Йеллоуфейс

Я вынуждена напоминать Афине об этом каждый раз. Когда дело доходит до моих проблем, в ее памяти ничего не держится – приходится повторять по два-три раза, чтобы что-нибудь закрепилось.

– Того редактора, который покупал права, уволили, и дела перешли к Гаррету, но каждый раз, когда мы разговариваем, у меня ощущение, что ему все фиолетово.

– Ну и пошел он, – бодро напутствует Афина. – Еще по одной?

Цены на алкоголь здесь просто космические, но это нормально: платит-то Афина. Она так делает всегда, я уже перестала сопротивляться. Не думаю, чтобы она когда-нибудь реально понимала, что «дорого», а что нет. По окончании Йеля она поступила в магистратуру с именной стипендией, а уж теперь ей на счет наверняка приходят сотни тысяч. Однажды, когда я обмолвилась, что издательская работа в Нью-Йорке на начальном этапе приносит в год всего около тридцати пяти тысяч, она удивленно посмотрела на меня и спросила: «А это много?»

– Можно бы мальбек, – прошу я. Девятнадцать долларов за бокал.

– Сейчас будет, дорогая.

Афина встает и непринужденно дефилирует к бару. Бармен шлет ей улыбку, а она с удивленным возгласом подносит руки ко рту, как эдакая Ширли Темпл. Оказывается, один из джентльменов за стойкой презентовал ей бокал шампанского.

Поверх музыки плывет ее изящный, радостный смех:

– Да, мы как раз празднуем! А можно еще один, для моей подруги? Я заплачу.

Мне никто из присутствующих шампанское не презентует. Впрочем, это типично. Афину осыпают знаками внимания всякий раз, когда мы появляемся на публике, – если не восторженные читатели, охочие до селфи и автографа, то просто люди, которые находят ее восхитительной. Что до меня, то я здесь невидимка.

– Итак. – Афина с довольным видом усаживается рядом и придвигает ко мне бокал. – Рассказать, как у меня сложилось с Нетфликсом? О боже, Джуни, это было просто безумие! Я там познакомилась с парнем, который продюсировал «Короля тигров». «Короля тигров»!

«Порадуйся за нее, – внушаю я себе. – Просто порадуйся, и пускай она оторвется».

Зависть всегда описывают как нечто острое, зеленое, ядовитое. Беспричинное, едкое, злонамеренное. Однако у писателей, по моему наблюдению, зависть больше напоминает страх. Лично у меня она выражается в неистовом сердцебиении, когда я читаю в Твиттере новость об очередном успехе Афины: новый контракт, номинация на премию, коллекционное издание, выход книги за рубежом. Зависть – это неотвязное сравнение себя с ней, сравнение обязательно не в свою пользу; это паника из-за того, что я пишу недостаточно хорошо или недостаточно быстро, что я сама по себе не такая, как надо, и не стану другой. Зависть – это когда само известие о подписанном Афиной контракте на шестизначную сумму с Нетфликсом на несколько дней выбьет меня из колеи, и я не смогу сосредоточиться на собственной работе. Каждый раз, когда я буду видеть ее книгу на полке магазина, я буду чувствовать стыд и отвращение к себе.

Из знакомых мне авторов каждый испытывает нечто подобное по отношению к кому-нибудь другому. Писательство – занятие одинокое. У тебя нет уверенности в том, что твое творчество имеет какую-то ценность, а любой признак того, что ты отстаешь в этих крысиных бегах, повергает в пучину отчаяния. Говорят, надо просто заниматься собственной рукописью. Но как трудно это делать, когда чужие книги попадаются на каждом шагу!

Вот и я тоже испытываю порочную зависть, выслушивая рассказы Афины о том, как она обожает своего редактора, литературную глыбу по имени Марлена Энг, которая «вытащила меня из безвестности» и «действительно улавливает авторские идеи на своем уровне, понимаешь?». Я смотрю в темно-карие глаза подруги, обрамленные этими невозможно пышными ресницами, которые придают ей сходство с диснеевской зверушкой, и меня разбирает любопытство: «Каково же это – быть тобой?» Каково быть такой немыслимо совершенной, обладать всем лучшим в мире? И может быть, из-за этих коктейлей или из-за игры моего писательского воображения я ощущаю, как в животе у меня скручивается жаркая пружина. Возникает странное желание вонзить пальцы в ее накрашенный ягодно-красный рот и разодрать лицо на части, аккуратно, словно с апельсина, снять с тела шкурку и, обернувшись ею, застегнуть молнию.

– И блин, она так меня понимает, словно трахается с моими словами! Ну, ментально!

Афина, хихикнув, очаровательно морщит носик. Я подавляю желание ткнуть в него пальцем.

– Ты когда-нибудь думала о процессе редактирования как о сексе с редактором? Ну как будто вы делаете большого литературного ребенка?

«Да она пьяна», – доходит до меня. Всего два с половиной напитка, а уже набралась; в очередной раз забыла, что я своего редактора терпеть не могу.

Пить Афина не умеет совершенно. Я поняла это еще в начале первого курса, когда на домашней вечеринке у одной старшекурсницы в Ист-Рок держала дорогую подругу за волосы, пока та блевала в унитаз. У нее есть бзик: она любит прихвастнуть, что разбирается в скотче (она называет его или «виски», или «виски из Хайлэнда»), но едва успевает пригубить, как щеки уже пунцовые, а речь скачет. Напиваться Афина любит, а в пьяном виде становится несносной и впадает в истеричную патетику.

Впервые эти ее повадки я заметила на Комик-Коне в Сан-Диего. Мы тогда все толклись у большого стола в баре отеля. Там Афина, вся раскрасневшаяся, хохотала как безумная, а парни вокруг пялились на ее грудь (один потом прослыл в Твиттере приставучим извращенцем).

«О боже, – причитала она. – Я к такому не готова. Сейчас крыша поедет. Я не готова. Ты думаешь, меня тут ненавидят? Думаешь, все меня тайком ненавидят, но просто ничего не говорят? Ты бы мне сказал, если бы ненавидел?»

«Да перестань, – успокаивали ее парни, поглаживая по руке. – Кто ж тебя такую может ненавидеть?»

Раньше я думала, что такие проделки – просто уловка для привлечения внимания, но со мной наедине она вела себя так же. Вдруг она становится такой ранимой, голос начинает дрожать, словно от подступающих слез, или же словно она думает поведать секрет, который раньше тщательно скрывала. Зрелище не из простых.

В этом есть какое-то отчаяние, и я даже не знаю, что меня настораживает больше – что она такая манипуляторша или что ее ранимость может оказаться правдой.

Несмотря на буханье музыки и басовые вибрации, бар кажется вымершим, что, вообще-то, объяснимо: сегодня вечер среды. Подходят двое, пытаясь всучить Афине свои номера, но она отмахивается. В этом заведении мы единственные женщины. На террасе царит тишина, вызывающая клаустрофобию, и это нервирует, так что мы дружно допиваем и уходим. Я с некоторым облегчением думаю, что на этом у нас все, но тут Афина приглашает меня к себе. Квартира недалеко от Дюпон-Сёркл, всего несколько минут на такси.

– Ну давай, – наседает она. – У меня дома есть потрясный виски, именно для такого случая, и ты должна зайти его попробовать.

Я утомлена, и веселье как-то подувяло (зависть усиливается, когда ты пьяна), но на жилье Афины мне взглянуть любопытно, и я соглашаюсь.

Ни хрена себе! Я знала, что Афина вполне состоятельна (гонорары за бестселлеры – штука серьезная), но не представляла, насколько она богата, пока мы не переступили порог ее квартиры на девятом этаже. Две комнаты, в которых она обитает в одиночестве, – одна для сна, другая для писательства, – обе с высокими потолками, лакированным паркетом из твердых пород дерева и окнами от пола до потолка. За окнами – уходящий за угол балкон. Дизайн в том вездесущем стиле фоток из Инстаграма*, где сквозь минимализм проблескивает роскошь: изящная деревянная мебель, экстравагантные книжные полки и безукоризненные однотонные ковры. Растения и те смотрятся дорого, а под калатеями шипит увлажнитель воздуха.

– Ну что, виски? Или что-нибудь полегче? – Афина указывает на винный шкаф (подумать только, у нее есть гребаный винный шкаф!). – Может, рислинг? Или вот это чудесное совиньон блан, если только душа не просит красного…

– Виски, – говорю я, чувствуя, что единственный способ пережить остаток этой ночи – напиться как можно сильнее.

– Чистый, со льдом или олд-фешен?

Я понятия не имею, как пьют виски.

– М-м-м… Давай как себе.

– Значит, олд-фешен.

Она уходит на кухню.

Слышно, как там открываются створки шкафов, позвякивает посуда. Кто бы знал, что олд-фешен обернется такими хлопотами?

– У меня здесь прекрасный «Уислпиг» восемнадцатилетней выдержки, – воркует Афина. – Мягонький, будто ириски с черным перцем, ты оценишь.

– Конечно, – отзываюсь я. – Звучит вкусно.

Афина что-то не торопится, а мне не мешало бы пописать, и я брожу по гостиной в поисках туалета. Интересно, что меня встретит там. Может быть, какой-нибудь хитрый освежитель. Или корзинка с нефритовыми вагинальными шариками.

Замечаю, что дверь в кабинет распахнута. Комната очень красивая, и я не могу удержаться, чтобы туда не заглянуть. Картинку я сразу узнаю по постам Афины в Инстаграме* – сама она называет это место своим «храмом творчества». Перед окном с викторианским кружевным тюлем стоит огромный письменный стол красного дерева на гнутых ножках, а на столе красуется черная пишущая машинка.

Да-да. У Афины пишущая машинка; никаких там Ворд, Гугл Докс или Скривнер. Она пишет в молескинах, потом в ход идут листочки-стикеры, и уже затем она настукивает полноценные черновики на «ремингтоне». Это заставляет ее тщательней «фокусироваться на уровне предложений» (ее словечки, которые так часто проскальзывают в интервью, что я уже затвердила их наизусть). Иначе она пишет целыми абзацами и не видит за деревьями леса.

Ну правда. Кто так говорит? И кто так думает?

Для тех, кто не может и абзаца написать, не теряя фокуса и не заглядывая в Твиттер, продаются уродливые и страшно дорогие электронные пишущие машинки. Но Афине это, видите ли, не по нраву; она пользуется винтажной пишущей машинкой – трескучим устройством, для которого надо покупать специальные чернильные ленты и толстые прочные листы.

«На экране я писать просто не могу, – сетовала Афина. – Мне надо видеть текст в печатном виде. В напечатанном слове есть что-то основательное. Возникает ощущение постоянства, осязаемости того, что ты пишешь. Это дает мне возможность сконцентрироваться, проясняет мысли и заставляет точно подбирать слова».

Я забредаю в глубь кабинета, в подпитии не соображая, что это неприлично. В каретке еще торчит лист бумаги, на котором всего одно слово: «КОНЕЦ». У машинки лежит стопка страниц толщиной в ладонь.

Рядом со мной материализуется Афина, держа по стакану в каждой руке.

– О, это мой проект по Первой мировой. Наконец-то закончила.

Афина славится своей скрытностью насчет проектов, которые еще не завершены. Никаких бета-ридеров. Никаких интервью, никаких выкладываний фрагментов в соцсетях. Даже ее агенты и редакторы не получают ни одного наброска, пока вещь не написана целиком. «Книгу нужно выносить в себе, пока она не станет жизнеспособной, – сказала она мне однажды. – Если я явлю миру вещь прежде, чем она полностью сформируется, – она погибнет». (Странно, что никто не критиковал ее за эту гротескную метафору, но, кажется, Афине все можно.) Единственное, что проскальзывало в ее речи в последние два года, – это то, что она готовит роман, имеющий отношение к военной истории двадцатого века и что для нее это «серьезный художественный вызов».

– Блин, поздравляю.