Йеллоуфейс

Когда Бретт звонит мне с этими новостями, я распластываюсь на полу и не встаю, пока потолок не перестает кружиться.

В «Паблишерс Уикли» о моем успехе выходит большущий, броский анонс. Бретт заговаривает о перспективе зарубежных изданий, правах на фильмы, о медиавселенной; я даже не знаю, что все это означает, кроме того, что ко мне течет все больше денег.

Я звоню матери и сестре похвастаться, а они, хоть ничего не понимают, все равно рады, что у меня на ближайшие годы предвидится стабильный доход.

Я звоню в свой «Веритас» и сообщаю, что увольняюсь.

Знакомые, с которыми я общаюсь от силы пару раз в год, пишут мне «ПОЗДРАВЛЯЮ», и сообщения так и сочатся завистью. Официальный аккаунт «Эдем» в Твиттере публикует новости, и у меня появляется сразу несколько сотен новых подписчиков. Я устраиваю вечеринку с коллегами из «Веритас», друзьями, которые не очень-то мне и нравятся. Вся эта история с книгой им глубоко поровну, но после третьей это уже не имеет значения: главное, что мы пьем за меня.

А в голове у меня все время вертится мысль: «У меня получилось. Я, блин, сделала это». Я живу жизнью Афины. Книгоиздание теперь работает со мной как положено. Я все же пробила этот стеклянный потолок. У меня есть все, к чему я когда-либо стремилась, – и вкус у него именно такой, каким я его себе представляла.

3

ЗНАЮ, О ЧЕМ ВЫ ДУМАЕТЕ. «ВОРОВКА». «Плагиаторша». А еще, наверное, – поскольку все дурные поступки должны непременно быть с расовой подоплекой, – «расистка».

А вот вы меня выслушайте.

Это не так ужасно, как кажется.

Плагиат – выход достаточно простой; способ, к которому прибегаешь, когда сам не можешь написать ни слова. Однако то, что делала я, давалось отнюдь не легко. Я действительно переписала изрядную часть книги. Ранние наброски Афины хаотичны, местами откровенно сырые; всюду разбросаны незаконченные предложения. Иногда я даже не могла понять, к чему она клонит в том или ином абзаце, поэтому полностью его перекраивала. Это не означает, что я просто взяла картину и выдала ее за свою собственную. Мне достался эскиз с неровными мазками цветов тут и там, и я его закончила в соответствии со стилем оригинала. Как если бы, скажем, Микеланджело оставил незавершенными огромные куски Сикстинской капеллы. А потом Рафаэлю пришлось доделать все остальное.

Весь проект, надо сказать, просто прелесть. Невиданный доселе плод литературного соавторства.

Ну и что с того, что он краденый? Что с того, что он сам упал мне в руки?

Афина умерла раньше, чем кто-либо прознал о существовании рукописи. Она никогда бы не была опубликована, а если б и была, то навсегда с клеймом «незаконченного романа» Афины Лю, такого же разрекламированного и разочаровывающего, как «Последний магнат» Фицджеральда. Я же дала книге шанс выйти в мир без осуждения и кривотолков, чем всегда чревато совместное авторство. И за весь тот труд, что я в него вложила, за все те часы непрестанных усилий почему бы мне не проставить на обложке свое имя?

Афина, если на то пошло, упомянута мной в «благодарностях». Моя бесценная подруга. Главный источник моего вдохновения.

Возможно, Афина даже хотела бы этого. Ее всегда привлекали литературные мистификации разного рода. Вроде того, как Джеймс Типтри-младший[7 - Псевдоним американской писательницы-фантаста и психолога Элис Брэдли Шелдон (1915–1987), трехкратной лауреатки премий «Небьюла» и двукратной – «Хьюго». Ее псевдоним стал именем премии, которой награждаются фантастические произведения, исследующие взаимоотношения полов.] водила людей за нос, внушая всем мысль, что она мужчина, или случай Ивлин Во, многие читатели считают его женщиной до сих пор[8 - Артур Ивлин Сент-Джон Во (1903–1966) – британский писатель-романист.].

«Люди приступают к тексту с огромным количеством предубеждений, вызванных их надуманным представлением об авторе, – делилась она в одном из интервью. – Как бы, интересно, воспринимались мои книги, если бы я выдавала себя за мужчину или белую женщину? Мой текст мог быть в точности таким же, но в одном случае его разнесли бы в пух и прах, а в другом – превознесли до небес. Хотя с чего бы»

Все это, вероятно, можно рассматривать как грандиозный литературный розыгрыш со стороны Афины, а с моей – как выстраивание уравнения «читатель – автор» таким образом, что оно еще послужит кормом для ученых на десятилетия вперед.

Хорошо – последнее, возможно, слегка преувеличено. И если звучит так, будто я этим успокаиваю свою совесть, то и прекрасно. Я уверена, вам милее мысль, что эти несколько недель были для меня сущей пыткой и что я постоянно боролась со своим чувством вины.

На самом деле я полна восторга.

Впервые за несколько месяцев я была рада снова писать. Ощущение было такое, будто мне дарован второй шанс. Я вновь уверовала в мечту, что если отточить свое мастерство и сложить хорошую историю, то индустрия позаботится обо всем остальном. Все, что нужно, – это водить ручкой по бумаге, и если будешь работать достаточно усердно и писать достаточно хорошо, то сильные мира сего в одночасье превратят тебя в литературную звезду.

Я даже начала поигрывать с кое-какими из своих старых идей. Теперь они представали свежими, яркими, и на ум приходила дюжина новых траекторий, по которым их можно было запустить. Возможности казались бесконечными – все равно что гонять на новой машине или работать на новом ноутбуке. Каким-то образом я впитала всю прямоту и живость почерка Афины. Я чувствовала себя как в песне Канье Уэста – harder, better, faster, stronger, «тверже и лучше, быстрей и сильней». Чувствовала, что я из тех, кто сейчас слушает Канье.

Как-то раз я была на выступлении одной успешной писательницы фэнтези, которая утверждала, что ее безотказный способ преодолеть писательский блок – это прочесть сотню-другую страниц хорошей прозы. «И сразу хочется до зуда в пальцах написать хорошую фразу, – говорила она. – Хочется подражать хорошему».

Именно так я относилась и к редактированию исходника Афины. Она улучшала меня как писательницу. Я до жути быстро впитала ее навыки; словно с ее смертью весь этот талант должен был куда-то деться и воплотился непосредственно во мне.

Мне казалось, что теперь я пишу за нас обеих. Я чувствовала себя факелоносцем, перехватившим у нее эстафету.

Этого достаточно для оправдания? Или вы все еще убеждены, что я воровка и расистка?

Ладно. Вот что я чувствовала, когда все это случилось.

В Йеле я одно время встречалась с аспирантом философского факультета, занятым демографической этикой. Он писал статьи о мысленных экспериментах, настолько невообразимых, что, как по мне, ему впору было заниматься научной фантастикой: к примеру, несем ли мы ответственность перед будущими, еще не рожденными поколениями, или можно ли осквернить тело покойного, если это не причинит вреда живым. Некоторые из его аргументов были слегка чересчур – он, например, не считал, что существует какое-то моральное обязательство следовать воле умерших при наличии явной заинтересованности в перераспределении их благ в пользу других или что существуют серьезные нравственные препоны против использования кладбищ для проживания, скажем, бездомных. Общая тема его исследования состояла в том, кто и при каких обстоятельствах может считаться полномочным моральным актором. Я мало что понимала в его работе, но главный аргумент звучал весьма красноречиво: мы ничего не должны мертвым.

Особенно когда мертвые тоже воры и лжецы.

И я, черт возьми, скажу просто: я забрала рукопись Афины, чтобы возместить ущерб за то, что Афина забрала у меня.

4

ИЗДАНИЕ КНИГИ – ЭТО МЕДЛЕННО, НО НЕ всегда. Самые захватывающие моменты – аукционные торги, переговоры о сделках, звонки от потенциальных редакторов, выбор издателя – все это головокружительный вихрь, но остальное подчас сводится к долгому разглядыванию своего телефона в ожидании новостей. Большинство книг пристраивается еще за два года до их фактического выхода. Мега-анонсы, которые предстают перед нами в Сети («Покупка прав!», «Экранизация!», «Покупка прав для ТВ-сериала!», «Номинация на премию!»), – это все известно за недели, а то и за месяцы до анонса. Шумиха – по большей части работа на публику.

«Последний фронт» выйдет не раньше, чем через год и три месяца после подписания контракта. А пока идет работа над книгой.

Письмо из издательства я получаю через два месяца после заключения сделки. Редактором в «Эдем» мне ставят Даниэлу Вудхаус, обстоятельную особу с сильным голосом и быстрой речью, сумевшую одновременно и насторожить, и заинтриговать меня во время нашего первого разговора по телефону. Мне вспомнилось, как в прошлом году на конференции разразился скандал: она назвала свою оппонентку «жалкой» в споре о том, что в книгоиздании остался сексизм, который мешает женщинам, после чего в Сети на нее навесили ярлык мизогинички и потребовали публичных извинений, если не отставки. Даниэла не сделала ни того, ни другого. Судя по всему, на ее карьере это никак не сказалось. За прошлый год она опубликовала три бестселлера: роман о тайной жизни кровожадных и озабоченных домохозяек, триллер о пианистке, пошедшей на сделку с дьяволом в обмен на блестящую карьеру, а также мемуары лесбиянки, которая занималась разведением пчел.

Прежде чем подписать контракт, я некоторое время колебалась. «Эдем Пресс» – независимое издательство, не входящее в большую пятерку, которую составляют «ХарперКоллинз», «Ашетт», «Пингвин», «Саймон энд Шустер» и «Макмиллан». Но Бретт убедил меня, что быть крупной рыбой в мелком пруду не самого большого издательства не так уж плохо; я получу всю ту заботу и внимание, которых я никогда не видела от своих первых издателей. И правда, в отличие от Гаррета, Даниэла со мной нянчится: на все мои письма отвечает в тот же день, нередко в течение часа, и всегда подробно и по существу. Она заставляет меня чувствовать свою значимость. И когда она говорит, что моя книга станет хитом, я знаю, она верит в это.

Редакторский стиль Даниэлы мне тоже импонирует. Большинство изменений, которые она просит внести, звучат как простые уточнения: «*А наша аудитория поймет, что это за фраза? *Не лучше ли отодвинуть этот флешбэк, ведь мы еще не встретились с персонажем. *Этот диалог очень яркий, но как он продвигает повествование?» Честно говоря, я испытываю облегчение. Наконец-то хоть кто-то упрекает Афину за намеренно перегруженные предложения и обилие культурных аллюзий. Афине нравится заставлять свою аудиторию «доходить до всего самостоятельно». Насчет культурных контекстов она писала, что не видит необходимости «приближать текст к читателю, когда у читателя есть Гугл и он вполне способен сам приблизиться к тексту». Она вставляла целые фразы на китайском без перевода. (На ее пишущей машинке нет клавиш с иероглифами, поэтому она оставляла пробелы и вписывала их от руки. Я часами возилась с распознаванием текста через интернет, но даже после этого часть фраз пришлось вычеркнуть.) Она называет членов семьи по-китайски, так что остается лишь гадать, является ли тот или иной персонаж, скажем, дядей или троюродным братом (на сегодняшний день я прочла уже десятки пособий о китайских терминах родства – бессмыслица полная).

Это относится ко всем ее романам. Поклонники Афины нахваливают такую тактику как блестящую и аутентичную – необходимое вмешательство писательницы из диаспоры в борьбу с «белизной» английского языка. Но это вредит тексту. Он становится раздражающе недоступным. По моему мнению, все это способствует тому, что Афина и ее читатели чувствуют себя умнее, чем есть на самом деле.

«Витиеватый и высоколобый» – вот бренд Афины. «Коммерческий, для широкого круга, но изысканно-литературный» – так я хочу обозначить свою работу.

Самое сложное – это уследить за всеми персонажами. Чтобы как-то нивелировать путаницу, мы меняем почти дюжину имен. У двух разных персонажей фамилия Чжан, у четырех – Ли. Афина их различает, давая разные имена, которые использует лишь изредка, а есть еще другие – по-видимому, прозвища (А Гэн, А Чжу; если только «А» не фамилия и я ничего не путаю). Или вот взять Да Лю и Сяо Лю – это реально ставит в тупик: я считала, что Лю – это фамилия; тогда откуда здесь взялись Да и Сяо? Почему женские персонажи тоже во множестве носят имя Сяо? А если это фамилии, возможно ли, что все они родственники? Это что, роман об инцесте? Наиболее простое решение – дать всем разные прозвища, и я часами просматриваю страницы по истории Китая и сайты с детскими именами, подыскивая культурно приемлемые.

Мы вырезаем тысячи слов ненужной предыстории. В своих книгах Афина тяготеет к ризоматике[9 - Ризома – в постмодернизме противостояние замкнутым линейным структурам, в которых всегда есть какая-то ось.]: может возвращаться на два десятка лет назад, чтобы исследовать детство персонажа; витает среди пейзажей китайской глубинки на протяжении пространных, не связанных между собою глав; вводит персонажей, подчас не имеющих четкого отношения к сюжету, а затем до конца романа о них забывает. Понятно, что так она пытается придавать своим персонажам фактурности, показывая, откуда они пришли и что их окружает, но явно перебарщивает. Все это отвлекает от основного сюжета. Чтение должно быть приятным, а не нудным.

Язык мы смягчаем. Убираем всякие «узкоглазые» и «желтопузые». «Наверное, ты хотела добиться усиления эффекта, – пишет в комментах Даниэла, – но в наши дни в таком дискриминирующем языке нет необходимости. Зачем провоцировать читателя?»

Смягчаем и некоторых белых персонажей. Не сказать чтобы радикально. Оригинальный текст Афины до неприличия предвзят; французские и британские солдаты здесь просто карикатурные расисты. Я понимаю, этим она пытается подчеркнуть дискриминацию внутри Союзного фронта, но некоторые сцены настолько шаблонны, что кажутся недостоверными. Читатель просто теряет связь с повествованием. И вот мы заменяем одного из белых нападающих персонажем-китайцем, а одного из самых заметных китайских рабочих – сочувствующим белым фермером. Это добавляет тексту сложности, гуманизма, что Афина из-за чрезмерной близости к проекту могла проглядеть.

В первоначальном варианте несколько рабочих доведены до самоубийства жестоким обращением со стороны британцев, при этом один вешается в капитанском блиндаже. Капитан, обнаружив тело, через переводчика говорит остальным рабочим, чтобы вешались у себя в землянках, если необходимо: «Нечего загаживать наши!» Вся эта сцена, по-видимому, взята непосредственно из архивных источников – в рукописи Афины есть пометка на полях: «ВЫНЕСТИ В СНОСКУ, ЧТО ЭТО НЕ ОТСЕБЯТИНА. БРРР!»

Сцена, безусловно, мощная; читая ее в первый раз, я ощутила приступ ужаса. Однако Даниэла считает, что это чересчур. «Понятно, что они неотесанные солдафоны, но совсем уж чернуха, – комментирует она. – Уберем, чтоб не сбивать темп?»

Самое крупное изменение, которое мы вносим, относится к последней трети книги.

«Здесь сюжет явно буксует, – пишет Даниэла. – Нужен ли нам этот контекст про Версальский договор? Кажется неуместным: мы же не на китайской геополитике фокусируемся?»

Конец черновика у Афины невыносимо ханжеский. Здесь увлекательные личные истории остаются позади, а на голову читателю высыпается ворох фактов о том, как китайские рабочие оказываются обездолены и забыты. Погибших в бою китайцев запрещено было хоронить рядом с европейскими солдатами. Прав на военные награды они не имели, потому что официально в боевых действиях не участвовали. Но более всего Афину возмущало то, что китайское правительство по итогам войны оказалось бессовестно обмануто: согласно Версальскому договору территория Шаньдуна отошла от Германии к Японии.

Но кому все это интересно? Трудно сопереживать извивам сюжета в отсутствие главного героя. Последние сорок страниц книги больше напоминают архивный документ, чем захватывающую повесть военных лет. Финал выглядит несуразно, как студенческий курсовик, случайно прилепленный в конце. Но что поделать, у Афины всегда была дидактическая жилка.

Даниэла хочет, чтобы я вообще все это вырезала.

«Давай закончим книгу сценой с А Гэном, который плывет домой, – предлагает она. – А что: сильный финальный образ, к тому же несущий в себе отсылку к предыдущей сцене погребения. Остальное можно дать в послесловии, ну или в эссе, которое можно опубликовать ближе к выходу книги. Или, скажем, добавить в издание в мягкой обложке для книжных клубов».