Россия и США: познавая друг друга. Сборник памяти академика Александра Александровича Фурсенко / Russia and the United States: perceiving each other. In Memory of the Academician Alexander A. Fursenko

30 июня/10 июля Ля Тур заключил сделку с Гиббонсом и Хокинсом, которые брали на себя обязательство предоставить ему четыре судна с 50 матросами и 38 пушками сроком на два месяца. Сумма сделки составила 940 ф. с., залогом являлся форт Ля Тура со всем находившимся там имуществом.[73 - Текст соглашения см.: Couillard-Desprеs A. Charles de Saint-Еtienne de La Tour gouverneur, lieutenant-gеnеral en Acadie, et son temps: 1593–1666. Arthabaska, 1930. P. 481–483.] Кроме того, Ля Тур лично завербовал еще 15 матросов и 68 солдат, которым он пообещал платить по 40 шиллингов в месяц.[74 - Parkman F. France and England in North America. N. Y., 1983. Vol. 1. P. 1088.] 14/24 июля Ля Тур покинул Бостон, располагая весьма внушительными по колониальным меркам силами. Вместе с людьми и артиллерией, находившимися на «Сан-Клемане», у него было в общей сложности 50 орудий и около 270 бойцов. Вместе с ним отправился Томас Хокинс, командовавший новоанглийскими наемниками. Это событие можно рассматривать как поворотный момент в политике Массачусетса по отношению к Акадии и к своим французским соседям вообще. Если до того речь шла только о торговых операциях и частной инициативе, то теперь бостонские власти, хотя и в завуалированном виде, санкционировали применение силы. По мнению Дж. Равлыка, Гиббонс, Хокинс и Уинтроп-младший рассматривали экспедицию к форту Ля Тура одновременно как коммерческое предприятие и экспансионистскую акцию, и в этом с ними было солидарно большинство руководителей Массачусетса. Цель всей акции состояла в том, чтобы превратить территорию соседней французской колонии в «сферу влияния, открытую не только для коммерческой эксплуатации, но и для политического проникновения» со стороны Новой Англии.[75 - Rawlyk G. A. Nova Scotia’s Massachusetts. P. 10–11.]

26 июля/5 августа корабли Ля Тура и Хокинса появились у устья реки Сент-Джон. Д’Ольнэ не рискнул вступать с ними в бой и ретировался в Пор-Руайяль – свой главный опорный пункт. Форт Ля Тура был деблокирован без единого выстрела. Таким образом, условия соглашения были выполнены и официально декларируемая цель операции достигнута. Однако Ля Тур и Хокинс на этом не остановились, а взяли курс на Пор-Руайяль. Они попытались вступить в переговоры с д’Ольнэ, однако тот заявил, что не будет иметь дела с Ля Туром, поскольку тот не имел никаких официальных полномочий и подлежал аресту. Оригинал приказа об аресте был предъявлен англичанам. В этой ситуации Хокинс заявил, что его люди и корабли не будут участвовать в боевых действиях. Без их помощи взять хорошо укрепленный форт было затруднительно, и Ля Тур ограничился разорением его окрестностей. На берег высадилось около 60 человек (30 французов и 30 англичан, завербованных лично Ля Туром), которые разграбили и сожгли несколько построек, но затем были атакованы людьми д’Ольнэ и вернулись на свои корабли. Ля Тур вместе со всей флотилией отправился в свой форт и по пути захватил принадлежавшее д’Ольнэ судно с большим грузом пушнины, шедшее в Пор-Руайяль из фактории на Пенобскоте. Это позволило ему расплатиться со своими наемниками, после чего те вернулись в Бостон.

В результате этой операции осада с форта Ля Тура была снята и он получил возможность продолжать свою деятельность. Но ему не удалось нанести решающего поражения д’Ольнэ, который сохранил контроль над Пор-Руайялем и другими своими фортами. Ля Туру было совершенно очевидно, что его противник постарается представить случившееся в максимально выгодном для себя и невыгодном для него свете и тогда его контакты с англичанами могут обернуться для него большими неприятностями. Со своей стороны Гиббонс, Хокинс и Уинтроп-младший были довольны исходом экспедиции, в результате которой они, казалось, обеспечили себе бесперебойный доступ к пушным ресурсам Акадии, а Ля Тур, который не мог с ними сразу расплатиться, превращался, по сути, в зависимого от них агента. Губернатор Уинтроп был более сдержан в оценках. Он отмечал в своем «Журнале», что отчет о действиях англичан в Акадии был для него «неприятным и скорбным».[76 - Winthrop’s Journal. Vol. 2. P. 136] Очевидно, наибольшую тревогу у него вызвал факт появления английских кораблей возле Пор-Руайяля. Это была явно недружественная акция по отношению к д’Ольнэ, которая никак не согласовывалась с теми «правилами милосердия» и правилами «государственного управления», о которых так пекся Уинтроп. Всё это могло быть использовано политическими противниками губернатора в борьбе против него.

После бурных событий августа 1643 г. в Акадии снова наступило затишье. Ля Тур торговал с англичанами и через свою жену Франсуазу-Мари пытался получить поддержку из Франции. На сей раз это ему не удалось. Тем временем д’Ольнэ отправился в метрополию и вернулся в Акадию с подкреплением и новым приказом об аресте Ля Тура. Тому ничего не оставалось делать, как снова отправиться в Бостон умолять о помощи. Но если год назад Ля Тур называл себя французским наместником и губернатором, то теперь он вспомнил о своих контактах с Уильямом Александером и объявил, что сам является баронетом Новой Шотландии, а его форт расположен на землях шотландской короны.[77 - Ibid. P. 181–182.] Это заявление не произвело никакого впечатления на нового губернатора Массачусетса Джона Эндикотта, сдержанное отношение которого к Ля Туру было хорошо известно. Созванные Эндикоттом уполномоченные Конфедерации Новой Англии также решили ничего не предпринимать для оказания помощи Ля Туру, который 9 сентября был вынужден покинуть Бостон, удостоившись торжественных проводов.[78 - Ibid. P. 194.]

В конце лета 1644 г. власти Массачусетса начали зондировать почву для соглашения с д’Ольнэ. Понимая, что тот может предъявить им претензии по поводу участия английских колонистов в событиях августа 1643 г., бостонские власти решили выдвинуть «встречный иск». В письме, направленном ими в Пор-Руайяль, говорилось об ущербе, который д’Ольнэ нанес англичанам в 1635 г., напав на факторию на Пенобскоте, и выражался протест по поводу заявления о том, что его люди будут нападать на все английские суда, которые появятся севернее этой реки. Вместе с тем руководители Новой Англии писали, что «хотя наши люди, которые в прошлом году отправились на помощь Ля Туру, делали это без всяких официальных полномочий от нас, если будет доказано, что они нанесли какой-либо ущерб, о котором мы даже не знали, мы восстановим справедливость». К письму была приложена копия изданного незадолго до этого приказа губернатора и совета Массачусетса, запрещавшего жителям колонии чинить насилие по отношению к французам и голландцам, за исключением тех случаев, когда это было необходимо в целях самообороны.[79 - Ibid. P. 182–183.]

Д’Ольнэ решил воспользоваться моментом и заключить с Новой Англией договор, гарантировавший ее невмешательство в акадийские дела. В начале октября 1644 г. представитель д’Ольнэ монах-капуцин отец Франсуа Мари провел в Бостоне переговоры с Эндикоттом. В ответ на претензии по поводу помощи, оказанной англичанами Ля Туру, губернатор заявил, что тому помогали частные лица, к действиям которых власти Массачусетса не имели никакого отношения. Что же касалось этих частных лиц, то они были введены в заблуждение Ля Туром, утверждавшим, что он является губернатором Акадии. Удовлетворившись этим объяснением, 8/18 октября Мари заключил с властями Массачусетса договор следующего содержания: «Губернатор и остальные магистраты обещают господину Мари, что они и все англичане в пределах юрисдикции вышеупомянутого Массачусетса будут соблюдать и сохранять прочный мир с г-ном д’Ольнэ и всеми французами, находящимися под его управлением в Акадии, и также названный господин Мари обещает от имени господина д’Ольнэ, что тот и все его люди будут также сохранять прочный мир с вышеупомянутым губернатором и магистратами и со всеми жителями находящимися в юрисдикции вышеупомянутого Массачусетса и что для всех людей – и французов, и англичан – будет законным торговать друг с другом; и если произойдет какое-либо нарушение, потерпевшая сторона сначала подаст соответствующую жалобу и будет предпринимать какие-либо действия против другой во враждебной манере, только если не получит должного удовлетворения…».[80 - Hutchinson Th. The History of Massachusetts. Boston, 1795. T. I. P. 125–126.]

Несмотря на подписанное соглашение, бостонские власти не мешали продолжению контактов Ля Тура с торговцами из Новой Англии. В декабре 1644 г. Ля Тур через посредничество своей жены получил из Бостона большую партию товаров, включая оружие и боеприпасы. Когда в начале 1645 г. д’Ольнэ снова осадил форт Ля Тура, тот в очередной раз отправился в столицу Массачусетса, надеясь на помощь своих компаньонов. Он добился отправки в свой форт судна некого капитана Графтона с продовольствием, порохом и свинцом, однако оно было перехвачено д’Ольнэ. Возмущенный тем, что колонисты Новой Англии продолжали помогать его врагу, д’Ольнэ объявил, что считает судно своим призом. Вся команда во главе с капитаном была арестована и высажена на небольшом островке неподалеку от ставки д’Ольнэ. Англичан продержали там 10 дней, после чего посадили на баркас, снабдили продовольствием и отпустили восвояси. Они благополучно добрались до Бостона и доложили администрации Массачусетса о ситуации в Акадии и о своих злоключениях, утверждая при этом, что, отпуская их, д’Ольнэ умышленно не дал им ни компаса, ни ружья, так как «хотел их гибели». 3/13 апреля 1645 г. в Бостоне состоялось заседание Совета (General Court), на котором обсуждался вопрос о том, какие законные действия можно предпринять, чтобы помочь Ля Туру и не допустить перехода его форта к д’Ольнэ. Была рассмотрена также жалоба Графтона и его компаньонов по поводу захвата их судна и товаров.

Принятые на этом заседании решения свидетельствуют о том, что власти Массачусетса во главе с вернувшимся на пост губернатора Дж. Уинтропом, несмотря на все свои симпатии к Ля Туру и заинтересованность в ослаблении д’Ольнэ, не хотели открыто вмешиваться в происходивший в Акадии конфликт, а были заинтересованы прежде всего в защите своих торговых интересов и обеспечении собственной безопасности. В тот момент, когда положение Ля Тура стало критическим, они ограничились лишь посланием к д’Ольнэ, в котором выражали свое возмущение по поводу захвата английского корабля и требовали или вернуть судно и груз, или возместить убыток деньгами. Уинтроп и его коллеги беззастенчиво ссылались при этом на недавно заключенный договор о мире и упрекали д’Ольнэ в его нарушении.[81 - Winthrop’s Journal. Vol. 2. P. 225–226.]

В середине апреля 1645 г. д’Ольнэ овладел наконец фортом своего соперника, который в это время находился в Бостоне. В сентябре 1646 г., после продолжавшегося больше года обмена письмами со взаимными упреками и претензиями, властям Массачусетса удалось достичь компромисса с д’Ольнэ. Между ними было заключено соглашение, схожее с подписанным двумя годами раньше. Бостонские власти отделались символической компенсацией в виде богато украшенного портшеза, который был отправлен в подарок д’Ольнэ. Этот портшез принадлежал раньше вице-королю Новой Испании, был захвачен английскими корсарами в Вест-Индии, привезен в Бостон и подарен Дж. Уинтропу. Это был явный дипломатический успех Массачусетса, поскольку изначально д’Ольнэ настаивал на возмещении убытков на восемь тысяч фунтов, а портшез стоил не больше пятидесяти фунтов.[82 - Ibid. P. 284–286.]

Купцы из Массачусетса могли свободно вести свои дела в Акадии, но только с французами; торговля с индейцами, проживавшими в пределах ее территории, была запрещена. Когда в 1647 г. д’Ольнэ захватил судно торговцев из Бостона, занимавшихся скупкой пушнины у микмаков в районе мыса Сейбл, и эти торговцы обратились с жалобой к властям Массачусетса, Совет вынес по этому поводу следующее решение: «совет полагает небезопасным и нецелесообразным для нас начинать войну с французами; также нам не стоит направлять какой-либо протест д’Ольнэ, поскольку мы ранее говорили ему, что если наши люди торгуют в пределах его владений, они делают это на свой страх и риск». И «кроме того, в этом обнаруживается всемогущее Провидение, поскольку иначе он не мог бы захватить столь хорошо снаряженное судно, а мудрые люди не потеряли бы его столь глупо…».[83 - Ibid. P. 309.] Очевидно, что власти Массачусетса были заинтересованы в поддержании отношений с д’Ольнэ в духе соглашений 1644 и 1646 гг. Что касается Ля Тура, то на протяжении нескольких месяцев после захвата его форта он предпринимал отчаянные попытки добиться хоть какой-то поддержки от властей Массачусетса, но те, обсудив его «плачевное состояние», пришли к выводу, что Ля Тур им больше не нужен. Около года Ля Тур провел в английских колониях, пытаясь заниматься пушным бизнесом, а затем вернулся на французскую службу. После смерти д’Ольнэ он женился на его вдове, на некоторое время снова стал губернатором Акадии, после чего опять переметнулся к англичанам.

Междоусобица в Акадии стала достаточно серьезным вызовом для Массачусетса. Развернувшиеся в колонии дебаты об отношении к конфликту Ля Тура и д’Ольнэ заставили ее обитателей впервые формулировать свою позицию по вопросу, касавшемуся отношений с подданными другой державы. Нельзя сказать, что жители «Града на холме» были втянуты в конфликт, происходивший в соседней французской колонии, против своей воли. События середины 1630-х гг. показали, что в том случае, когда Массачусетсу было невыгодно совершать какие-либо внешнеполитические акции, он никак не реагировал на то, что происходило на его границах, придерживаясь изоляционистских установок. В первой же половине 1640-х гг. бостонцы явно проявили склонность к поддержке одной из сторон конфликта, происходившего на чужой территории. Вместе с тем этот интерес был далеко не всеобщим и он далеко не полностью совпадал с теми задачами, которые пытался решить Ля Тур, обращаясь к властям Массачусетса.

Дж. Уинтроп объяснял свои действия прежде всего соображениями морали, утверждая, что он из милосердия оказывает помощь попавшему в беду соседу, но признавая при этом, что его позиция объективно отвечала не только духовным, но и материальным интересам Массачусетса. Не следует забывать и тот факт, что среди людей Ля Тура было немало гугенотов, а он сам постоянно демонстрировал свой интерес и уважение к протестантизму. Мнения исследователей относительно того, чем была обусловлена позиция, занятая Уинтропом летом 1643 г., расходятся. Э. Баффинтон делает упор на политический аспект, подчеркивая, что главная задача Уинтропа состояла в том, чтобы «сохранить баланс сил в Акадии».[84 - Buffinton A. H. The Isolation Policy of Colonial Massachusetts // New England Quarterly. 1928. Vol. I. № 2 (April). P. 168.] Дж. Т. Адамс называет поведение губернатора Массачусетса «скромным вкладом в дипломатию доллара», подчеркивая, что он руководствовался прежде всего экономическими интересами.[85 - Adams J. T. The Founding of New England. Boston, 1921. P. 232.] В этом же духе высказывался Г. Л. Осгуд, признававший, что, несмотря на то, что в Бостоне прекрасно понимали всю деликатность сложившейся в Акадии ситуации, стремление «получить выгоду от флибустьерской экспедиции в Восточные края» оказалось сильнее.[86 - Osgood H. L. The American Colonies in the Seventeenth Century. N. Y.-London, 1904. Vol. I. P. 411.] О том, что в 1644 г. Уинтроп «ввязался в коммерческое предприятие, которое вовлекло его в происходивший в то время конфликт между соперничавшими французскими губернаторами Акадии», писал Дж. Г. Рейд.[87 - Reid J. G. The Conquest of “Nova Scotia”: Cartographic Imperialism and the Echoes of a Scottish Past // Nation and Province in the First British Empire: Scotland and the Americas, 1600–1800 / Ed. by N. C. Landsman. Lewisburg, Pa., 2001. P. 45.]

Представляется, что поведение администрации Массачусетса по отношению к событиям в Акадии определялось несколькими факторами политического, экономического, идеологического и гуманитарного свойства. Большую роль играло стремление Уинтропа и группы связанных с ним дельцов к экономическому проникновению в Акадию, а также к получению дивидендов от торговли с Ля Туром. Против этого в Массачусетсе, да и во всей Новой Англии не возражал никто. Однако как только встал вопрос о более активном участии представителей английских колоний в поддержке Ля Тура, настроения резко изменились. Уинтропу пришлось столкнуться с серьезной оппозицией, что, с нашей точки зрения, было вызвано прежде всего тем, что жители Новой Англии не желали подвергать себя риску и осложнять отношения с д’Ольнэ, тем более в условиях, когда в старой Англии положение парламента, сторону которого они держали, было весьма сложным. Таким образом, соображения безопасности перевесили стремление к достижению экономической и политической выгоды. Хотя Уинтроп и его окружение были не прочь поддержать равновесие сил в Акадии и сохранить такого важного партнера, как Ля Тур, было ясно, что большинство жителей Массачусетса и, тем более, всей Новой Англии не поддержит силовые акции, которые могли иметь нежелательные последствия. В то же время события середины 1640-х гг. показали рост заинтересованности Массачусетса в расширении сферы своего экономического и политического влияния за счет соседних французских владений. В Бостоне внимательно следили за развитием ситуации в Акадии и пытались воздействовать на нее в своих интересах в том случае, если не опасались за последствия. Таким образом, можно сделать вывод, что, совершая свои самые первые шаги на внешнеполитической арене, Массачусетс прежде всего стремился к продвижению своих интересов, максимально избегая любого риска.

С. А. Исаев. Ограничение срока действия законов временем жизни одного поколения в полемике Т. Джефферсона – Дж. Мэдисона. 1789–1790 гг

Для Александра Александровича Фурсенко Джефферсон и Мэдисон были двумя наиболее совершенными воплощениями американской политической мудрости. А. А. Фурсенко всегда восхищался Томасом Джефферсоном: его разносторонними талантами, блеском литературного стиля, умением налаживать отношения с самыми разными людьми, пикантным сочетанием радикальных мыслей с предельно прагматическим поведением. Не случайно А. А. Фурсенко держал большой портрет Т. Джефферсона на видном месте в своем рабочем кабинете в Санкт-Петербургском научном центре РАН.

Его отношение к Мэдисону было более сложным. Значимость Мэдисона для американцев А. А. Фурсенко смог оценить, только побывав в США. И даже после изучения многих документов и книг, после долгих бесед с Бернардом Бейлином Мэдисон оставался для Александра Александровича личностью притягательной, но загадочной. Каким образом этот внешне неказистый, часто болевший человек, учившийся в Йельском колледже всего два года, никогда не бывавший в Европе, смог предложить для своей страны политическое устройство, пережившее его на многие десятилетия? Стремясь дать мало-мальски обстоятельный ответ на этот вопрос, я написал политическую биографию Мэдисона, изданную в 2006 г. За бесценный исследовательский опыт, обретенный в процессе работы над этой книгой, и за содействие ее изданию, без которого оно бы не состоялось, я всегда буду признателен Александру Александровичу Фурсенко.

* * *

Политические дискуссии сопровождали весь процесс формирования федерального уровня власти в США. Конституция США вырабатывалась в ходе дебатов на заседаниях Конституционного конвента, который работал в Филадельфии с 25 мая по 17 сентября 1787 г. Дебаты эти велись за закрытыми дверьми, и опубликованы их материалы были только в 1840 г. Когда текст Конституции был в сентябре 1787 г. отослан в штаты для ратификации, по всей стране развернулись – на страницах газет и в заседаниях ратификационных конвентов, созываемых в штатах, – уже публичные дебаты между сторонниками и противниками ее ратификации: федералистами и антифедералистами. Самый известный памятник, оставшийся от этих дебатов, – сборник «Федералист», составленный из 85 статей с аргументацией в пользу ратификации Конституции, которые были написаны Джеймсом Мэдисоном, Александром Гамильтоном и Джоном Джеем в 1787–1788 гг.

Конституция была ратифицирована и вступила в силу на территории 9 штатов 21 июня 1788 г.; Виргиния присоединилась к ним 26 июня, а Нью-Йорк – 26 июля 1788 г. Осенью того же года состоялись выборы первого президента и первого состава Палаты представителей Конгресса США. Впрочем, два последних штата ратифицировали Конституцию уже после выборов и даже после начала работы первого Конгресса: Северная Каролина 21 ноября 1789 г., а Род-Айленд – 29 мая 1790 г. Однако у американцев – в особенности у антифедералистов – не было ощущения, что реформа государственного устройства завершена и пора сосредотачивать внимание на текущих делах. 8 июня 1789 г. Палата представителей начала обсуждать пакет из 12 предложенных поправок к Конституции. 15 декабря 1791 г. десять из них стали частью Основного закона США. Эти первые поправки к Конституции (I–X) обычно называют Биллем о правах.

Частью этого последнего тура конституционных дебатов можно считать эпистолярную полемику, которую вели два «отца-основателя» США: Томас Джефферсон, основной автор Декларации независимости, и Джеймс Мэдисон, основной автор Конституции. Оба были искренними приверженцами демократии, то есть стремились создать в США такое государство, в котором всякая власть исходила бы от народа, а значит, не была бы ни авторитарной, ни наследственной. Они были политическими соратниками на протяжении многих лет. В 1801–1809 гг. Джефферсон был президентом США, Мэдисон – государственным секретарем в его правительстве, а в 1808 г. он был избран следующим президентом. Разница между мировоззрениями Джефферсона и Мэдисона была, тем не менее, серьезной, и в 1789–1790 гг. она проявилась в разном отношении к только что осуществленной конституционной реформе и к перспективе дальнейших изменений политико-правового устройства страны.

Джефферсон с 1785 г. был посланником США во Франции и в сентябре 1789 г. завершал свою миссию в Париже. Явно под впечатлением от событий начального, «конституционного» периода Французской революции в письме от 6 сентября 1789 г. он предложил внести принципиальные изменения в конституционное устройство США. Мэдисон, избранный от штата Виргиния в первый состав Палаты представителей, незадолго до того сам предложил Палате принять поправки будущего Билля о правах. Джефферсон, по-видимому, надеялся, что через Мэдисона же могут обрести юридическую форму и его инициативы. Но Мэдисон не дал предложениям Джефферсона ходу. Вместо этого он взял на себя труд критического анализа этих инициатив и обстоятельно разъяснил своему другу, почему предлагаемые им новации ничего, кроме вреда, не принесут.

Письмо Джефферсона Мэдисону должно было пересечь Атлантический океан, чтобы дойти до адресата. Этот путь письмо проделало… в багаже самого автора. 26 сентября 1789 г. Сенат США по предложению президента Дж. Вашингтона утвердил Джефферсона в должности государственного секретаря. В тот же день он выехал из Парижа и вскоре через порт Гавр покинул Францию – как оказалось, навсегда. Джефферсон еще не знал о своем назначении в Государственный департамент и не давал согласия на него, а лишь воспользовался полученным отпуском. До отъезда он не успел отправить письмо и взял его с собой. 28 ноября 1789 г. Джефферсон прибыл в виргинский порт Норфолк.[88 - Malone D. Jefferson and his time. Vol. II. Boston, 1951. P. 242–244.] Он испытывал серьезные сомнения, принимать ли назначение на высокую должность. В конце декабря Мэдисон посетил его в Монтичелло и уговаривал согласиться. Несколько дней спустя, 9 января 1790 г., Джефферсон из Монтичелло направил Мэдисону в Нью-Йорк краткое деловое письмо и приложил к нему объемистое парижское.[89 - The Republic of Letters: The Correspondence between Thomas Jefferson and James Madison. 1776–1826 / Ed. by J. M. Smith. N. Y., 1995. Vol. I. P. 648.]

Историки присвоили этому письму Джефферсона заголовок «Земля принадлежит живым» («The earth belonging to the living»), под которым оно обычно упоминается в литературе.[90 - The Papers of Tomas Jefferson. Julian P. Boyd, Editor. Vol. XV. Princeton, N. J., 1958. P. 384–391.] Значительный объем письма, обилие статистических выкладок, которые не произвели впечатления на адресата и никак не фигурировали в его возражениях, заставляют ограничиться переводом частей, содержащих ключевые тезисы Джефферсона.[91 - В черновиках этого письма сохранились вычисления Джефферсона, из которых видно, что первоначально он определил длительность существования поколения не в 19 лет, а в 34 года.]

«Париж, 6 сентября 1789 г.

Дорогой сэр! Сажусь, чтобы написать Вам, не зная, с какой оказией отошлю я мое письмо. Я делаю это, потому что мне в голову пришел такой предмет <размышлений>, который я хотел бы развить несколько более, чем это возможно в той спешке, в какой составляются обыкновенные депеши.

Вопрос: Имеет ли одно поколение людей право связывать <обязательствами> другое, кажется, никогда не ставился ни по эту, ни по нашу сторону океана. Однако это вопрос, чреватый такими последствиями, что он не только заслуживает ответа, но и должен быть помещен среди фундаментальных принципов всякого государства.[92 - Утверждение, что одним из «фундаментальных принципов» должен быть (какой-то) вопрос, а не утверждение, сформулированное в ответ на этот вопрос, выглядит странно. Но у Джефферсона буквально так: «Yet it is a question of such consequences as not only to merit decision, but place also, among the fundamental principles of every government». По-видимому, Джефферсон имеет в виду всё-таки ответ, но позволяет себе речевую небрежность, полагаясь на понятливость адресата. Здесь я не считаю допустимым править текст.] Ход размышлений о фундаментальных принципах общества, в которые мы здесь погружены,[93 - Речь идет о событиях Французской революции: созыве Генеральных Штатов, взятии Бастилии, подготовке Декларации прав человека и гражданина.] поставил этот вопрос в моем уме; и я думаю, что очень даже смогу доказать, что никакое такое обязательство не может быть таким образом передано.

Я исхожу из основания, которое полагаю самоочевидным: “что узуфрукт[94 - Право пользования чужим имуществом и доходами от него (лат.).]земли принадлежит живущим” (“that the earth belongs in usufruct to the living”); что умершие не имеют ни власти над ним, ни прав на него. Доля <земли>, занимаемая любым индивидом, перестает быть его долей, когда он сам перестает жить, и возвращается обществу».

Далее Джефферсон констатирует, что фактически такая земля обычно переходит к жене, детям и иным родственникам покойного. Однако он настаивает, что такой переход происходит вследствие применения законов, выработанных и принятых обществом, а не норм естественного права. «Что верно по отношению к каждому члену общества по отдельности, то верно по отношению ко всему коллективу, ибо права целого не могут быть больше, чем сумма прав индивидов.

Чтобы прояснить нашу идею в применении ко множеству людей, предположим, что всё поколение людей рождается в один и тот же день, достигает зрелости в один и тот же день и умирает в один и тот же день, оставляя всё следующему поколению в момент, когда оно всё достигает зрелого возраста. Предположим, что зрелый возраст – это 21 год, после чего они живут еще 34 года, ибо таков средний срок, даваемый статистикой смертности лицам, которые уже достигли 21 года. Тогда каждое следующее поколение будет всходить на сцену и сходить со сцены в определенный момент, как индивиды сейчас. Теперь я говорю, что земля принадлежит каждому из этих поколений в течение его жизни полностью и на основании его собственного права. Второе поколение получает ее от первого чистой от долгов и обременений, третье от второго, и так далее. Ибо если бы первое могло обременить ее долгом, то земля принадлежала бы умершему, а не живущему поколению. Таким образом, никакое поколение не может делать займы более крупные, нежели какие могут быть выплачены на протяжении его жизни. В возрасте 21 года они могут налагать на себя и на земли обязательства на 34 следующих года, в 22 года – на 33, в 23 – на 32, а в 54 – только на год, ибо таков срок жизни, какой им остается в каждом из соответствующих возрастов».

Джефферсон констатирует: есть разница между наследованием от индивида к индивиду – и от общества/поколения к обществу/следующему поколению. При наследовании от индивида к индивиду, из-за долгов, сделанных старшим собственником, наследство может достаться не любимому и желанному наследнику, а другому человеку – тому, кто согласился заплатить долги покойного. Но в воображаемой ситуации, когда целое поколение умирает в один день, о таких вариантах не может быть и речи. Долги умерших, по мнению Джефферсона, аннулируются автоматически. Но на самом-то деле поколения рождаются, достигают зрелого возраста и умирают вовсе не синхронно, а очень постепенно. Джефферсона это обстоятельство не смущало. Он считал необходимой в этой связи всего одну небольшую поправку к своему построению: «Для поколений, сменяющихся в процессе каждодневных смертей и рождений, существует один средний срок, начинающийся датой вступления в брак и заканчивающийся, когда большинство тех, кто в эту дату достигнет полного возраста, умрет».

И Джефферсон высказывает уверенность, что эту странную дату можно рассчитать исходя из имеющейся статистики смертности. Ссылаясь на статистику, собранную Ж.-Л.-Л. Бюффоном, он называет сроком жизни одного такого поколения 19 лет: «Таким образом, 19 лет – это тот предельный срок, за пределы которого ни представители нации, ни даже вся нация, собравшаяся вместе, не вправе выходить, заключая заем». Если же это всё-таки сделано, то такие долги, по мнению Джефферсона, должны быть автоматически аннулированы.

И не только долги!

«На том же самом основании может быть доказано, что никакое общество не может иметь ни постоянной конституции (a perpetual constitution), ни даже закона с неопределенным сроком действия (even a perpetual law). Земля всегда принадлежит живущему поколению. Оно может распоряжаться ею и всем, что на ней произрастает, так, как ему угодно. Оно хозяин и самому себе, и может управлять собою как ему заблагорассудится. Но личности и собственность вместе составляют <полную> сумму того, чем ведает государственная власть. Конституция и законы предшественников утрачивают силу в ходе естественного процесса вместе с теми, кто их создал. Создатели могут сохранять их, покуда существуют сами, но не долее. В таком случае всякая конституция и всякий закон естественным образом утрачивают силу по истечении 19 лет. Если их сохраняют в силе дольше, это акт силы, а не права.

На это могут возразить, что всякое следующее поколение фактически уже пользуется правом отмены законов и что это право делает его <поколение> таким же свободным, как если бы в конституцию и в законы открытым текстом было внесено ограничение 19 годами. На первый взгляд это возражение правильно: оно как будто предлагает нечто эквивалентное. Но на самом деле право отмены не равноценно <ограничению действия закона по времени>. Оно было бы таковым, если бы государственное устройство было настолько совершенным, что воля большинства могла бы проявляться легко и беспрепятственно. Но это не так ни при каком устройстве. Народ <всем своим множеством> собраться не в состоянии. Представительство его неравно/несправедливо (unequal) и подвержено порокам. Всевозможные сдержки (checks) создают препятствия для всякого законодательного предложения. В государственных органах, действующих публично (public councils), хозяйничают клики (factions). Их портит взяточничество. Личные интересы побуждают их действовать вопреки общим интересам их избирателей; возникают и другие препятствия, доказывающие всякому практичному человеку, что с законом, срок действия которого ограничен, справиться гораздо легче, чем с таким, для какого требуется отмена».

Поразмышляв немного о том, какую пользу применение этого принципа могло бы принести стране пребывания – Франции, Джефферсон затем переносит внимание на родную Америку и обращается к Мэдисону: «Ваше положение в законодательных органах нашей страны дает Вам возможность предложить <изложенные идеи> для публичного рассмотрения, сделать их предметом дискуссии». Джефферсон был уверен, что это позволило бы США создать более здоровую финансовую систему, чем существующие у наций Европы.

Ответное письмо Мэдисона я привожу в своем переводе целиком.[95 - The Papers of James Madison / Ed. by Charles F. Hobson. Vol. XII. Charlottesville, 1979. P. 382–388.] Это замечательный документ. Но по содержанию он таков, что даже профессиональный лингвист, не обладающий знаниями историка, сколько-нибудь адекватно перевести его не может. Существуют обычные трудности перевода американских политических текстов конца XVIII в. на русский язык: они обусловлены различиями политических культур и, следовательно, политической терминологии, а также хронологическим разрывом в 200 лет. В данном же случае к ним прибавляются трудности, связанные с тем, что американская политическая терминология тогда еще не устоялась, и с тем, что речь в письме идет об изменениях политико-правового устройства США, которые обсуждались, но не были осуществлены, а значит, и не были описаны в устоявшихся английских выражениях.

«Нью-Йорк, 4 февраля 1790 г.

Дорогой сэр,

Ваше любезное письмо от 9 января, в которое было вложено письмо от сентября (6 сентября 1789 г. – С. И.), попало мне в руки только несколько дней назад. В этом последнем развивается важная (a great) идея, она может послужить законодателям основой для многих интересных размышлений, в особенности на предмет формирования и обеспечения государственного долга. Может ли она быть принята в той мере, в какой это склонны допустить Ваши рассуждения, – это вопрос, к которому мне следовало бы обратить свои мысли в большей мере, нежели я до сих пор мог. Оправданием мне будет только то, что я вырабатывал обстоятельное мнение по этому вопросу. Хотя мои первые мысли на сей счет совпали со многими Вашими, <процесс выработки развернутого мнения> привел меня к убеждению, что доктрина эта не во всех отношениях совместима с ходом человеческих дел. Попытаюсь описать основания моего скептицизма.

“Поскольку земля принадлежит живущим, а не умершим, всякое живущее поколение вправе связывать обязательствами только себя.

Во всяком обществе воля большинства связывает целое.

В соответствии со статистикой смертности, большинство тех, кто в любой данный момент достиг зрелости, достаточной для выражения их воли, проживет еще не более 19 лет.

В таком случае именно этим сроком ограничена юридическая сила (validity) любого закона, принимаемого обществом.

А в пределах этого ограничения никакое выражение общей воли не действительно, если оно не выражено открытым текстом”.[96 - Текст, заключенный в кавычки, – это выполненное Мэдисоном резюме мыслей Джефферсона, а не буквальное цитирование его слов.]

Насколько я понимаю, таков ход Вашей аргументации.

Законы демократического государства (the acts of the political Society)[97 - Как может заметить читатель, перевод этого выражения очень далек от буквального. Однако, дочитав это письмо до конца, мы не обнаружим никаких указаний на то, что размышления Мэдисона могут иметь какое-то отношение к монархическим государствам, военным или любым авторитарным диктатурам. Речь идет только о таких государствах, где властные структуры (political Society), обладающие исключительным правом принимать законы (the acts), формируются исключительно обществом (society). В русском политологическом языке такие государства называются демократическими. Письмо посвящено анализу проблем только таких государств.] можно разделить на три класса:

1. Основной закон политического устройства, или конституция государства (The fundamental Constitution[98 - Слово «Constitution» здесь означает писаный основной закон штата или всей американской федерации, носящий название конституция. Но оно может означать также колониальную хартию: в 1790 г. в Род-Айленде и Коннектикуте они еще оставались основными законами этих штатов.]of the Government).

2. Законы, содержащие такие положения, какие делают невозможной отмену их <простым> волеизъявлением законодательного собрания.

3. Законы, не характеризующиеся таким качеством неотменяемости.

Хотя к конституции Ваша доктрина в теории может быть применена, представляется, что на практике против этого есть весьма серьезные возражения. Не стало ли бы политическое устройство, столь часто пересматриваемое, слишком изменчивым, чтобы оно могло сохранять способность поддерживать существование тех предрассудков в свою пользу, какие внушает древность <политического устройства> и какие, может быть, являются средством, <полезным> для сохранения даже самых рациональных политических устройств в самый просвещенный век? Не породила ли бы практика такого периодического пересмотра опасные политические клики (factions), которые без нее, может быть, вообще не появились бы? In fine,[99 - Наконец (лат.).] не будет ли власть, самое существование которой после фиксированной даты зависит от активного и легитимного вмешательства (on some positive and authentic intervention)[100 - Как станет понятно из дальнейшего, речь здесь идет о таком вмешательстве, законность которого не вызывает ни у кого сомнений, так как исходит оно именно от тех (authentic) лиц, кто имеет право на такое вмешательство, и которое представляет собой открытый (positive) акт, а не скрытое или подразумеваемое молчаливое согласие.] самого общества, слишком подвержена случайностям и последствиям фактического междувластия?[101 - Мэдисон близко к тексту повторяет аргументы против предложения Джефферсона регулярно созывать в штатах конвенты для исправления всевозможных нарушений разделения властей, высказанные в «Федералисте» № 49 им самим или А. Гамильтоном.]