Жизнь языка: Памяти М. В. Панова

З.:…не повлиять. Но я только вот потряслась, что, когда он был вот в пересыльной тюрьме… он был в Вятку вот потом… сослан.

Т.: В Вятке.

З.: Вот в пересыльной тюрьме он провел сутки, и он там писал вот эту свою великолепную статью о «Пиковой даме». Надежда Матвеевна ему с собой дала Пушкина; и вот там он находился в одиночке, и он, значит, вот ночь… он всегда работал, и, конечно, это его…

Т.: Это его спасало.

З.: Спасало, да, спасало. И в Вятке он тоже перечитал гору книг, она [жена] ему присылала. А когда… значит, он был освобожден, но без разрешения жить в Москве. Надежда Матвеевна жила в Москве, а он приезжал, днем мог находиться, а ночевать должен был уезжать, но иногда оставался тайно. И вот рассказывали мне, что у них был там черный ход в квартире (а квартира эта в Афанасьевском переулке – вот там, где кончается Гоголевский бульвар и идет поперек Афанасьевский переулок), на черном ходу всегда висело пальто, что если придет, значит, милиционер, то он сразу тогда надевает пальто и уходит, и был какой-то такой чемоданчик, всё это было приготовлено как бы заранее. Насчет не сломило – я боюсь так сказать. Ну, конечно, он все-таки умер рано. Наверно, и жил бы дольше, и всё.

П.: Ну, еще бы.

З.: Но человек был сильный; ясно, что он был очень сильный. И как много он на себе вез. Ведь это же все вот эти должности, о которых мы говорили, – он же не то что там ничего не делал. Ведь есть люди, которые только значатся, а он все-таки там многое делал. И журналом он руководил, и Комитетом славистов, и институтом, и много он очень делал, действительно.

Т.: А Надежду Матвеевну вы знали?

З.: Да, конечно, конечно. Я у них несколько раз бывала дома, еще когда я писала у него диплом. Причем он всегда был очень вежлив и внимателен к своим студентам. Я помню, один раз такой вот был тоже маленький случай. Он мне назначил прийти, я к нему пришла, а он должен был уйти, и он поручил Надежде Матвеевне специально меня ждать в той комнате, куда я должна была прийти… (У них было две комнаты на разных этажах – на первом и на четвертом, так вот как-то сложилось). Она меня ждала на первом этаже, извинилась, что Виктор Владимирович ушел, и угостила конфетами. Это было голодное такое время, я была студентка пятого курса или четвертого, я очень хорошо помню эти шоколадные конфеты. И она так вот как-то ласково со мной говорила, сказала, что «простите, вот Виктор Владимирович должен был уйти». Нет, я у них бывала и дома, и когда-то там и обедала, и все. Конечно, я ее знала. Что она была музыкантша, вы знаете?

Т.: Да-да-да, у нее ученики были.

З.: Да, сейчас вот эта Любовь Казарновская – это же ее ученица тоже.

Т.: Да.

З.: И Архипова. То есть она была прекрасный…

Т.: Педагог.

З.: У нее есть статьи, между прочим. У нее есть книга, которая скоро должна выйти, что-то такое – «Слово в романсе», значит, в музыке…

П.: У меня была книга, но я ее за ненадобностью изничтожил – ее книга «Комментарии к музыкальным пьесам». Ноты, ее… рассуждения, как надо играть.

З.: И уже когда Виктор Владимирович умер, она обычно в его день рождения собирала его учеников и приглашала кого-нибудь из своих учениц. И вот несколько раз она именно Любочку Казарновскую приглашала, и та, значит…

П.: Кого?

З.: Такая певица, сейчас уже очень известная, Любовь Казарновская, ученица Надежды Матвеевны.

П.: А какое она имеет отношение к репрессированному поэту Казарновскому?

З.: Очень может быть, что имеет, но я не знаю. Но вот эта Любочка приходила и пела, и мы наслаждались этим… Вот.

Т.: Да, хорошо. Ну что, отдохнем?

З.: Давайте отдохнем. Хотите еще чаю, Михаил Викторович?

П.: Хотим очень чаю.

(Перерыв в записи. Идет речь о М. Н. Петерсоне.)

З.:…[Михаил Викторович его] не знал лично, так что…

Т.: Не знал Петерсона лично?

З.: Нет, нет, он его просто не знал, поэтому я и не стала так настаивать, они не были знакомы даже. То есть он его очень уважал, и всячески, но…

Т.: А вы с ним были знакомы еще?…

З.: А я как студентка была с ним знакома.

Т.: Как студентка.

З.: Я у него учила с первого курса санскрит три с половиной года, и он даже меня очень уговаривал писать диплом по санскриту. И я очень хорошо помню, что, когда вот пришла пора выбирать себе диплом, решать, я, как, знаете, невеста, положила под подушку бумажечки «Виноградов» – «Петерсон»…

Т.: Даже так.

З.:…Вытащила «Петерсон», но выбрала Виноградова (смеются с Т.). Это очень, по-моему, по-женски. (Г. смеется.) И тогда бы моя судьба была совсем другая, я была бы санскритологом и не занималась бы русским языком, и, думаю, что, может быть, не было бы это лучше, потому что все-таки русский язык живой, а санскрит, хоть он и очень интересен, но, конечно… Так что я не жалею, что я так выбрала. Но санскритом я занималась очень усиленно, и Михаил Николаевич очень меня хвалил и даже мне придумал тему: «Сложные слова в санскрите». Я начала собирать материалы какие-то, картотека у меня была, и всё, наизусть мы с ним… ну, не мы с ним, а… учили стихи. Но я была самая младшая. Там была группа, где была вот Кочергина, Серебренников, который потом стал академиком, такой историк Ильин, видимо, вот четыре человека нас было, но я одна и была только студентка, девчонка.

Т.: Скажите, а Кочергина – она вроде бы в МГУ, да?

З.: Она в МГУ, да.

Т.: Да?

З.: Да. Она меня несколько старше, Вера Александровна Кочергина.

Т.: Вот мы с ней хотели тоже поговорить.

З.: Да. То есть я была на первом курсе, а она, может быть, уже была на пятом, вот так вот, какая-то такая разница была. Ну, и она, действительно, специализировалась по санскриту.

А я у Михаила Николаевича еще учила литовский. Вот, собственно, моих два было у него предмета – санскрит и литовский.

З.: Ну, он был очень милый человек.

Т.: Михаил Николаевич?

З.: Да, да.

Т.: Мне казалось, что он очень сложная такая фигура, нет?

З.: Ну, в каком-то смысле сложный, а… Ну, вы знаете, наверно, у учеников с учителем всегда все-таки немножко другие отношения, и опять же ко мне тоже он хорошо относился. А знаете, как он учил? Хотите, запишите?

Т.: Ну давайте, да.

З.: Это очень интересно.

З.: Значит, учить язык можно по-разному, там, можно учить слова, грамматику и все, а Петерсон учил так. Значит, вот санскрит. Мы ничего не знаем, совершенно белый лист бумаги. Мы даже не знаем это письмо деванагари, мы только вот его узнаем. И мы прямо начали с того, что разбирали текст, «Песню о Нале»: «Ас?d-гаdжа-Нало-нама» – вот, предположим, одна строчка. И мы каждое слово разбирали: что за слово, какие звуки, как пишется, какая форма, что значит и так далее. Может быть, мы за занятие могли иногда, я даже не помню, сколько, ну, предположим, разобрать строчку, а может, и меньше, потому что там же все очень сложно – законы перехода звуков перед другими звуками, там, всякие ассимиляции, изменения и так далее. Тогда не было санскритско-русского словаря, а был словарь санскритско-немецкий и немецко-санскритский, который я купила у букинистов, и, значит, вот через немецкий язык я должна была искать эти слова. И он на дом задавал, там, предположим, еще строчку прочесть. И вот так вот мы читали, немножко, все больше и больше, значит, разбирая досконально вот каждое слово – и значение, и его звучание, и грамматику, и как меняется его звуковой состав, произношение, и так далее, и так далее. И вот эту вот «Песню о Нале», по-моему, мы прочли если не всю, то значительную часть. А потом уже, позже, ну, наверно, на втором или на третьем курсе, мы читали другую великолепную песню «Савитри».

(Перерыв в записи.)