Путешествия со смыслом

Почти сто лет назад индийский мудрец Рабиндранат Тагор побывал в Японии и был очарован ею. Свои впечатления он высказал предельно точно и кратко: «Япония дала жизнь совершенной по форме культуре и развила в людях такое свойство зрения, когда правду видят в красоте, а красоту в правде». Страна значительно изменилась с тех пор, как ее посетил Рабиндранат Тагор. Но и в стремительном образе жизни современных японцев нетрудно разглядеть все тот же многовековой опыт традиционной культуры.

Что же это за особое свойство зрения? Дано ли оно японцам самой природой? Врожденное ли это качество – видеть и ценить красоту?

Тагор, по-видимому, тоже задавал себе эти вопросы и в своих дневниках отмечал, что японцам удалось постичь многие тайны природы. «Знание вещей может быть приобретено в короткое время, – писал он, – но их дух может быть постигнут лишь в многовековом воспитании и самообладании».

И действительно, на протяжении всей своей истории культура Японии упорно вырабатывала систему специальных «упражнений», которые бы воспитывали и поддерживали в людях это особое видение вещей.

Каллиграфия

В школе на уроках письма японские дети постигают азы каллиграфии и одновременно приобщаются к искусству, ведь иероглифическое письмо, которое японцы когда-то привезли из Китая, – один из видов изобразительного искусства. Вместе с этим за каждым знаком они учатся видеть суть многих вещей и явлений окружающего мира. Например, такое короткое в русском языке слово «мир» в японском варианте («сякай») записывается двумя иероглифами, первый означает «синтоистская святыня, священная земля», а второй – «встреча». Мир или мировое сообщество видится как место встречи человека и священного. И такое сочетание неслучайно. Оно отражает исконное для японцев мировоззрение. По синтоистским представлениям, весь мир, окружающий человека, – живой, он наполнен присутствием божественных духов – ками. Ками обитают во всем: в камнях, деревьях, цветах, природных явлениях, в словах, в самом человеке и его творениях. Все имеет свою душу, или сердце, считают японцы. Задача человека – почитать ками, служить им и быть готовым ко встрече. Как же узнать ками? Согласно синто, ками – это все то, что вызывает в человеке удивление и душевный трепет. Потому и красота открывается японцу скорее не в том, что радует глаз, а в том, что трогает сердце, заставляет его печалиться, радоваться, удивляться и сострадать, то есть жить полной жизнью.

Так, постепенно овладевая навыками письма, японцы открывают для себя всю глубину и многогранность мира. Освоив навыки каллиграфии, можно пойти дальше и учиться выражать в знаках свое внутреннее состояние, приводя в движение кисть не только рукой, но всем телом и духом. Благодаря бесчисленным упражнениям можно научиться внутренним чутьем находить правильное место и соотношение знаков на пустом пространстве бумажного листа. «Зачерпни воду – и луна останется в твоих ладонях. Поиграй с цветами – и их аромат останется на твоей одежде» – это дзэнское изречение можно часто встретить на каллиграфических свитках. В такой изысканно-поэтической форме японцы утверждают, что проникнуть в сердце каждой вещи, увидеть ее истинную красоту можно только через взаимодействие и постоянную практику.

В бесконечно подвижном мире японцев простое письмо становится искусством, искусство философией, а философия поэзией.

Поэзия

С давних времен в Японии считалось, что каждый образованный человек должен владеть мастерством стихосложения. Это занятие почитаемо и любимо в народе и до сих пор. Но особой любовью и популярностью в Стране восходящего солнца и уже за ее пределами пользуется трехстишие хайку – «крайняя форма сжатости» в японской поэзии, сформировавшаяся в XVII столетии. Будто бы на протяжении веков японцы только тренировались и вот нашли такую форму, которая словно выстреливает в самую суть. Европейцам, стремящимся к предельной ясности высказывания, не всегда понятно значение этих стихов. Но загадка хайку в том, что это поэзия, которую мало только слышать. Хайку – это стихи-картинки, образы, запечатленные в словах, передающие событие, но не рассказывая о нем, а показывая его. Очень часто это – неожиданное открытие автором каких-то уже привычных вещей. И это всегда диалог. Поэт передает свои чувства, переживания, родившиеся в определенное мгновение жизни. Для читателя же это всегда путь к собственному творчеству. Он сам должен стать немного поэтом, воссоздать то самое мгновение в своем воображении и пережить всю связанную с ним гамму чувств. Если такой диалог происходит, то возникает «великий резонанс», или, как говорят японцы, разговор от сердца к сердцу.

Внимательно вглядись!
Цветы пастушьей сумки
Увидишь под плетнем.

    Басё
Так писал знаменитый поэт Японии. Прочитав эти строки, можно увидеть такую картину: усталый поэт бредет летним днем по тропинке, вглядываясь вдаль. И вот, остановившись у чужого плетня передохнуть, случайно бросает под ноги взгляд. А там – маленькие незатейливые цветы пастушьей сумки, они будто давно ожидают этой встречи. А он чуть было не прошел мимо… Что родилось в этот миг в сердце поэта: радость, восторг, сострадание? Как часто мы всматриваемся вдаль в поисках чего-то значительного, а истинная красота может быть скромной, она может быть совсем рядом, у наших ног, и принять облик трогательных цветов пастушьей сумки. Нужно только, как предупреждает поэт, «внимательно вглядеться».

Цветы

Цветы всегда занимали важное место в жизни японцев. Цветок сакуры они избрали своим национальным символом, хризантема всегда напоминала им об императорском величии, а полевая гвоздика олицетворяла хрупкую, но стойкую японскую женщину. Мастерство аранжировки цветов они возвели в ранг настоящего искусства, которое получило название икебана или кадо – «путь цветка». Цветочные композиции с давних времен выставляются в алтарях буддийских храмов и в домашних священных нишах токонома.

Ведь сам Будда, согласно преданиям, передал знания своим ученикам с помощью одного лишь цветка, не прибегая к словам. «Один цветок лучше, чем сто, передает цветочность цветка» – для японца это не игра слов, а абсолютная истина. Какой-нибудь один цветок садового клематиса в старинной бронзовой вазе непременно тронет его сердце удивительным пересечением мгновенного и вечного в круговороте вещей: жизнь цветка, вмещающаяся в одно мгновение, и ваза, повидавшая много на своем веку, для которой и наша жизнь не дольше жизни цветка. Любят японцы и яркие пышные цветы, такие как пионы. Только в вазу они, скорее всего, поставят один нераспустившийся шарик бутона, и сердце их будет переполнять радостное предчувствие: наблюдая, как раскрывается один лепесток за другим, они становятся соучастниками великого откровения природы.

Сезонные праздники

Сезоны любования первым снегом, полной луной, цветением сливы или азалии, первыми ночными светлячками – неотъемлемая часть культуры Японии; как и традиционные искусства, на протяжении веков они воспитывали в людях внимание к течению жизни природы, умение видеть и восторгаться прекрасным в самых малых ее формах. Многим из этих явлений посвящены традиционные праздники – мацури, в переводе это слово означает «служение» или «почитание». А такие события, как любование цветущей сакурой или алыми листьями кленов, получили в Японии названия хана-гари и момидзи-гари, где гари можно перевести как «охота». Все, что происходит в это время, на самом деле похоже на охоту. Национальное телевидение вещает о фронте движения цветения сакуры, и в самый пик сезона толпы людей направляются в знаменитые сады и парки, чтобы под цветущими деревьями провести ночь в веселой и шумной компании. А осенью те же толпы стоят в очередях у ворот храмов, чтобы полюбоваться при свете луны пылающей кленовой листвой в отражении глади пруда. Такое поведение часто вызывает недоумение и непонимание у иностранцев: не лучше ли полюбоваться цветами в тишине и одиночестве собственного сада? Но ключом к пониманию такой «странной» традиции может стать, как писал Кавабата Ясунари, одна поэтическая фраза: «Никогда так не думаешь о друге, как глядя на снег, луну или цветы». В эти удивительные мгновения встречи с прекрасным в сердце человека рождаются столь же красивые и высокие чувства, и он испытывает потребность поделиться ими со всем миром и ощутить себя его неотъемлемой частью.

Чайная церемония

В основе искусства чайной церемонии нетрудно увидеть все ту же устойчивую потребность японцев поделиться своим внутренним состоянием, переживаемым в определенное время года. Такое обыденное, казалось бы, действие, как совместная трапеза и чаепитие друзей, в Японии несколько веков назад превратилось в высокое искусство, во многом близкое традиционной поэзии. Только вместо поэта и читателя здесь выступают хозяин и гости, а диалог свой они ведут на особом языке – языке вещей. Еще задолго до чайного действа хозяин продумывает и выбирает подходящую для этого случая утварь, свиток, цветы, благовония. Каждая деталь важна и играет свою маленькую роль в происходящем. Гости же во время встречи должны быть предельно внимательны и сконцентрированы на том, что происходит в это мгновение. Вглядываясь в окружающие их предметы, они стараются уловить то настроение и те чувства, которые пытается передать им хозяин.

Умение правильно находить и подбирать вещи в чайном искусстве достигается благодаря глубоким знаниям и многолетней практике. Но если все удается, то тут, как говорят чайные мастера, начинают происходить настоящие чудеса: чайная комната, свиток, кипящий котел, чайные чашки – все вещи вокруг словно оживают, обретают новую жизнь и иное значение. Крошечное мгновение становится незабываемым событием для всех участников чайного действа, которые вместе создали и испытали удивительное состояние гармонии и единения со всем окружающим миром.

* * *

«Всякое изящное искусство подчиняется естеству и дружит с четырьмя временами года. Коль скоро ты видишь, то не можешь не видеть цветы, коль скоро ты думаешь, – не можешь не думать о луне. Когда то, что ты видишь, не является цветами, ты все равно что грубый варвар. Когда нет цветов в твоих мыслях, ты подобен дикому зверю» – такую запись оставил однажды в своих путевых дневниках поэт Басё. Если вспомнить, что в японской культуре цветок почти всегда олицетворял душу, живое сердце природы, а луна всегда привлекала взоры японцев своим чистым светом, то эти поэтические строки приоткроют и свою философскую глубину, – Человек начинался тогда, когда он стремился увидеть во всех вещах и явлениях их сокровенную суть и когда в мыслях его поселялся ровный и спокойный свет, подобный свету луны осенью, в самое красивое из ее полнолуний.

Филиппины. По следам Магеллана

Надежда Нестеренко

Сами филиппинцы говорят всем приезжающим: если вам не понравился один остров, у нас есть еще 7106, чтобы вы нашли что-то интересное для себя. И это действительно так. Филиппины на самом деле необыкновенные острова. Каждый не похож на другой.

Здесь живут странные, большеглазые, с мягкой, как у кроликов, шерсткой, и длинными когтистыми пальчиками маленькие существа, при первом взгляде на которых сразу хочется сунуть их в карман и увезти домой – до того они милые! Потом вспоминаешь фильм про гремлинов, и сразу понятно, с кого их рисовали. А потом еще оказывается, что у них есть маленькие острые зубки, и они проявляют чудеса прыткости, охотясь на местных сверчков, легко прыгая с места на пару метров, при том что по размеру любой из них легко уместится на ладошку. Зовут их торсиеры, или долгопяты, и днем они мирно дремлют, обхватив лапками ветки, а вот по ночам, охотясь, проявляют чудеса прыгучести.

Когда-то сюда приплыл Фернан Магеллан. Он назвал Филиппины Островами святого Лазаря, поскольку в день этого святого экспедиция достигла островов, но название не прижилось, и позже острова получили свое название в честь испанского короля Филиппа Второго.

Магеллану на Филиппинах не повезло, так сложилось, что здесь оборвалось его путешествие – он был убит одним из местных вождей Лапу-Лапу, считающимся теперь местным героем, первым борцом с испанской колонизацией. Прах Магеллана так и покоится на острове Себу, здесь же стоит и памятник герою Лапу-Лапу.

Оставшиеся от флотилии Магеллана два корабля разделились: «Тринидад» отправился обратным путем на Запад, а «Виктория» под предводительством капитана Хуана Себастьяна Элькано поплыла вперед – на Восток. И именно этот корабль, обогнув мыс Доброй Надежды, завершил кругосветное путешествие, доплыв до Испании. После всех тягот пути на «Виктории» выжили всего 18 человек. Известно, что все моряки очень страдали от цинги, и избежать болезни удалось только Элькано: оказалось, что он очень любил айвовое варенье и во время путешествия ел его – это его и спасло, ведь айва богата витамином С.

И, наверное, самое невероятное из филиппинских чудес – это местные целители, известные во всем мире как филиппинские хилеры. И среди 7107 островов есть один самый волшебный и загадочный, и имя ему – Сикихор. А волшебный и загадочный он потому, что здесь и живут те самые местные знахари и целители. Это местные шаманы, которые очень хорошо знают и понимают природу и растения, в сотрудничестве с которыми они и лечат.

Островная жизнь течет не спеша. И через несколько дней постепенно забываешь об обычной спешке, расслабляешься, бродишь днем в одиночестве по отмели во время отлива, спугивая толпы голубых крабов, греющихся на солнышке и моментально зарывающихся в песок, оставляя на месте исчезновения маленькую пирамидку. Каждый вечер, умиротворенно глядя на море и потрясающей красоты закаты, а затем в бархатное небо, усыпанное звездами, засыпаешь под шум моря и шорох пальм, ловишь себя на мысли, что так странно, что где-то еще есть совсем другой мир, и магия этого места постепенно проникает в тебя.

Так случилось, что мне посчастливилось увидеть одного из самых известных филиппинских шаманов – Хуана Понсе. Его на острове знает каждый, поэтому не составило труда найти водителя, согласившегося меня к нему отвезти. Правда, он несколько странно на меня всю дорогу посматривал, и у шамана за всем внимательно наблюдал, но держался в сторонке.

Стоял обычный жаркий ноябрьский день. Извилистая дорога вела через джунгли, и вскоре мы были на месте. На небольшой полянке среди пальм стояла пара видавших виды сараев, а невдалеке виднелась ветхая-ветхая избушка на курьих ножках, покрытая соломой. Вокруг – ни души. Окна у избушки были полностью деревянные, и электричества, думаю, этот дом никогда не видел. О ветхости можно судить хотя бы по тому, что у меня под ногой одна доска провалилась, но, по счастью, все обошлось. Из открытой двери вышел мужчина с ребенком на руках, и водитель, обратившись к нему, сказал, что я хотела бы увидеть Хуана Понсе. Он ответил, что тот сейчас выйдет.

И, действительно, через несколько минут в дверях из темноты дома появилась фигура шамана. Это оказался седовласый человек среднего роста, одетый в светлую рубашку и шорты. На филиппинца он не очень похож, наверное, в нем не было ничего необычного, если бы не глаза: пронзительный, немигающий взгляд, который как будто видит тебя насквозь. Сам он не говорит по-английски, поэтому в качестве переводчика выступает его дочь. Спросив через переводчика, что меня беспокоит, он посадил меня на стул лицом к спинке, и стал пальцами исследовать мой позвоночник, используя какую-то настойку из трав. Затем меня накрыли простыней, а из-под стула повалил дым. Не могу описать, что я чувствовала во время этого действа, наверное, было какое-то ощущение нереальности всего происходящего, но в конце я почувствовала себя лучше.

Когда я встретила Хуана Понсе, ему было 90. И, несмотря на возраст, он все равно продолжал помогать людям. Одна важная деталь: хилеры никогда не просят денег за свои услуги – каждый сам решает, как отблагодарить целителя.

Думаю, когда Магеллан приплыл на Филиппины, древние хилеры уже лечили там людей. Нам повезло, что их искусство живо и сегодня, и очень хочется, чтобы и века спустя эта традиция не прерывалась.

Города

Пять дней в Париже

Марина Левитина

Я пишу эти строки в тот самый момент, когда самолет авиакомпании «Эр Франс» трогается в путь. Мы только что «отплыли» от шереметьевского причала. Я еду в Париж – туда, где в Лувре улыбается Джоконда, где Собор Парижской Богоматери отражается в водах Сены, а в садах Живерни цветут водяные лилии Моне… Я еду в город Встреч.

Удивительно, сколько всего можно увидеть в Париже за один день, если все время идти, почти не останавливаясь на отдых. Я бродила по острову Ситэ и по набережной Сены, по Большим бульварам и маленьким улочкам Монмартра… Удивительный город постепенно открывал мне свои тайны, а я безмолвно вслушивалась в этот голос, стараясь уловить разнообразие его мелодий. «Слушай, впитывай и запоминай», – словно говорил Город. Здесь звучит и неземная гармония готики, и величественная королевская старина, и доблесть мушкетеров, и свободолюбивый голос Французской революции, и возгласы первых кинозрителей с бульвара Капуцинок, и запах лилий, смешивающийся с запахом солнечных красок Моне и Ренуара, доносящийся вместе с брызгами фонтанов и веселыми разговорами. Парижане мирно и беспечно беседуют за столиками бесчисленных открытых кафе в креслах, развернутых лицом к миру – чтобы удобнее было наблюдать за ходом истории и, подкрепившись очередной чашечкой кофе, изящно и непринужденно внести в мир свою лепту. Здесь настоящее словно пропитано прошлым, а прошлое живет в настоящем.

Еще совсем недавно мне просто не верилось, что я когда-нибудь увижу великий Нотр-Дам, Собор Парижской Богоматери. Но вот я здесь, совсем рядом с ним. С него-то мне и хотелось начать знакомство с городом.

Пройдя пешком по улице Турбиго, я вышла к набережной Сены и, перейдя через мост, оказалась на острове Ситэ, в самом сердце Парижа – или Лютеции, как назывался этот город-остров до IV века. На карте остров похож на корабль, плывущий по Сене. Отсюда берет начало парижская история: во II веке до н. э. здесь поселилось галльское племя паризиев. Потом здесь жили римляне. В их времена и был построен на острове храм, посвященный Юпитеру, на месте которого позже поставили церковь св. Этьена. А еще позже, в середине XII века, здесь началось строительство великого собора, посвященного Богоматери. Строительство это длилось почти два столетия. Многое претерпел Нотр- Дам со времени своего основания. Оказывается, он очень сильно пострадал, особенно во время Французской революции 1789 года: множество статуй были разрушены, витражи заменены прозрачными стеклами, шпиль уничтожен, все колокола, за исключением большого, переплавлены, а сам собор превращен в храм Разума, а позже – в склад продовольствия. Воистину, разум без любви далек от мудрости! К счастью, в конце XIX века Собор был отреставрирован, во многом благодаря роману Виктора Гюго, который привлек внимание парижан к этому полуразрушенному памятнику.

И вот я стою перед ним, великим готическим Собором. Дух захватывает от его тонкости и величия, от прикосновения к мастерству тех, кто создавал его 800 лет назад – тех, кто начинал, не надеясь увидеть его законченным, и тех, кто продолжал дело первых. Вокруг масса туристов, сверкают вспышки фотоаппаратов. На главном фасаде – статуи, сцены, посвященные Богоматери, ее матери св. Анне, скульптуры библейских царей – великое множество человеческих фигур. А надо всеми – огромная восьмилепестковая роза. Не она ли окно в небеса?

Обхожу Собор кругом. Вот они, грозные химеры (или гаргойлы, как их называют на западе), почему-то не показавшиеся мне такими уж грозными. Может быть, это хранители святыни. Вот с детства казавшиеся мне такими загадочными «крылья» Собора (в архитектуре они называются аркбутанами). Они поддерживают Собор, но мне кажется, что они придают ему ощущение полета. А стены, стены! Особенно с северной стороны, где разрушения были не так велики, они двухцветные, светло-серо-черные из-за веками скапливавшейся пыли, настоящей пыли веков. И изображенные здесь, на северном фасаде, фигуры – совсем древние, пережившие все перипетии еще с XIII века.

Перейдя мост, соединяющий остров Ситэ с северным берегом Сены, и пройдя по набережной, усеянной бесчисленными книжными лавочками и маленькими красочными выставками свободных художников, я вышла к грандиозному дворцу – Лувру. Длинная арка вела к его внутренней площади, и в проеме арки была видна прозрачная стеклянная пирамида, стоящая в центре среди фонтанов, – дань настоящего прошлому. Под своды пирамиды постоянно входили люди – и исчезали, спускаясь по эскалатору вниз, навстречу прекрасным сокровищам, хранящимся в этом бывшем дворце французских королей. Площадь звучала, гудела на всех языках мира. Где-то там живет Джоконда, сказала я себе. Скоро мы встретимся. Но не сегодня.

Большое пространство между Лувром и площадью Согласия занимает сад Тюильри. Когда идешь по его аллеям, мимо античных статуй и изящных фонтанов, время перестает течь только вперед, и к едва доносящемуся пению горлиц словно примешивается шелест старинных платьев – будто сама Анна Австрийская вышла прогуляться в тени деревьев в сопровождении своих придворных дам. Говорят, в XVII веке сад этот был признан таким красивым, что сюда больше не хотели пускать публику, и только благодаря сказочнику Шарлю Перро сад остался открытым.

В конце главной аллеи возвышалось большое медленно двигающееся колесо – Колесо обозрения, еще одна точка соприкосновения настоящего с прошлым. Уже подойдя ближе, через белые спицы огромного колеса я увидела широкую площадь Согласия с конными скульптурами. В центре же сверкала, несмотря на пасмурную погоду, золотая игла древнего египетского обелиска. Я долго не могла оторвать от него глаз. Воистину времени не существует! Передо мной, среди проносящихся мимо автомобилей, стоял обелиск из храма Луксора, созданный 33 столетия назад.