Сословие русских профессоров. Создатели статусов и смыслов

Номинация или производство легитимного дискурса – одна из основных задач университета. Однако дискурс не просто производится – он воплощается и ежедневно разыгрывается в многочисленных действиях университариев. Участники символического производства укрепляют классификации своей профессиональной деятельностью, хабитуализируют их, становятся живыми воплощениями транслируемых идей: «По сути, они отстаивают свои ментальные структуры, свое представление о самих себе, свои ценности и свою ценность, принцип классификации (nomos), согласно которому все то, что они делали в течение своей жизни, имеет ценность. Они защищают свою шкуру»[48 - Бурдьё П. Университетская докса и творчество…].

Система производства социальных классификаций становится одновременно и системой производства соответствующих жизненных траекторий. Академия воспроизводит и усиливает социальное неравенство, «позволяя состояться множеству независимых, но институционально синхронизированных стратегий социального воспроизводства, определяемых инстинктом социального консерватизма, присущего… доминантным группам»[49 - Bourdieu P. Homo Academicus. P. 150.]. Предпринятый Бурдьё анализ профессиональных траекторий выпускников Еcole Normale Supеrieure показывает, как доминирующая классовая позиция (принадлежность к высшим классам) имеет все шансы конвертироваться в высокую академическую позицию. Таким образом, университетская система в определенной степени нивелирует роль класса, но лишь затем, чтобы заменить классовое доминирование новыми видами символического господства.

Универсализация университета, подчиненность его общей логике социальной системы проявляется в определении пространства академии как пространства постоянной конкуренции и противостояния. Подход к пониманию академической несогласованности, предлагаемый Бурдьё в его работе «Homo Academicus», определяет университет как конкурентное пространство, в котором основные игроки соревнуются за доступ к ресурсам (видам капиталов) – власти, финансам, культурному и символическому капиталам[50 - Бурдьё П. Формы капитала // Экономическая социология. 2005. Т. 6. № 3. С. 60–74.].

Цель конкуренции, разворачивающейся на разных уровнях (например, между факультетами и профессорами, профессорами и студентами), – завоевание исключительного права на доступ к ресурсам и влиянию: «подумайте о преподавателе, в особенности о преподавателе философии, который своим тридцати или ста студентам в год предлагает свою продукцию, произведенную в почти исключительно монопольной позиции и распространяемую на маленьком защищенном рынке… Подобного рода механизмы могут лишь удвоить эффект символического принуждения некоего частного определения культуры и одновременно лишения всего того, что не входит в это определение»[51 - Бурдьё П. Университетская докса и творчество…].

Борьба за влияние не ограничивается пространством университета и инкорпорацией определенных видов капитала. Позиции, занимаемые агентами в других значимых полях, обладание определенными видами капитала могут конвертироваться в университетские позиции или использоваться для противостояния им. Так, например, значимые фигуры культурного производства, определяющие самый широкий интеллектуальный ландшафт, избавлены от необходимости конкурировать в пространстве университета, но само пространство конкуренции в данном случае бесконечно расширяется.

Вместе с тем, по мнению Бурдьё, университетские конфликты (как и конфликты, связанные с культурой, воспитанием) – особенные, отличающиеся высокой интенсивностью. Накал противостояния, как уже отмечалось, предопределен особой ролью университета в современной системе символического производства – созданием легитимной картины мира.

Работы П. Бурдьё адресуют академии множество сложных вопросов, проявляющих скрытые сценарии действия. И все же университетская жизнь и в данном случае оказывается надежно защищенной доксой. Применяя универсалистские категории, помещая академию в общую логику действия социальных систем, П. Бурдьё зачастую избегает обнаружения ее внутренней логики, словно защищая ее или же давая возможность другим исследователям получить удовольствие от открытия новых горизонтов.

Групповые автономии и способы их поддержания

Неовеберианский подход предпринимает весьма плодотворную ревизию макроперспективы, делая попытку перейти от рассмотрения академии как абстрактной социальной структуры к анализу академического сообщества. Проблематизируя, как и в предыдущем случае, академическую автономию, теоретики неовеберианства рассматривают ее обретение как результат конвенции между профессиональными сообществами, обладающими способностью к самоорганизации, а значит, и созданию эффективных механизмов поддержания независимости, и основными агентами влияния капиталистического общества – государством и рынком. Таким образом, неовеберианский подход задействует два регистра рассмотрения: анализ сообщества и макроконтекстов, определяющих его положение в социальной структуре общества.

Исходной точкой теоретизации в рамках неовеберианского подхода служит идея Макса Вебера о гетерогенности социального ландшафта капиталистического общества и наличии в нем определенных социальных «автономий». Вебер отмечал, что наряду с господствующим в капиталистическом обществе экономическим порядком, обусловливающим формирование классов, в нем существуют и условия для производства неэкономических – «статусных групп». Отличительными чертами последних считаются: во-первых, связанность непосредственными взаимодействиями (в терминах Вебера, они являются «нормальными сообществами»); во-вторых, обусловленность их общественного положения не позицией, занимаемой на рынке труда, а доступом к определенным почестям и привилегиям – статусом в системе стратификации[52 - Larson M. The Rise of Professionalism: a Sociological Analysis. Berkeley: University of California Press, 1977.]: «В противоположность классам статусные группы являются нормальными сообществами. Правда, в большинстве своем они аморфны… По содержанию статусную почесть можно выразить следующим образом: это специфический стиль жизни, который ожидается от тех, кто высказывает желание принадлежать к данному кругу людей»[53 - Вебер М. Основные понятия стратификации / пер. с англ. А.И. Кравченко // Социологические исследования. 1994. № 5. С. 151.].

Особенность положения такой группы подчеркивается социальной дистанцией и исключительным характером ее привилегий. Использование категории «статусная группа» актуализирует значимость статусных иерархий, а также указывает на важность стиля жизни (стиля потребления, общения, особого характера заключаемых браков и пр.) в конституировании общности. Конвенция, дающая статусной группе возможность принимать почести, поддерживается силой внутригруппового мнения и действий, а также особенностью общественного отношения к ней. Закреплению конвенции, переводу почестей в легальные привилегии способствует получение группой власти и укрепление ее социальной позиции: «Статусная группа встраивается в общество, борется за знаки почета, признание, отстаивает свои иерархические позиции. Она вступает в конкуренцию с другими группами, переопределяет свою территорию, эволюционирует в сторону открытости или закрытости. Кроме того, она претерпевает и внутренние трансформации – организуется, иерархизируется, распределяет власть и регламентирует внутренний доступ к благам и почестям»[54 - Гадеа Ш. Социология профессий и социология профессиональных групп: в защиту изменения подхода // Антропология профессий, или Посторонним вход разрешен / под ред. П.В. Романова, Е.Р. Ярской-Смирновой. М.: ООО «Вариант», ЦСПГИ, 2011. С. 25.].

Степень открытости/закрытости статусной группы, ее автономии – важный вопрос для неовеберианского анализа. Ряд неовеберианских аналитиков рассматривают профессиональные и статусные группы как тождественные.

Обращаясь к историческому анализу положения медицинских работников Англии, английские исследователи Майк Сакс и Джудит Олсоп приходят к выводу, что основания относительной автономии профессиональных групп в условиях развития рынка и усиления государственного влияния следует искать в формировании действенных механизмов самоорганизации и саморегуляции сообществ. Такими механизмами выступают независимые профессиональные ассоциации, чье право на саморегуляцию сообщества со временем закрепляется законом. Именно «работающие» профессиональные ассоциации становятся «механизмом, который позволил… отгородиться от влияния развивающегося национального государства и организованного капитала»[55 - Сакс М., Олсоп Дж. Социология профессий: государство, медицина и рынок в Великобритании / пер. с англ. О.В. Лукша [Электронный ресурс] // Федеральный образовательный портал «Экономика. Социология. Менеджмент». URL: http://ecsocman.hse.ru/text/18171705/ (дата обращения 16.09.2012).].

Эффективность самоорганизации профессиональных сообществ нельзя считать величиной постоянной. В случае неспособности профессиональной ассоциации к действенной саморегуляции (предопределяющей успешность ее ответа на запросы общества) общественная конвенция переопределяется, расширяя возможности государственного или рыночного регулирования профессиональной деятельности. Научные сообщества, по мнению Сакса и Олсоп, выступают примером наиболее ранних профессиональных ассоциаций, обладающих «самоуправлением в том смысле, что они самостоятельно разрабатывали хартии, в соответствии с требованиями которых осуществлялось обучение, а также контроль допуска и исключения из профессионального сообщества. Им свойственен принцип высокой самоорганизации и коллективного управления частными интересами членов группы»[56 - Сакс М., Олсоп Дж. Указ. соч.].

При всей потенциальной плодотворности неовеберианского анализа университетского сообщества, позволяющего сочетать исследования сообщества и социальных контекстов, определяющих его существование, стоит оговорить и его ограничения. Во-первых, очевидную увлеченность макроанализом, повышенное внимание к структурным условиям, определяющим состояние академического сообщества. Неслучайно критики неовеберианства указывают на его ощутимое сходство с функционалистской традицией. Во-вторых, очевидное сужение многообразия мотивации социальных акторов – признание константности мотивов действия статусных/профессиональных групп, сводящихся теоретиками к установлению контроля над ограниченными ресурсами[57 - Примером фиксированных смыслов действий, приписываемых в неовеберианском подходе профессиональным группам, можно считать определение традиционной профессии как группы интересов, которым удалось занять монополистическую позицию на определенных рынках труда (здравоохранения, юридических услуг, образования и науки). Групповые интересы реализуются посредством: (а) выделения собственной уникальной области знания и трансформации ее в социальный престиж; (б) формирования идеологии профессиональной группы, ее публичного образа, в котором акцент делается на профессиональную этику, альтруистическое служение обществу; (в) создания профессиональных организаций, ассоциаций; (г) практик социального закрытия; (д) контроля реализации профессионального проекта. (См.: Мансуров В.А., Юрченко О.В. Социология профессий: история, методология и практика исследований // Социологические исследования. 2009. № 8. С. 42.)], стремлению монополизировать рынки труда и стратификационные позиции: «Профессионализация является попыткой перевести редкие ресурсы профессиональных групп одного порядка – специализированное знание и умения – в ресурсы другого порядка – социально-экономические вознаграждения. Сохранение редких ресурсов предполагает стремление к монополии: монополии экспертного знания на рынке труда и монополии статуса в системе стратификации»[58 - Larson M. Op. cit. Р. 66.].

Траектория рассмотрения академического сообщества, выбранная Михаилом Соколовым, отчасти близка к неовеберианской перспективе, сочетая внимание к сообществу с рассмотрением значимых контекстов его существования. В центре внимания автора оказывается репутация ученых как один из механизмов внутренней саморегуляции сообщества (а значит, и его относительной автономии), проявляющий его ценностные приоритеты и иерархии, расстановку сил и логику взаимодействия, а также структурные условия ее производства. Констелляция обстоятельств, определяющая репутацию и ее значение в академических взаимодействиях, образуется:

1) «моральной плотностью» – связанностью сообщества, наличием в нем устойчивых каналов коммуникации, регулярного взаимодействия, создающего ситуацию «все у всех все время на виду»[59 - Соколов М.М. Как управляют научной продуктивностью.];

2) значимостью сообщества в целом и отдельных его участников как потенциальных работодателей/коллег в ситуации мобильного рынка труда, высокой академической мобильности;

3) культурным контекстом – идеей fair play, поддерживаемой особенностью институциональной организации университетской системы – рейтинговыми и рыночными механизмами. Так, занимающий высокую позицию университет (исследователь) постоянно доказывает другим легитимность обладания определенным местом в системе: «Бремя доказательства своего превосходства лежит на том, кто это превосходство доказывает. Рассеивать подозрения – это работа того, кого подозревают»[60 - Там же.].

Соколов отмечает, что сформулированные тезисы о значении репутации и механизмах ее социального и культурного производства во многом носят гипотетический характер. Это скорее исследовательские предположения, требующие постоянного подтверждения и справедливые для определенных фрагментов академического ландшафта, чем универсальные закономерности, проявляющие логику жизни академического сообщества.

Проблематизация микрооптики: университет в процессе становления

Оппозицией обозначенному панорамному видению университета постепенно становится группа подходов, фокусирующихся на исследовании университетской повседневности, использующих микрооптику и сосредотачивающихся на подвижных и изменчивых университетских сообществах или же балансирующих между различными регистрами, рассматривая, как университарии своими действиями и взаимодействиями создают и трансформируют устойчивые логики академии, расшатывают или укрепляют ее «институциональный каркас».

Принципиально важное отличие данной перспективы при всей разнородности образующих ее подходов – рассмотрение университета как пространства производства смыслов и изобретения правил, складывающихся в многообразных, изменчивых практиках и взаимодействиях его участников[61 - Университет для России. Т. 1, 2; КулаковаИ.П. Университетское пространство и его обитатели…; ВишленковаЕ.А., Малышева С.Ю., Сальникова А.А. Указ. соч.; ВишленковаЕ.А., Галиуллина Р.Х., Ильина К.А. Указ. соч.]. При этом производимые смыслы признаются находящимися в постоянном процессе становления и реинтерпретации, что делает анализ университетской жизни принципиально неполным, открытым новым интерпретациям.

Теоретическое обрамление обозначенной перспективы образуется неоинституционализмом, теорией агентскости, дискурсивным антропологизмом (будучи изначально сфокусированным на рассмотрении академии, последний представляет собой наиболее последовательную и чувствительную к особенностям и деталям университетской жизни концептуализацию). Несмотря на значительное различие исходных посылок и категориального аппарата указанных подходов, тема создания и изменения университета как особого социального пространства единогласно помещается ими на авансцену. Порой риторика и фокусы подходов оказываются столь близкими (как это периодически случается с различными версиями неоинституционализма и теориями агентскости), что их концептуальные различия в представлении о социальном устройстве и действующих агентах отодвигаются на второй план, а сами подходы кажутся удивительно сходными.

Университарий как «человек выбирающий»

Неоинституционализм – одна из наиболее популярных исследовательских перспектив в области исследований образования (Education Studies)[62 - The New Institutionalism in Education / H.-D. Meyer, B. Rowan (eds). Albany: State University of New York Press, 2006; Павленко К.В. Неоинституциональный подход к оценке качества образования в вузе // Журнал социологии и социальной антропологии. 2010. № 1–2. С. 90–100.]. Избегая определения университета как средоточия предзаданного набора функций, неоинституционализм признает подвижность и изменчивость университетской среды, значительную роль агентов в ее формировании, «позволяя анализировать не только то, как правила регулируют поведение людей, но и то, как интересы людей влияют на формальные и неформальные правила»[63 - Павленко К.В. Указ. соч. С. 92.].

Отмечая активность агентов в формировании институциональных рамок, неоинституционализм стремится установить, «как люди создают смыслы в рамках социальных институтов посредством языка и символических интерпретаций»[64 - The New Institutionalism in Education. P. 7.]. При этом предполагается, что пространство действий и выбора в значительной степени ограничено контекстами существования университета – другими институциями, локальной спецификой, предысторией его существования, – определяющими траектории академии и влияющими на выбор его обитателями того или иного сценария действия. С точки зрения неоинституционализма университарий скорее «человек выбирающий», чем «человек творческий». Как отмечают Майкл Хит и Беверли Тайлер, агенты «выбирают и интерпретируют [организационную] среду, реагируют на фиксированные структуры и делают попытку приспособить все остальное к своим интересам»[65 - Hitt M.A., Tyler B.B. Strategic Decision Models: Integrating Different Perspectives // Strategic Management Journal. 1991. Vol. 12. No. 5. P. 331.].

С точки зрения неоинституционализма способность университариев к выбору и особенно влиятельность выбора определяются не только их положением в структуре, но и самой структурной возможностью совершения выбора – потенциальной свободой маневра. При этом сам выбор ранжируется, а наиболее важными считаются стратегические действия – совокупность мер и поступков, направленных на изменение ситуации[66 - Bastedo M.N. Sociological Frameworks for Higher Education Policy Research // Sociology of Higher Education… P. 302.], а не на поддержание существующего порядка. Возможность выбора агентов каталогизируется и описывается в виде набора фиксированных реакций: уступок, компромисса, избегания, сопротивления или манипуляции[67 - Oliver C. Strategic Responses to Institutional Processes // Academy of Management Review. 1991. Vol. 16. No. 1. P. 145–179.].

Агент и структура

Соотношение теоретизации и рефлексивных описаний университетской жизни, как уже отмечалось, обнаруживает значимый разрыв – изначально многие описания не основаны на выборе четкой теоретической рамки. Вместе с тем концептуализация подобных рефлексий post factum в ряде случаев вполне уместна и позволяет перейти от насыщенного описания к определению универсальных логик академии.

Вопрос об основных действующих силах академии, роли университариев в формировании институциональной системы весьма близок к основным вопросам теории агентскости, признающей значительное влияние отдельных агентов на состояние системы. По замечанию Маргарет Арчер, рассмотрение культурной системы вне олицетворяющих и воплощающих ее агентов бессмысленно или бесполезно, поэтому анализ всегда стоит начинать «с идей, у которых в рассматриваемый момент есть обладатель»[68 - Archer M. Culture and Agency: The place of culture in social theory. Cambridge: Cambridge University press, 1996. P. XXI.].

Агенты очевидно различаются своей способностью институционального воздействия в зависимости от занимаемой структурной позиции, обладания ресурсами и многих других обстоятельств. Действия отдельных персонажей, их последующее признание сообществом (структурой) и соответствующее дискурсивное оформление образуют поворотные точки развития культурной системы в целом и академии в частности.

Признавая значимость агентов – создателей и исполнителей определенных сценариев, – теории агентскости способствуют ревизии исследований университета, исходной точкой которой становится вопрос о значимости фигуры университария. По мнению Бертона Кларка, исследования академиков долгое время представляли собой весьма скромную коллекцию текстов, значительная часть которых десятилетиями не получала подкрепления, в одиночку формируя границы поля[69 - Clark B. Development of Sociology of Higher Education // Sociology of Higher Education… В своей работе 1973 г. Кларк называет две работы, на долгое время остававшиеся «в одиночестве»: WilsonL. The Academic Man: a Study in the Sociology of a Profession. N.Y.: Oxford University Press, 1942; Lazarsfeld P.F., Thielens W.Jr. The Academic Mind: Social Scientists in a Time of Crisis. Glencoe, Ill.: The Free Press, 1958.]. Центральной фигурой ранних, да и более поздних, текстов становятся университетские профессора, формулирующие саму идею университетской корпорации. Ситуация сохраняется до второй половины 1990-х, когда внимание исследователей оказывается поглощено университетской бюрократией – влиятельным агентом, отчетливо заявившим о своих интересах. Патрисия Гампорт обращает внимание, что многие ранние исследования академиков носили универсалистский характер, фокусируясь на абстрактной когорте профессоров и практически не уделяя внимания внутреннему разнообразию группы, определяемому положением в академической иерархии, специализацией и особенностями жизни в кампусе, а также отдельным значимым фигурам[70 - Gumport P.J. Sociology of Higher Education…].

Сегодня с появлением теорий, подчеркивающих отличие логик действия университариев в зависимости от их дисциплинарной принадлежности и доступа к принятию значимых решений, положение в значительной степени меняется. Так, в своем классическом тексте, раскрывающем святая святых нынешней академической системы – механизм и логику оценивания научной деятельности при принятии решения о грантовой поддержке[71 - Lamont M. How Professors Think: Inside the Curious World of Academic Judgment. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2009.], Мишель Ламон рассматривает отличные логики организации дисциплинарных полей и свойственных им представлений об академических «добродетелях».

Нарушая устоявшуюся традицию аморфного группового рассмотрения академиков, Уильям Кларк в своей работе «Академическая харизма и возникновение исследовательского университета»[72 - Clark W. Academic Charisma and the Origins of the Research University. Chicago : University ofChicago Press, 2006.] подчеркивает влияние ключевых фигур – академических харизматиков – на формирование университетских приоритетов и инновационных форм работы, корпоративного этоса европейских университетов Нового времени. Важной составляющей академической харизмы он считает аскетизм повседневной жизни, подчиненность интересам науки. Описывая жизненные стили академиков, ставших примером аскетизма, он контекстуализирует подобные практики, отмечая, что «корни академического аскетизма следует искать в монастырской предыстории университета». И все-таки роль выдающихся личностей в формировании жизненных практик университетского сообщества оказывается для Кларка весомой и незаменимой, а сами правила коммунитарной жизни – несводимыми к заимствуемым институциональным образцам. Энтони Графтон в своей рецензии на книгу Кларка иронизирует по поводу транслируемости академической аскезы: «В XVIII и XIX столетиях профессорский аскетизм… принял новые формы – преимущественно творческих достижений поистине эпического, а иногда и эксцентрического свойства. Идеальный профессор сегодняшнего образца обладает признаками усталости и духовного истощения: величие ума и глубина эрудиции, как и красота, могут быть достигнуты лишь путем страдания»[73 - Графтон Э. История академической харизмы: гуманитарный аспект // Вопросы образования. 2006. № 4. С. 408.].

В своем исследовании Кларк сосредоточен преимущественно на инкорпорировании практик (и добродетелей) академических харизматиков в университетский этос, рассматривая университет как палимпсест, сочетающий рациональные структуры, формальные установления и личный опыт университариев. Так, по его мнению, определенный стиль повседневной жизни может стать эталоном корпоративного поведения, а его обладатель – ролевой моделью, определяющей характер социализации и приобщения к корпоративным ценностям: «Вольф[74 - Август Вольф – автор книги «Пролегомены к Гомеру» (1795), университетский профессор.] заменил обычную для студентов того времени пышную шевелюру на парик – с тем чтобы не тратить драгоценные часы на парикмахера; обходил стороной таверны; и даже перестал посещать лекции, когда пришел к выводу, что может более продуктивно расходовать время, читая рекомендованные книги. Он бесил своего преподавателя тем, что читал с опережением и забирал из библиотеки все книги, которые нужны были Хайне для подготовки к лекциям. Но вскоре его рвение было вознаграждено: он был назначен профессором в возрасте двадцати четырех лет. Этот блистательный, самоотверженный нонконформист парадоксальным образом стал образцом для подражания для следующих поколений студентов»[75 - Цит. по: Графтон Э. Указ. соч. C. 409.].

Индивид – исходная сила действия, именно траектории отдельных субъектов наиболее часто помещаются в институциональный контекст, рассматриваются как решающая сила изменений[76 - См.: Lovell T. Resisting with Authority: Historical Specificity, Agency and the Performative Self Theory // Culture and Society. 2003. Vol. 20. No. 1. P. 1–17.]. Этот пункт оказывается наиболее спорным для критиков подхода, пытающихся обнаружить коллективного субъекта действия и вернуть на социальную авансцену сообщество.

Университетские сообщества и производство университета

Сложные, подвижные университетские сообщества – ключевой субъект действия и стартовая аналитическая точка антропологического подхода. Подобный подход предполагает внимание к повседневной жизни университета и признает ключевую роль университариев в создании живой и подвижной университетской культуры.

Помещение университетского сообщества как саморегулирующегося механизма в центр исследовательского внимания позволяет понять, как происходило освоение и обживание университета как институциональной модели, как она обогащалась новыми сценариями или, напротив, как происходило расшатывание и переопределение действующих правил[77 - Представление о диалогичности (или, точнее, полилогичности) университета во многом основывается на идеях Мишеля де Серто о стратегиях и тактиках, формирующих ткань социальности (см.: De Certeau M. The Practice of Everyday Life. L.: University of California Press, 1984). Под стратегиями понимаются действия агентов, сосредоточивающих в своих руках значимые ресурсы (властные, экономические, символические), дающие им возможность определять логику организации определенного пространства, устанавливать доминирующую систему правил. Тактики – это реинтерпретации существующего порядка, его рекомбинации, осуществляемые в интересах тех, кто не обладает ресурсами для масштабных действий. Тактики дробят унифицированный порядок, образуемый стратегиями, предполагая альтернативные логики действия. В отличие от стратегий, ориентированных на захват социального пространства и долговременность действия, тактики могут быть кратковременными, изменчивыми, фрагментирующими. Идея взаимодействия стратегий и тактик подчеркивает сложность и диалогичность становления социального пространства.]. Помимо этого внимание к жизни университетского сообщества предлагает исследователю дополнительные возможности, расфокусируя оптику, позволяя следовать жизненной логике университетских обитателей, нередко выходящей за пределы корпоративного взаимодействия, рассмотреть университет как пространство социального творчества.

Соединяя разрозненные опыты множества действующих лиц и структур, антропологический подход фокусируется на сложной конфигурации рутинного порядка – переплетении формальных установлений с повседневными действиями. Университет, таким образом, рассматривается и как пространство усвоения нормативных предписаний, задаваемых агентами влияния, и как арена противостояния им.

Описание университета как сообщества уже в самой категории фиксирует наличие взаимосвязей и взаимодействий, объединяющих университариев. Становясь исходной посылкой, аксиомой исследования, сообщество нередко натурализируется. Доказательством существования сообщества считается совокупность фиксированных структур: разделенных правил, ритуалов, символики и пр.[78 - Пример антропологического подхода, акцентирующего внимание на следующих способах обнаружения целостности определенной группы: официальном нормативном слое и неписаных правилах поведения, стереотипических чертах и образе жизни, формах повседневного дискурса, ритуалах, символике, сложившихся в определенной среде, – см.: Щепанская Т.Б. Антропология профессий // Журнал социологии и социальной антропологии. 2003. Т. VI. № 1. C. 139–161; Она же. Символизация повседневности и неформальный контроль в профессиональном сообществе // Антропология профессий, или Посторонним вход разрешен. С. 85–112.], – призванных априори свидетельствовать о наличии коммунитарной жизни и социального взаимодействия. В случае натурализации сообщества все сплачивающие механизмы не проблематизируются, значение правил и их действенность не оспариваются.

При всей очевидности коммунитарного характера университетской жизни (объединяющей ее участников общностью пространства, взаимосвязанностью задач, корпоративного этоса, университетской идентичности) использование категории «сообщество» все же нуждается в дополнительной аргументации, прояснении характера и способов взаимодействия. В противном случае высока вероятность производства абстрактных описаний, скорее приписывающих и навязывающих университетскому сообществу солидарности, чем объясняющих их.

Очевидно, что не всякое объединение университариев является результатом актуального взаимодействия. Исследователь российского академического пространства Михаил Соколов иронически использует термин «популяция» для обозначения внешней заданности подобных объединений, их появления как результата исследовательской классификации: «Популяция – гораздо точнее, чем сообщество, потому что они никогда не были сообществом ни в каком смысле, кроме того, что населяли одну территорию»[79 - Соколов М.М. Популяция социологов новой России: стенограмма беседы с М. Соколовым в программе «Наука 2.0» [Электронный ресурс] // Полит.ру. URL: http://www.polit.ru/article/2011/03/15/sokolov/ (дата обращения 16.09.2012).].

Пьер Бурдьё отмечает двойственный характер подобных классификаций, в его терминологии – «классов на бумаге». С одной стороны, они – результат исследовательского произвола, часть аналитической работы исследователя, с другой – обозначение возможности группы быть объединенной, акцентирование «практик и свойств, поведения, ведущего к объединению в группу»[80 - Бурдьё П. Социальное пространство и генезис «классов». С. 59.].

Обозначение и описание взаимодействий, связывающих членов университетского сообщества, представляют собой попытку вскрытия оснований и механизмов его интеграции. Корпоративный этос, при всей его изменчивости и неоднозначности, традиционно рассматривается как механизм сборки сообщества, определяющий его основные стратегии, нередко включая жизненные траектории его участников: «Я работаю в университете, хотя порой мне кажется, что я в нем живу»[81 - Readings B. Op. cit. Р. 6.]. Очевидно, что при всех значимых отличиях сообщество и корпорация в определенный момент оказываются связанными друг с другом переходом жизненных стилей и систем смыслов, повседневной и профессиональной жизни.

Стефен Мелвилл в очень личном тексте «In Memoriam», посвященном памяти Билла Ридингса, указывает на расхождение логики сообщества и университета. Он упоминает особую роль спортивных игр, образующих драматургию повседневной жизни сообщества, соединяющих его участников не корпоративной логикой, но собственными, спонтанно созданными сценариями, дающими сообществу возможность состояться на собственных условиях: «Совместная игра стала настоящим служением. Оно не посвящалось кафедре или профессиональной карьере, университет не был готов признать его значение… Это было развлечением, и это было важно»[82 - Melville S. Memoir: in Celebration of Academic and Athletic Excellence // Surfaces. 1996. Vol. VI. 205 (v.1.0A – 09/09/1996). P. 15–16.].

Таким образом, обнаружение в повседневной жизни академиков человеческих интересов, выходящих за границы университетской корпоративности, это в определенном смысле и обнаружение оснований самоорганизации сообщества, новых сценариев коммунитарной жизни, совместного социального творчества: «Однажды… коллега спросил меня, играю ли я в теннис? Я ответил отрицательно. Он среагировал мгновенно: “Очень плохо, я надеялся, что они наконец-то примут на работу живого человека”»[83 - Ibid. P. 8–9.].

Для подхода, в центре внимания которого оказывается логика создания и изменения университета, особое значение приобретают трансформации университетского сообщества, раскрывающиеся через взаимодействие и общую событийность, связывающую его участников и одновременно конституирующую его как сообщество, проявляющую его основные черты. События не только подтверждают наличие взаимодействия, но, будучи включенными в символическое производство, образуют дискурсивное пространство, проявляющее университетскую доксу – институциональные политики репрезентации и памяти. В этом случае особый интерес представляет вписанность различных событий в историю сообщества и институциональную историю. Существующий канон репрезентации событий университетской жизни, поддерживаемый в том числе и исследованиями академии, можно представить как канон успешности, подчеркивающий культурную значимость университета, представляющий его как пространство удачных опытов (блестящих защит, продуктивных дискуссий, эффективной кооперации). В то же время ряд исследователей указывают на очевидную ангажированность репрезентации событий, ее подчиненность приоритетам корпорации. Например, Крис Голд отмечает, что университеты обращают повышенное внимание на мотивы поступления или прихода на работу, но практически не рассматривают и не декларируют причины увольнений или прекращения учебы[84 - Golde C.M. The Role of the Department and Discipline in Doctoral Student Attrition: Lessons from Four Departments // Journal of Higher Education. 2005. Vol. 76. No. 6. P. 669–700.].

Другой «фигурой умолчания» можно назвать университетские конфликты. Особенность существующих практик рассмотрения конфликтов в академических сообществах заключается в дистанцировании конфликта. Он воспринимается скорее как область изучения или сфера применения профессиональных навыков (то, что существует за пределами сообщества, на что направлен его взгляд), чем атрибут университетской жизни[85 - Исключением являются публикации: Антощенко А.В. История одной профессорской отставки // Казус: индивидуальное и уникальное в истории. Вып. 4. М., 2002. С. 234–272; Вишленкова Е.А. Публичная и частная жизнь университетского человека Казани XIX века // Адам и Ева: альманах гендерной истории. М., 2004. № 7. С. 172–201; Вишленкова Е.А., Малышева В.Ю., Сальникова А.А. Указ. соч.; Свешников А.В. «Вот Вам история нашей истории»: к проблеме типологии научных скандалов второй половины XIX – начала XX в. // Мир историка: историографический сборник. Вып. 1. Омск, 2005. С. 231–261; Антощенко А.В. Университетский устав 1863 г. и конфликты в профессорской среде [Электронный ресурс] // Омский государственный педагогический университет: всероссийская конференция «Социальные конфликты в истории России». URL: http://www.omgpu.ru/science/conf/conflicts-2008/download/antoschenko_av.doc (http://www.omgpu.ru/science/conf/conflicts-2008/download/antoschenko_av.doc) (дата обращения 4.02.2012); Свешников А.В., Антощенко А.В. Конфликт без скандала в университетской среде // Мир Клио: сб. ст. в честь Лорины Петровны Репиной. Т. 2. М., 2007. С. 115–134; Шперхазе К. История науки как история конфликтов // Новое литературное обозрение. 2009. № 96. С. 9–16; Мост Г.У. Век столкновений: как немецкие антиковеды XIX столетия упорядочивали свои дебаты // Новое литературное обозрение. 2009. № 96. С. 17–27.]. Немногочисленные работы, посвященные академическим конфликтам, как правило, не рассматривают их как механизм изменения университетского сообщества, локальных контекстов или институциональных структур, но, скорее, представляют собой набор курьезов, забавных случаев или же рассматривают университет как пространство объективации общественных конфликтов (классовых, гендерных, расовых и др.), нивелируя значимость или отрицая саму возможность внутриуниверситетских разногласий[86 - Делбанко Э. Скандалы в высшем образовании: (обзор публикаций об американском высшем образовании) // Вопросы образования. 2007. № 1. С. 304–322.].