друг друга. Не случайно сами организаторы системы провокации становились в конце концов ее жертвами. Увы, в борьбе и переплетении политической полиции с терроризмом была еще и третья, «радующаяся», сторона – оппозиционная общественность. О полицейской подоплеке иных терактов она не ведала, но под ее аплодисменты боевики убивали столпы режима. И Струве в этом плане исключением не был. Известие об убийстве Плеве вызвало в его доме «такое радостное ликование, точно это было известие о победе над врагом» – ведь Россия уже воевала с Японией. И хотя сами «освобожденцы» террор не поощряли, но и морального осуждения этому способу политической борьбы они тоже не выносили. Влияние на либералов начала XX века левого радикализма сказывалось во многом. На преодоление этого влияния будут впоследствии направлены основные усилия Петра Струве.

К нелегальным формам объединения либеральных сил Струве и его единомышленники вынуждены были обратиться только после того, как все попытки добиться от власти разрешения на открытую деятельность не удались, а революционеры уже объявили о создании своих партий. В то же время характерно, что ни в одну из нелегальных организаций либералов, созданных накануне первой революции 1905–1907 годов, – ни в Союз земцев-конституционалистов, ни в Союз освобождения, полиции не удалось внедрить своих тайных агентов. В отличие от блюстителей подпольной иерархии и изобретателей бюрократической конспирации Струве вместе со своими соратниками по либеральному движению закладывали в России основы открытой политики с помощью бесцензурного печатного органа или (за недостатком внутри страны других форм политической жизни) открытого общественного застолья с острыми оппозиционными тостами, как это было, например, в период известной «банкетной кампании» 1904 года.

Характерными чертами руководящего ядра созданной при участии Струве Конституционно-демократической партии были терпимость, взаимоуважение, готовность к компромиссу и самоограничению во имя сохранения политического единства. Но партия не безразмерный чулок, и, когда взгляды, развиваемые Струве, войдут в противоречие со сложившимся мнением большинства ЦК, он покинет его состав. Это произойдет летом 1915 года.

Обращает на себя внимание и тот факт, что Плеве и Струве, оба из обрусевших немцев, олицетворяли различные формы русского национализма. Оба, кстати, много натерпелись от популярных среди критиков всех мастей обвинений в «нерусскости» и неискренности их патриотических чувств. Правда, на это у Струве всегда был наготове убедительный ответ. В своих публичных выступлениях он не раз говорил и писал о том, что из различного «смешения кровей», как «из благородного плода», вырастало немало славных деятелей русской культуры, как, например, семейство Аксаковых или Борис Чичерин. Этот перечень может быть продолжен очень многими именами. Соединение же немецкой крови с ярко выраженными русскими национально-патриотическими воззрениями разных оттенков вообще было распространено.

Подобно семье Струве, Плеве в начале своего пребывания в Петербурге симпатизировал неославянофильским взглядам, хотя и не позволил себе примкнуть ни к одному из салонов, где была бы ощутима хоть какая-то фронда и независимость мысли. В конечном счете это отталкивало от Плеве даже его сторонников среди консервативной общественности, все-таки склонной в соответствии со славянофильской традицией к разграничению сфер «народного мнения» и «власти» и мечтавшей о «гармонии» самодержавия со свободой слова и свободой совести.

В мировоззрении Петра Струве национализм уживался не с чиновничьим охранительством, а с либерализмом, выступившим после поражения России в Крымской войне 1853–1856 годов в качестве не только общественного «трибуна», но и средства реабилитации всего Российского государства, восстановления его подорванного престижа как внутри страны, так и на международной арене.

«В чем же истинный национализм?» – этот вопрос стал в 1901 году заголовком одной из самых ярких статей Струве о либерализме. Четкий вопрос получал такой же четкий ответ: истинный национализм только в либерализме, ибо он и воплощает «единственный вид истинного национализма, подлинного уважения и самоуважения национального духа, то есть признания прав его живых носителей и творцов на свободное творчество…».

Противостояние либерального национализма Струве и охранительного национализма Плеве касалось не только взаимоотношений личности и власти, общественности и бюрократии. На Дальнем Востоке все отчетливей становились признаки новой войны, разразившейся в конце концов в 1904–1905 годах. Вячеславу фон Плеве, уже в силу компетенции возглавляемого им ведомства – Министерства внутренних дел, был присущ односторонний взгляд на проблемы внешней политики. Во имя укрепления существующего внутреннего порядка он и говорил о целесообразности «маленькой победоносной войны» с Японией, силы которой явно недооценивал. Зеркальным отражением этой охранительной позиции были намерения левых радикалов, а отчасти и либералов использовать войну России с Японией как фактор дестабилизации того режима, который Плеве защищал и олицетворял. В обоих случаях «внешняя политика» рассматривалась как средство решения внутриполитических задач, сводимых, как позднее выразился Струве, к «вопросу о так или иначе понимаемом внутреннем благополучии государства». Сам же редактор «Освобождения» уже во время войны попытался «соединить здоровое патриотическое чувство с гражданскими освободительными стремлениями», провозгласив лозунг политического освобождения России в качестве великой национальной задачи.

После Русско-японской войны и первой революции в русской печати начали публиковаться размышления Петра Струве о «Великой России», «русском могуществе», «внешней мощи». Все это было ново для его друзей-либералов из кадетского ЦК. Сами термины, которыми оперировал Струве, казались заимствованными из чужого политического словаря. Как раз в те месяцы 1908 года, когда публика читала «размышления» Струве, на заседаниях ЦК кадетской партии зашел разговор о том, есть ли вообще у кадетов своя внешнеполитическая программа, каково содержание таких понятий, как «великодержавие», «великодержавные стремления» и пр.

Поводом к широкой дискуссии стал вопрос о позиции думской фракции партии по отношению к финансированию из бюджета строительства новой железнодорожной магистрали из Забайкалья на Дальний Восток вдоль русского берега Амура. Одни члены кадетского ЦК видели в этом только продолжение прежней российской политики на Дальнем Востоке: «великодержавную авантюру, разложение государства изнутри». Другие призывали «преодолеть старые страхи», связанные с результатами Русско-японской войны. Коли Россия – великая держава, то ей и не стоит стыдиться великодержавных стремлений, направленных на защиту и укрепление малообжитых окраин. Этим доводам были противопоставлены иные соображения: «Задачи наши ближе, задачи внутреннего благоустройства; это тоже „великодержавность“»; что же касается защиты территорий, то «и до сего времени мы ведь все только „оберегали границы“, а, оберегая границы, завоевали шаг за шагом всю Азию…». В связи с этим «надо еще разобраться, а что там, собственно, предстоит защищать»?.. «Должны быть произведены известные расчеты, при которых может оказаться, что, быть может, следует отказаться от части нашей территории, увеличенной за счет и путем авантюр…»

Таким образом, среди кадетских лидеров были и те, кто искренно считал, что России «надо ужаться», и те, кому формирование «тела империи» представлялось незавершенным, пока над Босфором и Дарданеллами с прибрежными территориями не взовьется российский флаг. Петр Струве в этом споре однозначно примыкал ко второму лагерю.

Но подлинное своеобразие взглядов Струве следует искать в иной плоскости. Разъясняя свою внешнеполитическую позицию, бывший редактор «Освобождения» апеллировал к памяти тогда уже покойного Плеве, находя его «банальный консерватизм» в каком-то смысле солидарным с «банальным радикализмом», причем зачастую объединяя под этим последним именем и революционеров, и радикал-либералов, сходившихся на почве старого интеллигентского «отрицания внешней политики» во имя задач внутреннего переустройства. Если и охранитель Плеве, и те из радикалов, кто ему формально противостоял, так или иначе подчиняли внешнюю политику решению внутренних задач, то Струве, напротив, переворачивал предлагаемую ими формулу: мерилом внутренней политики, с его точки зрения, должен служить ответ на вопрос, в какой мере эта политика содействует внешнему могуществу государства.

Струве перехватил у столыпинского правительства лозунг «Великой России», который то противопоставляло «пути радикализма и освобождения от исторического прошлого страны». «Величие России» Струве понимал не как призыв к охранительству, а как лозунг «новой русской государственности», опирающейся на живые традиции и в то же время на «творческую революционную силу».

В 1912 году, в условиях нового кризиса на Балканах, становившихся «пороховым погребом Европы», Струве, последовательный сторонник «возвращения» русской политики с Дальнего Востока в бассейн Черного моря, увидел в тогдашних провалах царской дипломатии исходную точку для перестройки и всей внутренней политики России. Речь шла о том же, к чему он призывал и раньше, – о примирении общества с властью на основе обоюдного преодоления зауженного представления о государстве, сводимого только к «носителям власти». Либерально-консервативная идея «Великой России», сформулированная Струве, была обращена в будущее, но плохо согласовывалась с реальным состоянием того конкретного государства, в котором он жил. Струве все-таки явно переоценивал его жизнеспособность и потому слишком уж бесстрашно в канун мировой войны призывал кадетскую партию «перестать дипломатничать», но, «поставив балканский вопрос по существу», заявить о солидарности со славянскими народами этого региона и вообще «заговорить таким языком, чтобы все попрятались в нору». Последствия вовлеченности и российской власти, и российского общества в балканский узел оказались куда более разрушительными для России, чем та «маленькая война», что была предпринята с одобрения Плеве на Дальнем Востоке.

Мировая война еще более усилила внимание Струве к проблемам русской государственности и культуры. Этим во многом объясняются и его выступления против лозунга культурно-национальной автономии, принятого кадетами, и утверждения о несамостоятельности украинского языка и культуры, и разрыв с Конституционно-демократической партией. Новый всплеск политической активности Струве был связан уже с его участием в организации Белого движения, а затем и русской политической эмиграции.

Потомственный российский немец и русский националист; поклонник германской социал-демократии и один из лидеров старой либеральной России; автор Манифеста Российской социал-демократической партии и один из главных инициаторов знаменитых «Вех» (сборника статей о русской интеллигенции, где традициям левого радикализма был дан решительный бой). Таков Петр Бернгардович Струве – «человек, в котором не было и тени умственной лени» (как сказала о нем Ариадна Тыркова), умевший вырываться из заколдованного круга даже тех формул, в создании которых сам когда-то участвовал…

И еще один, последний штрих к изменчивой судьбе этого человека и мыслителя, отмеченный легкой насмешкой истории.

Струве, этот очень кратковременный соратник Ленина по социал-демократии, а с конца 1890-х годов и до конца жизни один из его самых резких политических противников, был в 1941 году арестован в Белграде фашистским гестапо и заключен в тюрьму в качестве… «друга Ленина». Иная недолгая «дружба», бывает, портит репутации, складывавшиеся десятки лет, но и политическая вражда не проходит бесследно, если оставляет за собой грубую печатную брань. Рассказывают, что Струве был выпущен на свободу сразу после того, как он случайно обнаружил в тюремной библиотеке и предъявил тамошнему начальству немецкое издание то ли сочинений самого Ленина, то ли «Истории ВКП(б)»…

«Без терпимости нет свободы…»

Максим Максимович Ковалевский

Нина Хайлова

Максим Максимович Ковалевский родился 27 августа 1851 года в Харькове в богатой семье. Род Ковалевских – старинный, казацкий. Среди фамильных реликвий хранились духовные завещания, датированные XVII веком. Дворянский титул был пожалован его предкам Екатериной II. Бабушка Ковалевского по отцовской линии была близкой родственницей адмирала П.С. Нахимова. Дед Ковалевского со стороны матери происходил из польского рода Познанских, а бабушка была немкой из рода Мюнстеров. «После этого предоставляю решить, к какой я собственно принадлежу национальности, – с иронией писал Ковалевский. – Прибавьте окружающих меня с детства немецких гувернанток и французских гувернеров, изучение многих предметов, в том числе истории и мифологии, на французском языке, более раннее знакомство с Шиллером и Мармонтелем, чем с Пушкиным и Гоголем, – и вам легко будет прийти к тому заключению, что в украинской обстановке потомок малороссийских казаков, с примесью польской и немецкой крови, приобщался с самого детства к европейской культуре».

Его отец (тоже Максим Максимович), полковник, участник Отечественной войны 1812 года, в течение двадцати пяти лет был предводителем дворян Харьковского уезда и фактически исполнял обязанности предводителя Харьковского губернского дворянства. Он отличался независимым нравом, считал службу при царском дворе ниже своего достоинства. Вполне в его духе был отказ от предложения представить его в камергеры. Максим Максимович был умен, красив, пользовался успехом у дам и женился уже пожилым человеком на молоденькой девушке на двадцать пять лет себя младше. Воспитание сына всецело взяла на себя мать, Екатерина Игнатьевна, так как отец был слишком занят делами по общественной службе и управлению хозяйством в имении. Судьба Ковалевского сложилась так, что ему не удалось создать собственную семью. На всю жизнь он сохранил горячую любовь к своей матери, женщине умной, необыкновенно сердечной, с развитым вкусом. Она была поклонницей оперного искусства, театра, ценительницей живописи, знатоком французской литературы. Именно матери, как считал сам Ковалевский, он был обязан удачным выбором первых книг для чтения, рано развившимся в нем интересом к истории и этнографии. До четырнадцати лет Ковалевский получал домашнее образование, затем поступил в пятый класс 3-й Харьковской гимназии. По окончании ее с золотой медалью в 1868 году он стал студентом юридического факультета Харьковского университета.

1860–1870-е годы в России были временем острых политических диспутов между сторонниками различных взглядов на обновление жизни. В студенческую пору Ковалевский – член кружка во главе с Е.Н. Солнцевой, занимавшегося культурно-просветительской работой, пропагандой идей мирного постепенного прогресса. В значительной мере на мировоззрении Ковалевского сказалось его увлечение работами Г. Спенсера, О. Конта, Дж. Милля, изучение истории социальных идей, особенно теории «критического социализма» Прудона, согласно которой изменения в общественном строе должны происходить не путем насильственного переворота, а в результате постепенного изменения нравственных понятий людей, развития человеческой солидарности («взаимности», по Прудону). «Свобода», «равенство», «взаимность» – эти принципы, сформулированные Ковалевским в юности, определяли его взгляды и деятельность на протяжении всей дальнейшей жизни. На склоне лет Ковалевский с улыбкой вспоминал свой юношеский порыв, когда, желая дать внешнее выражение своим мыслям, заказал себе печать с выгравированными на ней тремя дорогими ему словами.

Многое в судьбе Ковалевского определила встреча с профессором Харьковского университета Д.И. Каченовским: «Это человек, зародивший во мне первые семена политического свободомыслия, давший мне первые сведения о конституционных порядках западноевропейских стран, вызвавший во мне желание посвятить себя проповеди тех начал гражданской свободы, местного самоуправления, народного представительства и судебной ответственности всех органов власти от высших до низших, исторический рост которых он так умело излагал в своих лекциях об английской конституции».

В 1872 году, по окончании университета, Ковалевский был оставлен для подготовки к магистерскому экзамену по государственному и международному праву. Вплоть до 1876 года он продолжал образование в Берлине, Париже, Лондоне, Вене. Сфера его интересов в этот период включала в себя конституционное право, историю французских и английских государственных учреждений, историю политических учений, первобытную культуру, этнографию.

Разнообразие исследовательской тематики объяснялось масштабностью замысла молодого ученого. Он поставил перед собой цель выяснить происхождение и проследить эволюцию основных общественных учреждений и институтов, различных форм общественного сознания и отношений (община, семья, собственность, государство, право, религия, мораль и т. д.), а также определить закономерности и специфику перехода различных народов к гражданскому обществу и правовому государству. Реализуя данный проект на протяжении последующих лет, Ковалевский по сути создал собственную социологическую систему – «генетическую социологию». В ее основании – идея многофакторности общественных процессов, широкое применение историко-сравнительного метода при изучении законов социальной эволюции, особый интерес к такому явлению, как «коллективная психология».

Юношеское увлечение идеей развития человеческой солидарности переросло в стойкое убеждение, основанное на результатах научного анализа: общественное развитие ведет к постепенному углублению солидарности во взаимодействии между народами и социальными группами. Наглядным примером этой закономерности, по Ковалевскому, служит экономическая эволюция: переход от «хозяйства орды и племени» к «национальному хозяйству», а в будущем установление «всемирного хозяйства».

Вернувшись на родину, Ковалевский в 1877 году защитил в Москве магистерскую диссертацию «История полицейской администрации в английских графствах с древнейших времен до смерти Эдуарда I», а в 1880 году – докторскую диссертацию «Общественный строй Англии в конце средних веков». В 1877 году он доцент, с 1880 по 1887 год – профессор юридического факультета Московского университета по кафедре государственного права европейских держав.

В Московском университете Ковалевскому принадлежало, по общему признанию, одно из первых мест. Он был чрезвычайно популярен среди учащейся молодежи, разночинной интеллигенции, в литературных кругах. Дом Ковалевского являлся своеобразным культурным, духовным центром. Обычно по четвергам в его квартире собирался большой круг знакомых. Среди постоянных посетителей были профессора университета и других высших учебных заведений Москвы, члены редакций газеты «Русские ведомости» и журнала «Русская мысль». К Ковалевскому приезжали из провинции, среди его гостей часто оказывались иностранные ученые, общественные деятели, путешественники. Бывали у Ковалевского и писатели – Л.Н. Толстой, И.С. Тургенев, Н.К. Михайловский, Г.И. Успенский. Секрет удивительной притягательной силы Ковалевского объяснялся во многом его выдающимися чисто человеческими качествами. Определяющей чертой его характера была терпимость, а жизненным кредо – слова немецкого поэта, лауреата Нобелевской премии Г. Гауптмана: «Терпимость – это религия будущего. Терпимость основана на уважении к ближнему, как к равному себе. Без терпимости нет свободы».

Преподавательская деятельность Ковалевского совпала с периодом контрреформ Александа III. Важнейшей задачей правительство считало насаждение в высшей школе «верноподданнических настроений». Автономия университетов после введения в 1884 году нового университетского устава была фактически уничтожена. Однако внешние обстоятельства не могли заставить Ковалевского отказаться ни от своих убеждений, ни от стремления активно распространять близкие ему взгляды. В своих лекциях Ковалевский ставил перед собой цель «подготовить россиян к конституции». Вместо требуемого программой «живого очерка самодержавия» Ковалевский с университетской кафедры фактически проповедовал основные принципы реформ, необходимых для России. Классовую борьбу он рассматривал как признак незрелости или, напротив, вырождения того или иного общественного строя. На примерах европейской истории он стремился показать опасность обострения социальных противоречий, неизбежно приводящего к революции. Отсюда вытекала и его политическая доктрина конституционной, или «народной», монархии («конституционализм, дополненный реформаторством»). В доносах на Ковалевского неоднократно подчеркивалось его «тлетворное» влияние на умы молодежи. Кампания против Ковалевского, начатая по инициативе министра народного просвещения И.Д. Делянова, завершилась увольнением его из университета 6 июня 1887 года.

После вынужденной отставки Ковалевский вскоре уехал из России. Период пребывания за границей (1887–1905) – еще одна блестящая страница его биографии. «Русский ученый, устраненный от кафедры в своем Отечестве, стал культурным „гражданином мира“, аккредитованным представителем передовой мыслящей России в умственных центрах Европы», – вспоминал известный литературовед Д.Н. Овсянико-Куликовский.

Круг зарубежных знакомств Ковалевского постоянно расширялся. В него входили литераторы, ученые, государственные и общественные деятели. Однако «центром интереса» Ковалевского, по его собственному признанию, стала его «знаменитая однофамилица» С.В. Ковалевская, в то время профессор математики Стокгольмского университета. Именно ей Ковалевский был во многом обязан своим приглашением в 1887 году в Стокгольм для организации там преподавания общественных наук. Вместе они провели много времени в Швеции, позже в Англии, Франции, Италии, Швейцарии. Ковалевский подчеркивал, однако, что ему «в ее (Ковалевской. – Н.Х.) жизни приписана преувеличенная роль». «…Мы сошлись приятельски потому, что оба были одиноки на чужбине», – писал он.

Спустя год после прочтения курса лекций в Стокгольме Ковалевский был приглашен в Оксфорд и, таким образом, стал «первым русским, призванным говорить о России на английском языке, так как до этого времени приглашали немцев и датчан». Тематика его лекций в Европе и Америке включала в себя самые разнообразные темы, в том числе становление общества, права, морали, семьи, собственности, политических учреждений; историю экономического и социального развития Европы и т. д. Особый интерес западные слушатели проявляли к России – истории становления ее хозяйственного уклада, формирования государственно-правовых институтов.

В Европе Ковалевский жил на вилле, купленной им в конце 1880-х годов в окрестностях Ниццы, в Болье. Он искал необходимые материалы в библиотеках и архивах, читал лекции в Париже, Стокгольме, Оксфорде, Брюссселе, Сан-Франциско, Чикаго и т. д.