Оценить:
 Рейтинг: 0

Конфессия, империя, нация. Религия и проблема разнообразия в истории постсоветского пространства

Год написания книги
2012
<< 1 2 3 4 5 6 >>
На страницу:
4 из 6
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Для благородных польских юношей было обычным в возрасте около двадцати лет поступать на службу к одному из магнатов – видных военных и политических деятелей, который был бы их опекуном и наставником в ратном деле и тонкостях придворной жизни. Вероятно, в конце 1610-х годов таким опекуном стал для Петра Могилы великий коронный гетман Станислав Жолкевский, под покровительством которого Маргита и ее дети жили в Дедилове[125 - Голубев С. Указ. соч. C. 52.]. Однако в 1620 году Жолкевский пал в битве при Цецоре, где польская армия потерпела сокрушительное поражение от турок. Водруженная на острие пики его голова была поднесена турецкому главнокомандующему Искендер-Паше[126 - Davis N. God’s Playground: A History of Poland. Oxford, 1982. Vol. I. P. 460.]. Об участии Могилы в Цецорском сражении нам ничего не известно. Зато хорошо известно, как отличился он в Хотинской войне 1620–1621 годов, где во главе собственного отряда («ставаючи одважне з своим власним людом военним… против турчина»[127 - Фрагмент надписи на серебряной пластинке, которая была прикреплена к крышке гроба Могилы, цит. по: Бiлодiд О. Указ. соч. C. 66.]) сражался под командованием Яна Кароля Ходкевича, великого гетмана литовского (1605–1621)[128 - На участие Петра Могилы в Хотинской битве 1621 г. указывает целый ряд источников. См., например, упоминание в предисловии-дедикации к изданной в Кутейнском монастыре (на территории нынешней Белоруссии): Гистории албо правдивом быписании Ст. Иоанна Дамаскина о житии Стых. Преподобных Отцев Варлаама Иоасафа и о навернении индиан (1637), б. паг. C. [5]. См. также: Гаюк I. Указ. соч. C. 112. После долгого кровопролитного сражения поляки, поддержанные в решающий момент казаками под предводительством гетмана Петра Сагайдачного, одержали победу, которая привела к заключению мирного договора с турками: Davis N. Op. cit. P. 461.]. Есть некоторые основания полагать, что ко времени Хотинской битвы Петр Могила заявил о своих правах в качестве претендента на молдавский престол[129 - На это указывают по крайней мере два источника. Один – написанная Вацлавом Потоцким (1621–1696) во второй половине ХVІІ ст. поэма «Хотинская война» (Wojna chocimska). В частности, там говорится: «Когда умер Жолкевский, его верный покровитель, [Могила] примкнул к Ходкевичу, надеясь восстановить свои наследственные права [на Молдавию]» (Potocki W. Wojna chocimska. Krakow, 1924. S. 74). Напомним, что семейства Потоцких и Могил состояли в родстве, так что сведения о том, что Петр в молодости претендовал на молдавский престол, могли сохраниться как в семейном предании, так и в семейных архивах. Вторым источником, также указывающим на этот факт, является анонимная рукопись, содержащая в себе описание сражения под Хотином и сохранившаяся в архиве семейства польских магнатов Чарторыйских (см.: Cazacu M. Op. cit. P. 208). В то же время приходится согласиться, что подобное важное утверждение должно подкрепляться свидетельствами более бесспорными, чем поздняя поэма и упоминание в рукописи неизвестного автора.].

Следующий, 1622 год принес с собой сразу две утраты: потерпела поражение организованная поляками молдавская военная экспедиция, вероятно имевшая целью возведение одного из сыновей Симеона Могилы на молдавский престол[130 - Joubert A. Op. cit. P. 367; Dictionnaire de Thйologie Catholique. Vol. X, 1. Col. 2064; New Catholic Encyclopedia. N.Y., 1967. Vol. IX. P. 998.]; а его вдова, Маргита, скончалась в Трансильвании[131 - Согласно с ее последней волей, Маргита была похоронена рядом с мужем в монастыре Сучевица: Cazacu M. Op. cit. P. 210.]. В том же году Петр Могила предпринял свое первое паломничество в Киев, на праздник Успения Божьей Матери. Подобные посещения киевских святынь стали регулярными и продолжались в течение ряда лет, с 1624 по 1627 год, когда Могила стал архимандритом Киево-Печерской лавры. Приблизительно в это же время он начал приобретать недвижимость поблизости от Киева[132 - Голубев С. Указ. соч. C. 55.] и установил тесные, возможно даже дружеские отношения с Иовом Борецким, митрополитом восстановленной в 1620 году иерусалимским патриархом Феофаном и существовавшей „нелегально“ православной иерархии (1620–1631)[133 - Санкционированная польскими властями православная иерархия прекратила свое существование в 1596 г., в результате раскола православной церкви в Польско-Литовском государстве Брестской церковной унией. Раскол привел к возникновению греко-католической (униатской) церкви, сохранившей православную обрядность, но подчинившейся римскому папе, и так называемой дизунитской церкви, которая отказалась признать главенство папы и как бы перестала существовать в глазах Польско-Литовского государства, где, в соответствии с правом патроната, все назначения на высшие церковные должности должны были утверждаться королем. Сигизмунд ІІІ решительно встал на сторону униатской церкви, таким образом поставив «дизунитов» вне закона.]. Глубину этих отношений можно оценить по тому факту, что завещанием умершего в 1631 году Борецкого забота о его дочери Евпраксии и сестре Минодоре была поручена именно Петру Могиле, именованному в документе его, Борецкого, «великим добродеем»[134 - Там же. Приложения. C. 397.]. Кажется логичным предположить, что именно с этого времени Могила стал принимать активное участие в церковных делах Киева[135 - Жуковський А. Указ. соч. C. 50.].

В конце 1627 года он сменил умершего архимандрита Киево-Печерского монастыря. Есть основания думать, что к моменту своего избрания на этот пост 16 сентября 1627 года Могила все еще был светским лицом и что он принял постриг не ранее января или февраля 1628 года после того, как король Сигизмунд ІІІ подтвердил его избрание своим привилеем от 29 ноября 1627 года[136 - Thomson F.J. Op. cit. C. 80. В соответствии со ставропигиальным статусом Киево-Печерской лавры, ее архимандриты избирались совместно монахами монастыря и светскими представителями, но это избрание непременно должно было утверждаться королем, пользовавшимся правом патроната церковных учреждений на всех землях Короны Польской. О праве патроната см.: Савич А. Нариси з iсторi? культурних рухiв на Вкра?нi та Бiлорусi в ХVІ–ХVІІІ в. Ки?в, 1929. C. 73; Ульяновський В. Історiя церкви й релiгiйно? думки в Укра?нi. Ки?в, 1994. Т. I. C. 174–175, 187; и др. Об избрании Петра Могилы лаврским архимандритом см.: Архив юго-западной России, изданный Комиссиею для разбора древних актов, состоящей при Киевском, Подольском и Волынском генерал-губернаторе. Киев, 1883. Т. I, 6. C. 586; декрет Сигизмунда ІІІ, утверждающий его на этой должности, опубликован в работе: Голубев С. Указ. соч. Приложения. C. 296–297. Отнесение времени посвящения Могилы в монашеский сан к 1625 г. ([Болховитинов]. Словарь исторический. C. 156; Joubert A. Op. cit. P. 367; Shevchenko I. Op. cit. P. 12) или даже 1622 г. (Medlin W.K., Patrinelis C.G. Op. cit. P. 130), по всей вероятности, неверно. Голубев сумел документально доказать, что Могила не жил постоянно в Киеве в 1626–1627 гг.: Голубев С. Указ. соч. C. 55; а Афанасий Кальнофойский упомянул в своей Тератургиме, что Могила стал архимандритом, не будучи перед тем простым монахом: Kalnofojski A. Teratourghma, lubo cuda, ktore byly tak w samym swiatocudotwornym monastyru Pieczarskim Kijowskim. Киев, 1638. C. 44. В произведениях Мелетия Смотрицкого того времени указывается, что Могила все еще был светским лицом ко времени их встречи в Киеве в сентябре 1627 г., но уже монахом и архимандритом Киево-Печерской лавры – в марте следующего, 1628 г.; см.: Frick D. Op. cit. P. 124–125. Вообще в исторической литературе и документах имеется множество примеров того, что избрание светского лица на высокую церковную должность в то время не было чем-то из ряда вон выходящим.].

Все существующие на сегодняшний день предположения о том, почему Петр Могила решил стать духовным лицом, являются беспочвенными, так как никаких свидетельств из первых рук на этот счет не сохранилось. Избрал ли он церковное поприще потому, что был глубоко верующим человеком, выросшим в традиционно-православной семье, известной своим активным участием в разных сферах церковной жизни? Или он просто стремился к власти и достижению тех благ, что давала своему владельцу высокая церковная должность? Решил ли Петр Могила стать духовным лицом лишь после того, как обратились в прах его надежды на молдавский престол? Или «дорогой в Дамаск» мог стать для него путь Цецоры и Хотина? Взятые в отдельности, подобные предположения никуда не ведут. Сочетание некоторых из них, вероятно, могло бы стать ключом к мотивации поступков Могилы. Но на чем нужно остановиться, а что – отбросить?

Существуют серьезные основания думать, что Петр Могила активно добивался поста лаврского архимандрита[137 - Так, сам Могила говорил о мерах, направленных на поддержку его кандидатуры, которые были предприняты его польскими родственниками, в частности, канцлером Томашем Замойским, в своем предисловии к Триодиону: Triwdion… си ест Трипеснец великой пятидесятницы Пентикостарион… нареченный. Киев, 1631, без паг. C. [1]. Предисловие переполнено классическими аллюзиями и ссылками на классических авторов. Замойский, имевший репутацию прекрасно образованного для своего времени человека (см.: Davis N. Op. cit. P. 379), должен был по достоинству оценить подобное ученое посвящение.]. В то же время следует обратить внимание на тот факт, что из ряда кандидатов именно он оказался наиболее приемлемым с точки зрения польских властей[138 - Несколько ранее король Сигизмунд ІІІ отказался утвердить кандидатуру Феофана Боярского, избранного монастырской братией и светскими депутатами на этот пост вскоре после смерти предыдущего архимандрита, Захарии Копыстенского, в марте 1627 г. В ЦГИАУ(К) хранится письмо неизвестного к киевскому подвоеводе Феодору Ельцу, датированное 12 января 1627 г. Автор письма, по всей видимости, также бывший кандидатом на лаврскую архимандрию, заверяет своего адресата в том, что, узнав о королевском привилее, дарованном Могиле, отказывается от каких бы то ни было претензий на архимандрию, «желиб не был ему на прешкоде алем уступил его милости» (Ф. 182. Оп. 2. Д.74. Л. 1).]. Как отмечает Френсис Томсон, именно «неуклонная лояльность Короне Польской… обеспечила ему доверие со стороны польских властей, на которое другие рассчитывать не могли»[139 - Thomson F.J. Op. cit. P. 80.].

Как бы то ни было, желание Петра Могилы стать печерским архимандритом может лишь частично служить объяснением того, почему он избрал церковное поприще, ибо принятие монашеского сана и роль церковного иерарха это все же разные уровни того, что подразумевает занятие высокой церковной должности. Петр Могила – «воеводич земель молдавских» – титул, который он неизменно использовал на протяжении всей жизни уже по праву своего высокого аристократического происхождения, мог рассчитывать на любой высокий пост в православной церкви. В то же время, как свидетельствуют тексты сохранившейся книги его личных записей, идеалы Могилы как настоятеля крупнейшего монастыря Русской православной церкви были достаточно высоки.

Эта книга является чрезвычайно интересным источником сведений о духовном мире Петра Могилы. Записи его рукой вносились в 1629–1633 годах и, очевидно, не были предназначены для постороннего взгляда. Их искренность не может быть поставлена под сомнение даже из-за обязательного присутствия риторики, соответствующей характеру благочестивых размышлений. Монашеский идеал Могилы – апостольское служение, его основная черта – отказ от земных благ, поскольку «Любовь двойственная есть… к Богу и к вещем, сия же обоя в едино совокуплятись не могут… по Апостолу: „любовь плотская вражда есть на Бога“. Тем же инок, имяй любовь к вещам, духовную, яже к Богу, имети не может»[140 - Архив юго-западной России. Киев, 1887. Т. І, 7. C. 173.]. По его мнению, «любовь к вещам» была главным препятствием к обретению благодати, так как монах, не способный отказаться от земных привязанностей, не способен и к смирению. «Конечное же и истинное всего отречение есть не точию мира и яже в мире всех отрещись… но к сим еже и самого себе и воли своей отрещись… и своей воли ни в чесом не угаждати, точию повелению настоятеля во всем, аки самому Христу, тщатись»[141 - Там же. C. 175.]. С одной стороны, подобные размышления вполне укладываются в рамки аскетической христианской традиции, однако тема смирения и подчинения себя воле вышестоящих духовных лиц имела во времена Могилы особое значение. Она не только являлась кардинальной для идеологии ордена иезуитов, распространивших в конце ХVІ – начале ХVІІ века свое миссионерское влияние практически на все православные земли Польско-Литовского государства, но и была актуальной и в православной среде: светские деятели православных братств, недовольные моральным разложением своих епископов, подозревавшие их в отступничестве, нередко (и не всегда безуспешно) пытались освободиться от их власти, тем самым подрывая вековые устои церкви. Очевидным является и тот факт, что для традиционалиста Могилы понятие церкви имело смысл, лишь если она рассматривалась как единый организм, в котором каждый член обязан был выполнять отведенные ему функции, и исключались попытки светских лиц подменить собой роль, отведенную священникам и епископам[142 - В своих работах Могила постоянно возвращался к теме роли и высокого предназначения священничества в духовной жизни общества.]. Для Могилы монашество было «христианского жития совершенством»[143 - Архив Юго-Западной России. C. 171.], но жизнь инока и жизнь благочестивого христианина имели одну основу: понятие строго определенной иерархии в церкви.

Одна из сохранившихся книг из личной библиотеки Петра Могилы, насчитывавшей более 2000 томов, помогает нам составить представление о том, какие идеи могли послужить формированию его взглядов на смысл и предназначение монашеской жизни до принятия им сана[144 - О библиотеке Петра Могилы см.: Голубев С.Т. О составе библиотеки Петра Могилы // Труды Третьего археологического съезда в России, бывшего в Киеве в августе 1874 г. Киев, 1878. Т. II. C. 257–268; Charipova L. The Library of Petro Mohyla // The Ukrainian Review. 1997. Vol. 44. № 4. P. 55–76.]. Эта книга – второй том полного собрания сочинений Иоанна Кассиана, изданного в 1616 году небольшой типографией иезуитского коллегиума в городе Дуай (Бельгия)[145 - Cassianus I. Opera omnia. Duaci, 1616. T. 2. Иоанн Кассиан – один из главных теоретиков монашеской жизни, духовный писатель, основатель монашества в Галлии, живший в конце ІV – начале V в.]. Том содержит не только знаменитые Кассиановы 24 «Беседы о монашеской жизни», но и серию комментариев к ним Дионисия Шартрского, Проспера Аквитанского, Генриха Квикиуса и Петра Кьякониуса, основные постановления ордена Св. Бенедикта и две поэмы о святости монашеской жизни.

Ранняя владельческая запись Петра Могилы на польском языке читается следующим образом: «Из книг его милости господина Петра Могилы воеводича земель молдавских»[146 - В польском оригинале: «Z xieg J[… M…]: P: Piotra Mohily [woiwodycza] Ziem Moldawskich».]. Хотя запись не датирована, тот факт, что все другие известные сохранившиеся владельческие записи, сделанные Могилой уже после того, как он стал киево-печерским архимандритом, в том числе и более поздняя его запись в книге, о которой идет речь, датированная 1639 годом, называют его таковым, свидетельствует о том, что том мог быть приобретен между 1616 годом, временем своего выхода в свет, и концом 1627 года, когда Могила был утвержден на посту архимандрита королевским привилеем. Очень интересно было бы узнать, где именно Могила приобрел эту книгу. Исходя из неразвитости книжной торговли и спроса на латинские книги в Киеве и прилежащих к нему землях Польско-Литовского государства, ее приобретение здесь маловероятно. Логичнее предположить, что это могло произойти западнее, во Львове или в одном из польских городов, например в Кракове. Не приобрел ли Могила труды Кассиана во время своего предполагаемого обучения за границей? Это могло бы свидетельствовать о том, что Петр задумывался о служении церкви еще до своего возвращения в Польшу после окончания учебы и поступления на военную службу.

На титульном листе книги издатели-иезуиты рекомендовали Иоанна Кассиана как духовного учителя, советам которого «должны следовать все монахи и все настоятели монастырей»; и в самом деле его «Беседы» – серьезный вид чтения, к которому кто-то вряд ли мог обратиться из простого любопытства[147 - Впервые «опубликованные» в 419–429 гг. «Беседы» были посвящены основным вопросам духовной жизни, рассуждениям о спорных аспектах богословия и основных проблемах аскетизма и оставались актуальными вплоть до конца ХVІІ в. Влияние идей Кассиана можно проследить в трудах Алкуина, Рабана, Петра Дамиана и Св. Фомы Аквинского, авторов средневекового Devotio Moderna и основателя иезуитского ордена Игнатия Лойолы; см: New Catholic Encyclopedia. N.Y., 1967. Vol. IX.P. 181–183. Подробнее об Иоанне Кассиане см.: Chadwick O. John Cassian. Cambridge, 1968.]. Но когда бы том Кассиана ни появился в библиотеке Могилы, присутствие этой книги свидетельствует о глубокой заинтересованности его вопросами иноческой жизни.

В отличие от Кассиана, Могила не оставил нам трудов, в которых выразил бы свое отношение к таким фундаментальным вопросам аскетизма, как противопоставление жизни в составе монастырской братии и отшельничества и умерщвление плоти. По мнению Кассиана, на отшельников распространяется особая божья благодать, но лишь немногие монахи достойны стать отшельниками, так как тяготение к отшельничеству может быть продиктовано как благочестием, так и худшим из всех возможных грехов для монаха – гордыней. Лойола и иезуиты проповедовали активную духовность в миру, противопоставленную удалению от жизни за монастырскими стенами, поскольку в момент, когда нужды церкви велики и неотложны (как было во время основания иезуитского ордена в ответ на рост протестантского движения в Европе), духовное лицо не может позволить себе самосовершенствоваться в отъединении от мира. И Кассиан, и иезуиты выступали против излишеств в умерщвлении плоти. Лойола, познавший на себе увлечение подобными подвигами в молодости, позднее не рекомендовал их своим последователям, объясняя, что это может воспрепятствовать полноценному духовному служению. Только одно место в трудах Петра Могилы относится к вопросу о необходимости жизни в уединении и умерщвления плоти для монахов. В его книге записей говорится: «Подобает ему с богозрительным умом единому… в безмолвии обрести же место себе внимания. Камень же присидения в взглавие себе, се есть в начале всех трудов иноческих положити, и тако постом, бдением и стоянием всенощным, низу лежанием, коленным преклонением, всегдашними молитвами, конечным послушанием и глубоким смирением тело умерщвляя, спасти»[148 - Архив Юго-Западной России. C. 178–179. Кроме приведенного здесь, Могила в своих трудах, кажется, никогда больше не обращался к данному вопросу. Автор его биографии, написанной в конце ХVІІІ в., многократно упоминает, что Могила проводил ночи в слезах и молитвах и совершал подвиги умерщвления плоти, такие как ношение вериг и самобичевание: Институт рукописи Национальной библиотеки Украины им. В.И. Вернадского (далее ИР НБУВ). Ф. ІІ. Д. 4084. Л. 1 et sqq. Однако состав и изобилие такой специфической информации в биографии может быть указанием скорее на ее агиографический, чем исторический характер. По мнению историка Петра Лебединцева, она была составлена ок. 1770 г. Иаковом, настоятелем Киево-Выдубицкого монастыря. Фрагменты биографии, озаглавленные «Петр Могила, митрополит Киевский», были опубликованы Лебединцевым в «Киевских губернских ведомостях» за 1859 г. (№ 43. С. 297–300).]. В более поздних трудах Могила часто обращался к теме благословенности священнического призвания и обязанностей благочестивого христианина, но никогда больше не возвращался к специфическим проблемам аскетизма. Можно предположить, что с момента прихода на лаврскую архимандрию его взгляды претерпели определенную эволюцию: от сравнительно более сурового отношения к монашеской жизни – к пропагандированию менее формальной и более активной позиции. Сам Петр Могила в своей последующей жизни демонстрировал приверженность скорее иезуитскому идеалу достижения высоких духовных целей путем практической деятельности в таких сферах, как образование, издание книг и церковная реформа.

Став архимандритом Киево-Печерского монастыря, Могила тут же столкнулся с давней проблемой разграбления и захвата монастырских владений соседствующей шляхтой. После Брестской унии 1596 года польские власти, как правило, оставались глухи к жалобам православных, и к концу 1620-х годов лавра утратила немалую часть своих владений таким образом. Предшествующие архимандриты прилагали усилия к тому, чтобы вернуть отнятые земли и возместить понесенные убытки путем обращения в суд, но, как правило, эти попытки оказывались обреченными на неудачу. Могила принялся за дело куда более энергично. Подав иск в суд, он далеко не всегда готов был ожидать законного решения, а вооружал монастырских слуг и отбирал захваченные владения у соседей силой. Тут ему могли пригодиться навыки, приобретенные на военной службе. Важно было и другое: ему, настоятелю и хозяину монастыря, молдавскому воеводичу, аристократу, наносили обиды «бессапожные дворяне», как презрительно называли мелкую шляхту польские магнаты. Такое не могло остаться безнаказанным, и Петр Могила лично вставал во главе организованных им отрядов. Подобные действия вряд ли могли прийти по вкусу соседям, которые, в свою очередь, подавали жалобы на воинственного архимандрита в суд и самому королю, живописно обрисовывая допущенные по отношению к ним беззакония[149 - Тексты жалоб на действия Могилы в качестве киево-печерского архимандрита см.: Архив Юго-Западной России. Киев, 1883. Т. I, 4. С. 602–604, 618–620.]. Однако тактика Могилы быстро принесла плоды: Киево-Печерская лавра выиграла в суде сразу несколько дел о разграблении и захвате ее собственности, и нападения на ее владения стали редкостью.

Среди важных дел, предпринятых Петром Могилой уже в первые годы его пребывания на посту лаврского архимандрита, была реставрация зданий и помещений монастыря, утратившего часть своего великолепия как следствие серьезных финансовых проблем, с которыми ему пришлось столкнуться в конце ХVІ – начале ХVІІ века. В 1628 году Могила обратился к ряду влиятельных людей и организаций, таких, как русский царь Михаил Федорович Романов и Львовское православное братство, с просьбой о финансовой помощи на восстановление православной святыни. Вскоре в лавру стали поступать значительные пожертвования. В том же году Могила за собственные деньги выкупил драгоценную церковную утварь и священнические облачения, заложенные его предшественниками[150 - Голубев С. Киевский митрополит Петр Могила и его сподвижники. С. 337.].

В начале ХVІІ столетия престиж православной церкви в Польско-Литовском государстве был очень низок. И католики, и протестанты жестоко насмехались над ее суеверием, позорно низким уровнем образования священников и недостатком унификации в вопросах догматики, богослужебной и канонической практики и организации церкви. Именно этим фундаментальным вопросам духовной сферы Петр Могила посвятил свою почти двадцатилетнюю деятельность в качестве лаврского архимандрита, а впоследствии – Киевского и Галицкого митрополита. В своей книге записей он взывал к Богу одним из своих молебнов: «Раны, заушения, оплевания и поносная уничижения церкви… от волков хищных ныне возмущенную и от безбожных отступник гонимую, тую ныне от сих злодейства избави и воскре и умири – молитимся, Господи, услыши и помилуй»[151 - Архив Юго-Западной России. Т. І, 7. C. 170.]. Стремясь доказать святость православной церкви и ее реликвий, Могила начал собирать повествования о чудесах, свершившихся в Киево-Печерской лавре и творимых хранящимися в ней мощами[152 - См. книгу записей Могилы, опубликованную в «Архиве Юго-Западной России» (Т. І, 7. C. 49–132); фрагменты этих повествований в переводе на украинский язык были недавно опубликованы у Жуковского (Жуковський А. Указ. соч. C. 257–275).]. В 1629 году он подготовил и издал новый «Литургиарион, си ест Служебник», продолжив таким образом серию важнейших публикаций богослужебного, полемического, догматического и канонического характера, начатую изданием ранее в том же году «Номоканона»(сборника церковного права). Кроме «Номоканона» и «Литургиариона», она включила в себя так называемые Большой и Малый катехизисы (соответственно ок. 1640 и 1645 годов)[153 - Созданный Могилой в соавторстве с Исаей Трофимовичем-Козловским ок. 1640 г. «Большой» катехизис при его жизни издан не был. Остается невыясненным, на каком языке он был первоначально написан, но является распространенным мнение, что язык оригинала, скорее всего, был латинским.]; и «Евхологион, альбо Молитвослов, или Требник» (1646). По мнению В.М. Ничик, именно такой порядок выхода книг в свет был неслучаен: «„Номоканон“, который подчеркивал приоритет и обязательность [церковных] законов, был первым и предшествовал и „Требнику“, и „Катехизису“, его введение в оборот было необходимым условием обеспечения эффективности последних. Это был единый замысел, звенья целостного масштабного труда по унификации, систематизации и осмыслению канона, литургии и догматики… православной церкви»[154 - Ничик В.М. Петро Могила в духовнiй iсторi? Укра?ни. Ки?в, 1997. C. 153.].

В течение 1628–1632 годов, первых пяти лет, проведенных Петром Могилой на посту лаврского архимандрита, в монастырской типографии увидели свет не менее четырнадцати новых изданий. В конце 1632 или начале 1633 года он приобрел для лаврской типографии латинские шрифты, и из тринадцати изданий, вышедших в 1633–1646 годах, за время управления Могилы Киевской и Галицкой митрополией, десять были на польском, и одно – на латинском языках[155 - Следует отметить, что издание польских и латинских книг прекратилось в Киево-Печерской лавре почти сразу же после смерти Могилы и что четыре большие издания (не считая нескольких брошюр), которые увидели свет за десять лет управления монастырем Иосифом Тризной, наследовавшим Могиле на должности архимандрита, были переизданиями кириллических книг, напечатанных в лаврской типографии в 1629–1646 гг. См.: ИР НБУВ. Ф. 175. Д. 73. Л. 284, 298.]. В 1631 году в Киево-Печерской лавре открылась школа, которая призвана была обучать православных юношей латинскому языку и «свободным искусствам». В следующем, 1632 году она слилась со школой киевского православного Богоявленского братства (основанной ок. 1615 года), перенеся в нее свой «латинский» характер и послужив основой для Киево-Могилянского коллегиума, организованного по западному образцу, заимствованному Могилой у иезуитов и следовавшему их практике даже в мелких и сравнительно малозначительных деталях[156 - Сколько-нибудь подробное сравнение образовательных методов, заимствованных Могилой у иезуитов при основании Киевского коллегиума в 1631–1632 гг., далеко выходит за рамки данной статьи. Подобный сравнительный анализ был проделан в моей диссертации на соискание научной степени доктора философии: The Library of the Kiev Mohyla Academy (1632–1780) in Its Historical Context. Cambridge, 1999, в частности, в главах ІІІ, ІV и VІ. Работа депонирована в библиотеке Кембриджского университета, Великобритания.].

Итак, сделаем попытку определить, какое влияние могли оказать на формирование основополагающих черт характера Петра Могилы аспекты семейной истории. Прежде всего, по праву своего высокого происхождения он был воспитан в осознании своего предназначения повелевать другими. В этом контексте представляется любопытным, насколько важно было для Могилы установление и поддержание своего статуса.

Среди сохранившихся книг его библиотеки имеются два тома, по всей видимости, из числа наиболее ранних поступлений. Одна из этих книг – упомянутый ранее второй том собрания сочинений Иоанна Кассиана. Другая – книга иезуита Франциска Костера, посвященная конгрегациям Св. Девы Марии, существовавшим практически при каждой иезуитской школе и считавшимся важнейшим средством воздействия на умы учеников этих школ и их окружения[157 - Costerus F. Libellus Sodalitatis in gratiam Sodalitatis B. Virginis Mariae. [Antuerpiae], 1591(?). Об иезуитских конгрегациях Св. Девы Марии см.: Chatellier L. The Europe of the Devout: The Catholic Reformation and the Formation of a New Society. Cambridge, 1989. О студенческой конгрегации Св. Девы Марии (Sodalitas Mariana), созданной Петром Могилой в Киевском коллегиуме, сохранилось очень мало информации. Сам Могила упоминает о ней в написанном им предисловии к сборнику молитв «Анфологион» (Киев, 1636), см. приложения к первому тому исследования: Типография Киево-Печерской лавры: исторический очерк (1606–1616–1721) / Ред. Ф. Титов. Киев, 1918. С. [317]. В настоящее время оба экземпляра книг, принадлежавшие Петру Могиле, хранятся в отделе исторических коллекций Института украинской книги Национальной библиотеки Украины им. В.И. Вернадского.]. В обоих изданиях имеется один и тот же владельческий знак: небольшой круглый сажевый штемпель с изображением герба Молдавии – голова быка с солнцем, месяцем и звездой, и легендой по краю: І?/ СИМИ?НЪ/ МОГИЛА/ ВОЕВОДА. Подобные штампы ставились на грамоты и другие документы. Исходя из года издания первой книги – 1616 – она никак не могла принадлежать отцу Петра Могилы, умершему в 1607 году. Вторая книга, изданная в 1598 году, теоретически могла принадлежать ему, однако трудно себе представить, зачем Симеону, человеку светскому и православному, могла понадобиться такая специфическая литература, предназначавшаяся, в основном, для иезуитов и учеников их школ. Кроме того, нам неизвестно, владел ли он латинским языком в такой степени, чтобы читать на нем книги. Интерес же Петра Могилы к подобной литературе сравнительно легко объясним: от вероятности его обучения в одном из иезуитских коллегиумов до стремления больше знать о католической духовности. На возможность использования Петром штампа своего отца в качестве собственного владельческого знака в обоих изданиях указывает и его идентичное расположение в книгах: на страницах, заполненных меньше, чем наполовину, почти по центру, чуть выше точки пересечения воображаемых диагональных линий. Как уже говорилось ранее, все подписи Петра Могилы до 1627 года называют его «воеводичем земель молдавских». Это был хотя и достаточно высокий, но несамостоятельный статус, так что молодой Петр мог как бы стремиться идентифицировать себя с отцом, таким самостоятельным статусом обладавшим.

Как выясняется, штамп был не единственной вещью, имевшей отношение к делопроизводству воеводы и господаря Симеона, унаследованной от него сыном. От него же перешла к Петру Могиле и его книга записей, которая в 1606 году служила «катастихом» – регистром различных видов государственных податей, поступавших в казну господаря Симеона со всех административно-финансовых единиц Молдавии[158 - О «катастихе» Симеона Могилы см.: Щапов Я.Н. Новый документ по истории Молдавии и молдавско-украинских связей ХVІІ в. – «катастих» воеводы Симеона Могилы // Археографический ежегодник. 1971. C. 154–160. Ныне книга записей Петра Могилы хранится в Институте рукописей Национальной библиотеки Украины им. В.И. Вернадского, в составе рукописного собрания Киево-Софийского собора (Ф. 312. Д. 367).]. После смерти Симеона «катастих» долго оставался в большей мере незаполненным. Как уже указывалось ранее, записи, сделанные в книге Петром Могилой, относятся к 1629–1633 годам, и никаких записей 1608–1628 годов в ней нет. По мнению Я.Н. Щапова, последнее «говорит о том, что рукопись не сопровождала Петра в его переездах до того, как он окончательно осел в Киеве. Возможно, что эта книга была привезена в Киев вместе с какими-то вещами, принадлежавшими дому Симеона Могилы, после его гибели кем-либо из его окружения. В Киеве Петр Могила вступил во владение этими вещами отца и, найдя среди них чистую тетрадь, использовал ее для своих записей»[159 - Щапов Я.Н. Указ. соч. C. 158.]. Если первая половина этой цитаты спорна, то вторая, скорее всего, просто неверна, так как трудно представить себе, с какой целью кто-то вез бы вещи Симеона в Киев в 1607 году, за двадцать лет до того, как в этом городе поселился кто-либо из Могил. Нам представляется более правдоподобным, что книга (вместе со штампом и какими-то другими памятными вещами) могла сопровождать Петра в его странствиях и таким образом оказаться в Киеве тогда же, когда сам он там осел. Труднее ответить, почему в книге отсутствуют какие-либо записи за 1607–1628 годы. Возможно, она имела для Петра сентиментальную ценность, и он не желал записывать в нее просто, что попало. На это косвенно указывает характер тех записей, что он заносил в книгу: рассказы о событиях церковной жизни и чудесных явлениях, сочиненные им самим каноны и песнопения, рассуждения об иночестве, подписные листы на ремонт и восстановление Десятинной церкви и Софийского собора, каталоги приобретенных книг и т.п. Не исключено, что Петр смог позволить себе использовать книгу, принадлежавшую его отцу – правителю Молдавии, для собственных целей лишь тогда, когда сам достиг положения в обществе, соответствующего этому высокому статусу.

С семейной традицией была связана и преданность его православию: высокородный аристократ не мог изменить вере своих предков. Однако преданность эта не была слепой и пассивной: во времена Могилы православие находилось в состоянии кризиса и нуждалось в преобразованиях. Ключевой идеей церковных реформ, предпринятых Петром Могилой в 30–40-х годах ХVІІ века, было возвращение к историческим корням православия путем кропотливого восстановления всего того, что было утеряно или искажено на протяжении столетий изоляции и самоизоляции. Формальным способом достижения этой цели было сведение воедино католической практики и основ духовности восточного христианства с тем, чтобы существенные черты их сходства вышли на передний план, послужив основой для дальнейших преобразований.

Как известно, Петр Могила провел несколько лет своей жизни на военной службе королю Польши. Но рыцарь остается верен своему королю не только на поле брани. Лояльность Могилы по отношению к польской короне нашла свое выражение в его последней воле, где рядом с символом православной веры стоят слова о преданности королю-католику[160 - Памятники, изданные Киевской комиссией для разбора древних актов. Киев, 1846. Вып. II. С. 150–151, 178–179.]. Очевидно, что Петр Могила не только смог объединить и примирить в себе две кажущиеся противоречащими друг другу ипостаси, но и заслужил доверие к себе короны, которое помогло ему решить целый ряд серьезных проблем, стоявших перед православной церковью в Польско-Литовском государстве. В этом смысле к нему можно смело применить определение, использованное католическим историком Манфредом Фляйшером по отношению к дворянам – воспитанникам иезуитских школ: христианский воин, miles christianum. «Они знали, как держать себя естественно и непринужденно перед королевским троном и рядом с человеком, приговоренным к повешению… Они умели „играть свои роли“ на политической арене божественной комедии, так же как священники играли свои – в драме искупления. Вся культура [того времени] была ориентирована на ритуальное участие в космическом слиянии: духа и плоти, Бога и мира, церкви и государства»[161 - Fleischer M.P. Father Wolff: The Epitome of a Jesuit Courtier // The Catholic Historical Review. 1978. № 64. P. 591–592.]. Воином как в переносном, так и в прямом смысле Петр Могила оставался и после того, как надел монашескую рясу, только теперь он был рыцарем церкви. Не последнюю роль в этом, должно быть, сыграл и унаследованный от отца нетерпеливый и воинственный характер: сохранилось немало свидетельств того, что Могила был вспыльчив и не склонен прощать обиды[162 - См.: Жуковський А. Указ. соч. C. 32–33.]. «Человека многих миров» трудно поместить в некие рамки, и чем они у?же, тем больше важных аспектов этой противоречивой натуры останется вовне. Личностным характеристикам Петра Могилы присуща четко выраженная дуальность: он одновременно – традиционалист и реформатор, проповедующий смирение монах и гордый аристократ, кажущийся бескомпромиссным воин и выжидающий своего часа оппортунист, епископ православной церкви и верный подданный католического короля. Важно то, что эти характеристики обретают смысл не изолированно друг от друга, а именно в контексте сложного внутреннего взаимодействия. Подобный подход позволяет приблизиться к пониманию неординарной личности человека, сыгравшего основополагающую роль в развитии русского православного интеллектуализма.

Заал Андроникашвили

Слава бессилия.

Мартирологическая парадигма грузинской политической теологии

23 ноября 2006 года в Тбилиси состоялось открытие памятника св. Георгию Победоносцу на площади Свободы – одной из центральных площадей города, которая в разное время называлась Эриванской (в честь князя Паскевича-Эриванского) и площадью Ленина. Событие носило ярко выраженный символический характер: пришедший на смену имперским (российскому и советскому) символам (памятникам Паскевичу и Ленину) новый памятник св. Георгию в новейшей политической мифологии интерпретируется как символ Грузии, ее святой покровитель. Одновременно он является символом борьбы Грузии за свободу: дракон, которого поражает св. Георгий, воплощает имперское наследие, угрозу грузинской свободе. Символика памятника не столько увековечивает состоявшуюся победу, сколько предвещает будущую, позволяя переносить мотивы эсхатологической битвы со злом на актуальные политические контексты и vice versa. Несмотря на секулярное толкование, памятник св. Георгию предлагает очередную версию основной парадигмы грузинской политической теологии, которая будет рассмотрена ниже.

Вопрос политической теологии в грузинской истории и культуроведении, к сожалению, изучался мало[163 - Среди немногих работ на эту тему можно назвать «Военно-христианское мировоззрение и государственная идеология грузинского царства Средних веков» Александра Тварадзе (глава I из книги: Грузия и Кавказ в европейских источниках на основе исторического и картографического материала XII–XVI вв. Тбилиси, 2004 (на груз. яз.)). См. также: Maisuradze G. Der heilige Georg – ein Held christlicher politischer Theologie // Mдrtyrer / Hg. Sigrid Weigel. Mьnchen, 2007. S. 95–99.], как и в целом проблематика сравнительной политической теологии восточного христианства[164 - Obolensky D. Byzantine Commonwelth: Eastern Europe, 500–1453. N.Y.; Washington, 1971. Автор, к сожалению, почти совершенно игнорирует Грузию и Армению и концентрируется в основном на славянском мире.]. Поэтому настоящая статья не может претендовать на исчерпывающий анализ. Ее целью является схематическое описание центральных образов грузинской средневековой политической теологии и рассмотрение секулярной версии этой теологии середины XIX века[165 - К сожалению, «за кадром» остались такие интересные темы, как династический миф царского рода Багратиони, сравнительный анализ грузинского и византийского коронационных ритуалов, анализ объединения духовной и светской власти в «должности» мцигнобартухуцеса-чкондидели (канцлера и чкондидского епископа) при Давиде Возобновителе (1089–1125). Их рассмотрение с точки зрения политической теологии требует отдельного исследования, предполагающего привлечение, наряду с историческими текстами, духовной и светской литературы, а также применение компаративного подхода.].

В 1916 году известный грузинский историк Иване Джавахишвили выдвинул теорию о происхождении древнегрузинской исторической литературы из мартирологии и агиографии[166 - Джавахишвили И. Древнегрузинская историческая литература // Джавахишвили И. История грузинского народа. Тбилиси, 1977. Т. VIII. C. 429.]. Будучи историком позитивистской школы, Джавахишвили в первую очередь интересовался реконструкцией исторических фактов методом так называемого гиперкритического анализа и уделял мало внимания мировоззренческим импликациям древнегрузинской историографии. Однако что следует из установления факта происхождения древнегрузинской исторической литературы из мартирологии и агиографии? В первую очередь подобная генеалогия задает определенный нарративный модус исторической литературе. В статье я постараюсь проследить агиографическую нарpативную модель в ее связи с грузинской политической теологией, в первую очередь со стратегиями исторической и политической легитимации. Мой тезис состоит в том, что средневековая грузинская политическая теология, так же как и ее секулярная трансформация в XIX веке и реактуализация в ХХI веке, являются производными от традиционно слабой грузинской государственности[167 - Под термином «политическая теология» я понимаю легитимацию политического поведения с помощью теологических категорий. Cм.: Meier M. Was ist Politische Theologie? Mьnchen, 2006.]. Поэтому как выбор амбивалентной мартирологической парадигмы, так и ориентация на библейскую модель царства Давида и Соломона содержат в себе латентную антиимперскость, превращая слабость государства в добродетель мученика и таким образом идеализируя ее.

I. Семантика «Картлис Цховреба»[168 - В данной статье я в основном опираюсь на исторические тексты из сборника грузинских летописей «Картлис Цховреба» (КЦ) («Житие Картли»): 1) «Цховреба Картвелта Mепета» (ЦКМ) («Житие грузинских царей» с библейских времен и мифического основания Картли до обращения Картли (Леонти М. Жизнь картлийских царей / Пер. с древнегрузинского, предисл. и коммент. Г.В. Цулая. М., 1979)); 2) «Цховреба да Mокалакеоба Bахтанг Горгаслиса» (ЦВГ) («Житие и подвижничество Вахтанга Горгасала» – история Вахтанга I, Джуаншериани Д. Жизнь Вахтанга Горгасала / Пер., введ. и примеч. Г.В. Цулая. Тбилиси, 1986); 3) «Mатиане Kартлисаи» (МК) («Летопись Картли» с VIII по ХI в. – русский перевод: Летопись Картли / Пер. с груз., введ. и коммент. Г.В. Цулая. Тбилиси, 1982); 4) Сумбат Давитис-дзе – «Цховреба да Уцкеба Багратонианта (Сумбат)» («Житие и повествование о Багратонианах» – династическая, частью мифологизированная история царской фамилии Багратиони – Давитис-дзе С. История и повествование о Багратионах / Пер., введ. и примеч. М.Д. Лордкипанидзе. Тбилиси, 1979); 5) «Цховреба Mепет-Mеписа Давитиси» (ЦМД) (Житие царя царей Давида – история Давида Возобновителя (1089–1125), перевод: Житие царя царей Давида / Пер. И. Зетеишвили // Символ. 1998. № 40); 6) «Цховреба Mепет-Mеписа Tамариси» (ЦМТ) (Житие царицы цариц Тамар, Басили. Жизнь царицы цариц Тамар / Пер. и введ. В.В. Дондуа; исслед. и примеч. М.М. Бердзенишвили. Тбилиси, 1985); 7) «Историани да Aзмани Шаравандедтани» (ИАШ) («История и восхвaление венценосцев»: История и восхваление венценосцев / Пер. К.С. Кекелидзе. Тбилиси, 1954 – оба текста повествуют о царе Георгии III (1056–1084) и царицe Тамарe (1184–1213). Также я ссылаюсь на историко-религиозный трактат «Mокцеваи Kартлисаи» («Oбращение Картли» – памятник VIII–IX вв.: Источники по истории Грузии. Обращение Грузии / Пер. с древнегруз. Е.С. Такайшвили. Тбилиси, 1989) и на нумизматический материал. Точная датировка текстов не входит в задачи данной статьи, однако все приведенные тексты создавались с VIII по XIII в. и являются для меня материалом для реконструкции средневековой грузинской политической теологии. Заинтересованный читатель может обратиться к исследованиям, посвященным этой теме: Rapp S.R., jr. Studies in Medieval Georgian Historiography: Early Texts and Eurasian Contexts. Lovanii, 2003; Лордкипанидзе М. Что такое «Kартлис Цховреба». Тбилиси, 1989; Кикнадзе Р.К. Очерки по источниковедению истории Грузии. Тбилиси, 1980. С. 25–51; Кикнадзе Р.К. Вопросы источниковедения истории Грузии. Тбилиси, 1982. Т. I (на груз. яз.); Джавахишвили И. Древнегрузинская историческая литература // Джавахишвили И. История грузинского народа. Тбилиси, 1977. Т. VIII; Хантадзе Ш.А. К историографической характеристике «Картлис цховреба» // Грузинская историография. Тбилиси, 1971. Т. 2.]

Теория Джавахишвили основана на интерпретации термина цхоребай, или цховреба (житие), который «в древности употреблялся для обозначения произведений как церковного, так и светского содержания»[169 - Джавахишвили И. Указ. соч. С. 429.]. Фактически термин цховреба является синонимом истории. Его использование подразумевает осмысление прошлого страны[170 - Картли, т.е. Восточной Грузии, которая, начиная с XI в., называется «Cакартвело» (Грузия). О термине «Сакартвело» см.: Rapp S.R., jr. Op. cit. P. 413–440.] с точки зрения христианского взгляда на историю. Согласно немецкому философу Карлу Левиту, эсхатологическая картина мира, которая рассматривает человеческую жизнь, как и историю человечества в целом, с точки зрения конечной цели и конечного спасения, противостоит античному цикличному представлению о времени. Со времен христианства, унаследовавшего подобную концепцию времени из Bетхого Завета, история начинает пониматься как глобальный, универсальный и направленный в будущее процесс[171 - Lцwith K. Weltgeschichte und Heilsgeschehen. Die theologischen Voraussetzungen der Geschichtsphilosophie. Stuttgart, 1953. S. 14. В этом контексте становится понятным желание первых грузинских летописцев контекстуализировать историю своей страны в рамках мировой истории. Большинство из сохранившихся рукописных списков «Картлис цховреба» начинается вводным обзором «мировой истории» от сотворения мира и далее, а сами грузинские летописцы ведут происхождение грузин от Яфета, сына Ноя. Но контекстуализация не исчерпывается библейским происхождением. Так, ЦКМ связывает основание первого грузинского царства с мифическим походом Александра Македонского, а царя Мириана (284–361) и его потомков считает потомками библейского Неброта (Нимрода).].

В контексте эсхатологической концепции истории спасение имеет двойную направленность и подразумевает не только индивидуальное спасение, но и спасение коллектива, что актуализирует понятие избранного народа. При этом «богоизбранность» не имеет исключительной «картлийской» актуализации: недостающее звено в легитимации богоизбранности восполняют прямые и скрытые ссылки «Картлис Цховреба» (далее КЦ) на св. апостола Павла. Именно универсализация христианства Павлом служит для христианских народов, в том числе и для средневековых грузинских историков, легитимацией богоизбранности – в данном случае не грузинского народа как такового, но грузинского народа как христианского. Имя апостола Павла, значение которого для политической теологии средневековой Грузии невозможно переоценить, являет собой скрытый стержень сюжета о христианизации Картли. Именно св. Павел предстает как инициатор «основания и легитимации нового избранного народа» – христиан[172 - Taubes J. Die Politische Theologie des Paulus. Mьnchen, 2003. S. 42.]. Легитимационной стратегией средневекового грузинского историка в данном случае является символическое призвание св. Нины, просветительницы Грузии, св. апостолом Павлом. Во сне св. Нина видит человека «средних лет, с волосами, наполовину покрывавшими голову», который дает ей «запечатанное письмо и приказывает: „Встань и немедленно преподнеси это царю-язычнику в Мцхета“!»[173 - Ссылки даются по тексту русских переводов.] («Mатиане Kартлисаи» – «Летопись Картли», 37; далее МК). МК не называет персонажа видения по имени, однако следующая ниже аргументация позволяет мне считать, что именно св. Павел «рукоположил» св. Нину на картлийскую миссию. Апостол Павел является единственным апостолом и отцом церкви, упоминаемым МК и «Цховреба Картвелта Mепета» («Житие грузинских царей», далее ЦКМ). Первоначальная иконография св. Павла рисует его как маленького, сутулого, лысого человека[174 - K детальной иконографии апостола Павла см.: Lexicon der christlichen Ikonographie. Rom, Freiburg, Basel, Wien, 1976. Bd. 8. S. 130ff.]. Содержание «запечатанного Иисусом письма», написанного «по-римски», является сборником цитат, легитимирующим обращение язычников, с одной стороны, и миссионерство женщины – с другой[175 - «Первое слово: „Где будет проповедано Евангелие сие, там будет сказано и о жене сей. 2. Нет ни мужского пола, ни женского, ибо все вы одно. 3. Идите и научите всех язычников, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа. 4. Свет к просвещению язычников и славу народа твоего Израиля. 5. Это Евангелие царства небесного будет проповедано во всем мире. 6. Принимающий вас принимает меня, а принимающий меня принимает пославшего меня. 7. Мария была сильно возлюблена Господом, ибо она всегда внимала истинным словам Его. 8. Не бойтесь убивающих тело ваше, душу же не могут убить. 9. Иисус сказал Марии Магдалине: иди к братьям моим и возвести им. 10. Куда ни [придете], проповедуйте во имя Отца и Сына и Святого Духа“» (МК: 37).]. Для моей аргументации важны два момента: все изречения, за исключением второго, являются евангельскими. Bторое «слово» – цитата из Послания к галатам св. апостола Павла (Гал 3: 28). Третье же изречение хотя и евангельское (Лк 3: 28), но, так как все четыре Евангелия написаны позже посланий апостола Павла, не исключено влияние универсалистских идей св. Павла на их тексты. Еще более интересным в данном контексте представляется тот факт, что десять изречений были написаны «как сперва на скрижалях каменных» (MK: 37). Текст «Обращения Грузии» прямо отсылает нас к книге Исхода (Исх 20–32), где Моисей получает 10 заповедей от Бога. Интерпретация послания св. Павла позволяет немецкому философу и религиоведу Якобу Таубесу провести параллель между Павлом и Моисеем, так как перед обоими стоит одна и та же дилемма: основание нового избранного народа (Grьndung eines Gottesvolkes)[176 - Taubes J. Op. cit. P. 58.] – задача, от которой отказался Моисей и «уговорил» Бога не уничтожать избранный народ после грехопадения (поклонения золотому тельцу). Павел же, напротив, знает, что перед ним стоит «уникальная и единственная в своем роде (erstmalig und einmalig) задача» «трансфигурации» избранного народа, так как избранный народ Израиля не принял Мессию[177 - Ibid. P. 59.]. Таким образом, язычники, обратившиеся в христианство, заменяют иудеев в качестве избранного народа[178 - Для Таубеса, однако, св. Павел является «апостолом иудеев к язычникам», а основание нового избранного народа (язычников) происходит для того, чтобы вызвать ревность избранного народа иудеев. Ibid. P. 54.Таубес указывал, что в распространении раннего христианства особую роль играли обращенные иудеи и иудео-христиане. В обращение Грузии наряду со св. Ниной большой вклад внесла мцхетская иудейская община, которая, согласно «Картлис Цховреба», существовала еще со времен Навуходоносора. Обращенный Ниной в христианство раввин Авиафар, которого «обращение Картли» и ЦKM именуют новым Павлом и который называет себя родственником св. Павла, так как оба происходят из колена Беньяминова, так же как и его дочери, являются первоплановыми персонажами (а подчас и нарраторами) «обращения Грузии». В «Обращении Картли» Авиафар говорит о том, что сначала он удивлялся Стефану и Павлу, пока он не познал смысла их деяний. Смысл же по Авиафару состоял в том, что изменен был закон веры. Аргументация Авиафара (в отличие от аргументации Павла) несколько прямолинейна, но тем не менее повторяет центральный для иудейской общины аргумент божьей кары: «Может быть, мы уже согрешили, убив Иисуса Назаретянина? Ибо знаешь, когда прежде отцы наши грешили пред Богом и совершенно забывали Его, Он предавал [их] могущественному царю и плену. А когда обращались и взывали [к Богу], Он немедленно отвращал их от бедствия. И знаем из Писания, так случилось семь раз. А [с тех пор, как отцы наши] наложили руку на сына убогой женщины и убили его, Бог отвратил руку от нас, разрушил царство [наше], удалил нас от храма Божия и совершенно пренебрег наш род. Вот [прошло] уже триста лет. Так как он перестал слушать моления наши, не ниспослал утешения, полагаю, что человек тот был с неба» (МК: 50).]. Легитимация картлийского народа как избранного происходит в результате обращения Картли, специфическая же привязка избранности и святости (с сильным политическим подтекстом) реализуется не только и не столько «генетически» (каждый христианский народ избран), но и «топографически», через землю Картли, которой после принятия христианства обещана земная и небесная слава[179 - Само по себе интересно, что связь Картли с Heilsgeschichte осуществляется через иудейскую общину. Вопрос истории и роли иудейской общины в Грузии требует отдельного изучения. Я склонен считать, что выдвижение иудейской общины на первый план повествования вписывается в общую концепцию библейской ориентации сборника «Картлис Цховреба».].

История ризы господней, принесенной членами мцхетской иудейской общины Элиозом Мцхетским и Лонгинозом Карсанским из Иерусалима, напрямую связывает Картли с Heilsgeschichte во временном и пространственном планах. Во временном аспекте для средневекового грузинского историка обращение Картли было изначально предвещено, Картли изначально была связана с историей спасения:

Благословен ты боже, Иисус Христос, ибо ты изначала желал нашего спасения и освобождения нашего от дьявола, от места того темного, когда одежду твою прислал через евреев из священного града Иерусалима в сей город иноплемян, ибо отцы наши царствовали в этом городе ко времени распятия твоего (МК: 27).

В «Обращении Картли» мы несколько раз встречаемся с возможностью распространения топографически нагруженной категории святости на всю страну, при этом текст умышленно обыгрывает полисемантические слова и фразы. Именно этот топографический аспект выражает Сидония, дочь обратившегося в христианство иудейского раввина Авиафара, сама обращенная в христианство св. Ниной:

Место погребения ее (ризы) – это то место, на котором языки людские не умолкают возносить хвалы Богу, это как бы место видимой лестницы Якова, возвышающееся до неба, отныне и во веки веков не лишенное величия и похвалы! (МК: 44)

В другом отрывке Сидония интерпретирует видение св. Нины:

Видение твое означает, что этот сад (в котором построится церковь Светицховели, центральная христианская святыня Грузии. – З.А.) превратится через тебя в сад возвеличения Бога, которому принадлежит слава и ныне и присно и во веки веков (МК: 41).

В данном случае текст играет значениями слова «самотхе», которое может обозначать «сад» и «рай», однако другой список «Обращения Картли» интерпретирует этот пассаж более прямо: «видение твое похоже на видение Якова, так как тобой превратится это место в рай». При этом «адгили эсэ» – «сие место» – можно понимать и в более широком смысле всей Картли. Возможность такой игры смыслов подтверждается еще одним пассажем: св. Нина «благодарила Бога за то, что это было знамение гибели их (демонов. – З.А.), спасения Грузии (Картли) и возвеличения этого места» (МК: 48). Выражение «дидеба адгилиса амисаи» можно, как и выше, понимать как «славы этой земли». Подобное толкование подтверждает и упоминание лестницы Якова в картлийском контексте: в книге Бытия (Быт 28: 12–16) Яков видит лестницу, соединяющую небо и землю, по которой восходят и нисходят ангелы. На этой лестнице Якову является Господь:

Я Господь, Бог Авраама, отца твоего, и Бог Исаака. Землю, на которой ты лежишь, Я дам тебе и потомству твоему; и будет потомство твое, как песок земной; и распространишься к морю и к востоку, и к северу и к полудню; и благословятся в тебе и в семени твоем все племена земные; и вот Я с тобою, и сохраню тебя везде, куда ты ни пойдешь; и возвращу тебя в сию землю, ибо Я не оставлю тебя, доколе не исполню того, что Я сказал тебе (Быт 28: 12-15)[180 - Метафора лестницы Якова не ограничивается Ветхим Заветом, но также отсылает к Евангелию от Иоанна (1:51): «истинно, истинно говорю вам: отныне будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому».].

«Обращение Картли» и «Картлис Цховреба» обыгрывают ветхо– и новозаветные значения не только избранного народа, но и Святой земли, метафорически перенося обещание Якову на Картли и помещая Картли (через ризу Господню) в особую топографию святости. Подобные аллюзии, никогда не выраженные эксплицитно, достаточно прозрачны и должны были прочитываться средневековым читателем.

Текст «Обращения Грузии», дублируемый текстом ЦВГ, фактически раскрывает программную интенцию всего сборника, имеющего двойную направленность: «цхоребай картлисай» в данном контексте описывает не просто историю, но историю спасения Картли, то есть достижения конечной цели истории; «возвеличение этого места» (по-грузински дидеба) тоже имеет несколько значений и понимается не только как «духовное величие» или «слава» (выраженные в спасении), но и как земное величие, которое в данном случае находится в прямой связи с христианской верой. «Обращение Картли» прямо связывает «предвещание» (VerheiЯung) земного величия Картли с принятием христианства, практически перенимая ветхозаветную концепцию богоизбранности. Последняя увязана не только с «новым народом», то есть христианами (vs иудеи), но и с топографическим пространством Картли, в контексте политической теологии способным трансформироваться в «святое пространство».

Реконструируя модель истории (которая в той или иной вариации свойственна любой христианской истории) по грузинским средневековым историческим памятникам, истории от начала до конца времен, от варварства, царившего в Картли, по описанию КЦ, до прихода Александра Македонского, до райского состояния, которое «предвещается» св. Нине, можно прийти к выводу, что в грузинской политической теологии «райское состояние» может переноситься на политическое пространство, что и происходит в жизнеописании царя царей Давида (Возобновителя) (1089–1125) и царицы Тамары (1184–1213). Этой теме посвящена следующая часть.

II. Слава небесная и слава мирская

Политическая теология «Картлис цховреба» разворачивается между полюсами небесной и земной славы. Концепция небесной славы выражена в житиях христианских подвижников и мучеников. Земная или мирская слава связана с коллективной или культурной памятью[181 - Лотман Ю. Избранные статьи. В 3 т. Таллинн, 1992. Т. II. С. 124.]. Одним из наиболее ярких выражений понятия земной славы является греческий термин «kleos аphthitos» (неувядающая слава)[182 - Nagy G. The Best of the Achaeans. Concepts of Hero in Archaic Greek Poetry. Baltimor; London, 1979. P. 184.]. Kleos, земная слава, «специфический тип социальной идентичности»[183 - Redfield J.M. Nature and Culture in The Iliad. Chicago; London, 1975. P. 34.], существует в форме истории (предания, песни) и противопоставляется «сакральному бессмертию» или, переводя в категории христианства, небесной славе. В предании деяния героя приобретают своеобразную перманентность, замещение бессмертия. Человек «становится героем, поскольку он не может быть Богом. По своей природе герой остается с людьми, но культура наделяет его особой ценностью. Он уходит, но его помнят <…> Он достигает статуса, подобного богам, и бессмертия – в памяти»[184 - Ibid. P. 101.]. Подобная концепция «земного бессмертия» в форме мирской славы продолжает существовать в христианской культуре, однако, так же как и в античности, бессмертие героя в исторической памяти противопоставляется небесной славе – «сакральному бессмертию» подвижников и мучеников. Юрий Лотман считает, что Средневековье знало не одну, а две модели славы: христианско-церковную и феодально-рыцарскую. Первая построена была на строгом различении славы земной и славы небесной. Релевантным оказывался здесь не признак «слава/бесславие», «известность/неизвестность», «хвала/поношение», а «вечность/тленность»[185 - Лотман Ю. Указ. соч. С. 121.].

Однако в нашем контексте интересна именно возможность интерференции между этими категориями в пространстве политической теологии. Пространство политической теологии делает границу, разделяющую понятия земной и небесной славы, проницаемой и позволяет перенос категории небесной славы в политическое пространство и обратно, никоим образом не устраняя существующие между ними различия. (Именно на таком переносе политической модели, в частности, строится представление Христа как небесного басилевса).

Средневековой историографии приходится решать задачу или даже апорию совмещения земной и небесной славы при изображении политической истории и ее героев. «Житие и подвижничество Вахтанга Горгасала» («Цховреба да Mокалакеоба Bахтанг Горгаслиса», далее ЦВГ) дает интересный пример решения этой задачи средневековым грузинским историком. Однако прежде чем начать частичный разбор этого памятника, следует коснуться общего семантического пространства, позволяющего интерференцию сфер мирского и светского, святого (подвижника и мученика) и героя (политической истории) в контексте политической теологии. В данном контексте важно применение политической терминологии в отношении христианских святых и подвижников, выраженное в термине «militia christi» – Христово воинство[186 - Для детального рассмотрения эволюции образа воина Христа см.: Harnack А. Militia Christi. Die christliche Religion und der Soldatenstand in den ersten drei Jahrhunderten. Tьbingen, 1905.]. Начиная с раннего христианства военная метафорика используется для обозначения духовной битвы со злом. Апостол Павел называет воинами не всех христиан, а апостолов и миссионеров[187 - Ibid. S. 14.], однако впоследствии этот образ применяется в более широком контексте и включает в себя все монастырское движение, а также церковную иерархию. Xристианский воин – воин особого толка, «мирный воин», он не борется со своими врагами, но с радостью принимает смерть. В храбрости принятия смерти и верности своему делу христианские воины превосходят остальных[188 - Ibid. S. 21.]. Для понимания сочетания геройства и святости важна связь концепции militia christi с культом святых воинов – warrior saints, то есть символическая трансформация образа солдата-мученика, возникшая в результате гонений на христиан в римской армии, особенно интенсивных при императорах Валериане (253–260) и Диоклетиане (284–305)[189 - Walter C. The Warrior Saints in Byzantine Art and Tradition. Aldershot, 2003.]. Парадигма «святого воина» изначально относилась к солдатам Римской империи, не признававшим культа императора и ставшим мучениками. Агиографические версии мученичества святых воинов, превратившихся впоследствии в покровителей солдат и армии, строятся по одному и тому же сюжету: благородный воин-христианин отказывается поклоняться языческим богам, открыто свидетельствует о своей принадлежности к христианской вере (само греческое слово martyros означает свидетеля, так же как и грузинское моцаме) и терпит страсти от властителя-язычника. По такой схеме строятся, например, мученичествa св. Георгия и св. Федора. Однако в пространстве иконографии происходит трансформация св. Георгия и св. Федора из мучеников в победоносцы: лишь малое количество икон св. Георгия или св. Федора изображают их мученичество – на большинстве икон св. Георгий и св. Федор изображаются победителями дракона[190 - Maisuradze G. Op. cit. S. 97.]. Трансформация христианского страстотерпца в победоносцы напрямую выражает изменение отношения христианства к военному делу. В этой сфере поливалентная семантика победы сдвигается в направлении «мирской» славы, так как небесная слава уже выражается не в смиренном терпении страстей, а в «прямой» победе над злом.

Хотя сам св. Георгий – «носитель» небесной славы (по легенде, Христос возносит его в небо – интересный случай Nachleben античной концепции апофеоза в христианстве), он может выступать в качестве агента, создающего общее пространство между мирской и небесной славой. Так в «Цховреба Mепет-Mеписа Давитиси» (Житие царя царей Давида, далее ЦМД) описывается Дидгорская битва Давида Возобновителя с мусульманской коалицией (1121), где

святой мученик Георгий откровенно и на виду у всех предводительствовал ему (грузинскому войску) и мышцею своею поражал пришедших нечестивых тех язычников. Так что сами эти нечестивые и неведущие признавали и рассказывали нам о чуде великомученика Георгия и о мощи, с какою побил прославленных тех воинов аравийских, или же о том, как ловко и осмотрительно преследовал и побивал бегущих, отчего наполнились поля, горы и ущелья трупами (ЦМД: 288).

Фактически ЦМД дает собственную версию нарративной экспликации иконы св. Георгия. Появление св. Георгия в Дидгорской битве придает ей в глазах историка статус победы над злом, однако, с другой стороны, переносит метафизическое понятие зла в политическое пространство (войны с неверными)[191 - Об аналогии с политической теологией крестоносцев см.: Тварадзе А. Указ. соч. С. 43.]. Подобная амбивалентность образа святого воина, реализующаяся в напряжении между страстотерпцем и победоносцем, характерна и для грузинской средневековой исторической литературы. Мириан, первый христианский царь Картли, наставляет своего сынa соблюдать заповеди Сына Божия и считать смерть во имя Христа спасением (цховребад), которое принесет ему вечную (непреходящую) жизнь. Далее он заповедует сыну уничтожать идолов и побеждать силой креста.

Образ (животворящего) креста является центральным для средневековой грузинской исторической литературы. Использование креста как военного символа восходит к императору Константину. Согласно преданию, перед битвой на Мильвийском мосту в 312 году Константину было явление креста с надписью «сим побеждай» (In hoc signo victor eris). Очевидно, крест украшал также и императорский штандарт – лабарум[192 - Belting H. Bild und Kult, Eine Geschichte des Bildes vor dem Zeitalter der Kunst. Mьnchen, 2000. S. 124.]. Политическая теология как в Византии, так в данном случае и в KЦ проецирует образ христианского подвижника, воина Христа, который сражается с невидимым врагом, на «видимого» политического врага христиан. Bоин Христа, изначально понимаемый как метафора, становится политической реальностью, легитимирующей войну против «неверных». Крест также служит символом царствования. В импровизированном ритуале коронации царь Мириан сначала «вешает» царский венец на крест, затем берет венец с креста и венчает своего сына Бакара. Таким образом Бакар получает не только генеалогическую, но и сакральную легитимацию. В последующее время победа «силой креста» становится определенным топосом грузинской средневековой историографии[193 - Об использовании христианских символов в военных целях в Грузии см.: Тварадзе А. Указ. соч.].

Таким образом историческое повествование вводит агиографическую модель победы над врагом с помощью веры, перенося эту модель на политический контекст. При этом победа приобретает двойную семантику небесной и земной славы. Особенно показательно в этом отношении житие Вахтанга Горгасала, иллюстрирующее синтез христианства и политики. Житие Вахтанга Горгасала представляет собой своеобразную амальгаму исторического повествования, агиографического текста и геройской легенды в персидском стиле[194 - Rapp St.H., jr. Op. cit. P. 207–213.]. Именно Вахтанг Горгасал (которого в силу легендарных черт жития Стивен Рапп называет «imagined Vahtang»)[195 - Ibid. P. 214.] реализует завещание Мириана во всей его амбивалентности. В данном случае интересна не столько реконструкция исторических фактов, сколько нарративная стратегия текста и его двойное моделирование в агиографической и легендарной парадигме. Согласно житию, Вахтанг побеждает благодаря не собственной силе, но божественной помощи. «Не мощью моею одолел я Тархана, но силой бога моего. <…> ибо сила Христа со мною, и крест его пречистый служит мне оружием» (ЦВГ: 66).

Следующий отрывок особенно важен для понимания политической теологии ЦВГ. Вахтанг видит во сне св. Нину:
<< 1 2 3 4 5 6 >>
На страницу:
4 из 6