Йеллоуфейс

Мне эта идея кажется блестящей. Я вношу правки. А затем, вишенкой на торте, просто добавляю после сцены с А Гэном короткий эпилог: одну строку из письма, которое один из рабочих написал в 1918 году кайзеру Вильгельму, моля о мире во всем мире: «Я чувствую: Небеса желают, чтобы все человечество жило как одна семья».

«Супер! – пишет Даниэла в ответ на мой поворот. – С тобой так удивительно легко работать. Знала бы ты, насколько авторы бывают нетерпимы к убийству своих творений!» Я сияю. Мне хочется нравиться своему редактору. Хочется, чтобы она думала, что со мной легко работать; что я не упрямая дива, что я способна вносить любые изменения, о которых она просит. Это повысит и вероятность того, что она согласится работать со мной в будущем. Дело здесь не только в склонении перед авторитетом. Я действительно думаю, что книгу мы сделали лучше, доступнее, упорядоченней. Первоначальный вариант заставлял ощущать себя недалекой, иногда отчужденной и разочарованной всей этой назидательной праведностью. Здесь угадывались все те черты Афины, которые раздражали больше всего. Новая же версия – это воистину универсальная история, где каждый может найти себя.

За четыре месяца мы вычитываем проект трижды. К концу я уже настолько с ним осваиваюсь, что не могу сказать, где заканчивается Афина и начинаюсь я или какие слова кому принадлежат. Я провела исследование: прочла десяток книг по азиатской расовой политике и истории китайского труда на фронте. Зависала над каждым словом, каждым предложением и абзацем так часто, что заучила их наизусть; черт возьми, я, вероятно, перечитала этот роман большее количество раз, чем сама Афина.

Весь этот опыт учит меня одному: писать я могу. Некоторые из любимых отрывков Даниэлы я написала целиком. Например, есть пассаж, где бедная французская семья ошибочно обвиняет группу китайских рабочих в краже ста франков. Рабочие, исполненные решимости произвести хорошее впечатление, собирают эти двести франков и дарят их семье, хотя и знают о своей абсолютной невиновности. В черновике Афины есть лишь краткое упоминание о незаслуженном обвинении, однако моя версия превращает его в трогательную иллюстрацию китайской честности и добродетели.

Мои уверенность и задор, почти пропавшие после ужасного дебютного опыта, стремительно возвращаются. Я великолепно владею словом. Литературу я изучаю почти уже десять лет и знаю, из чего складывается ясное, емкое предложение; знаю, как структурировать историю так, чтобы читатель оставался прикованным к ней на протяжении всего повествования. Я годами трудилась, чтобы постичь свое ремесло. Возможно, исходная идея этого романа принадлежала не мне, но я спасла его, высвободила алмаз из его нешлифованной оболочки.

Штука в том, что никому невдомек, сколь многое я вложила в эту книгу. Но если когда-нибудь станет известно, что первый черновик принадлежит Афине, весь мир посмотрит на проделанную мной работу, на все те прекрасные предложения, которые создала я, и единственное, что при этом увидит, – это Афина Лю.

Хотя никто ни о чем не узнает, ведь так?

ЛУЧШИЙ СПОСОБ СКРЫТЬ ЛОЖЬ – ЭТО БЫТЬ НА виду.

И я закладываю фундамент задолго до выхода романа; до того, как рецензентам и книжным блогерам отправляются ранние версии. Я никогда не делала секрета из своих отношений с Афиной; сейчас я в этом еще менее деликатна. Тем более что в настоящее время я наиболее известна как человек, который был рядом с ней в момент ее смерти.

Я обыгрываю нашу дружбу. В каждом интервью упоминаю имя Афины. Скорбь по поводу ее утраты становится краеугольным камнем истории моего восхождения. Ладно, детали я, быть может, слегка преувеличиваю. Встречи раз в три месяца становятся встречами раз в месяц, а затем и раз в неделю. У меня на телефоне хранятся только два наших селфи, которыми я никогда не собиралась делиться, потому что ненавижу, как я смотрюсь рядом с ней; тем не менее я выкладываю их в Инстаграме* в черно-белом фильтре и с трогательным стихом. Я читала все ее работы, а она – мои. Нередко мы обменивались идеями. В ней я черпала свое величайшее вдохновение, а ее отзывы о моих черновиках были опорой для моего писательского роста. Это то, что я говорю на публику.

Понятно, что чем ближе мы кажемся, тем менее загадочным будет казаться сходство с ее работой. Отпечатки пальцев Афины в этом проекте повсюду. Я их не стираю. Просто даю альтернативное объяснение тому, откуда они там.

– Мой дебютный роман не взлетел, и мне было очень трудно творить дальше, – рассказываю я «Бук Райот». – Я даже не знала, стоит ли мне продолжать. Именно Афина убедила меня дать рукописи еще один шанс. Она же помогала и во всех моих исследованиях – занималась поиском в китайских первоисточниках, помогала находить тексты в Библиотеке Конгресса.

Это не ложь. Клянусь, все было куда нормальнее, чем кажется. Просто некоторое приукрашивание, придающее картине нужный оттенок, чтобы у затаившейся толпы возмущенных в соцсетях не возникло неверного представления. Кроме того, поезд от станции уже отошел, и признание вины теперь поставило бы под угрозу книгу, а я обойтись так с наследием Афины не могу.

Никто ничего не подозревает. Здесь отчужденность Афины мне на руку. Судя по всем панегирикам в Твиттере, которые я прочла после ее похорон, у нее были и другие друзья, но все разбросаны по разным странам и континентам. В Вашингтоне у нее не было никого. Никого, кто мог бы опровергнуть мой рассказ о наших отношениях. И, кажется, весь мир готов поверить, что я была лучшей подругой Афины Лю. И кто знает – может, так оно и было.

Да, звучит запредельно цинично, но факт нашей дружбы отразится на любых будущих недоброжелателях самым серьезным образом. Тот, кто посмеет критиковать меня за подражание работам Афины, получается, преследует подругу, которая все еще в трауре. А это выставит его чудовищем.

Афина, мертвая муза. И я, скорбящая подруга, преследуемая ее духом, неспособная и строки написать без того, чтобы в памяти не ожил ее голос.

Ну что? Кто-то еще сомневается, что я хорошая рассказчица?

На ежегодном семинаре Общества американских писателей азиатского происхождения, где Афина провела одно лето как слушатель, а три – как приглашенный преподаватель, я учредила стипендию имени Афины Лю.

Пегги Чан, управляющая, сперва отвечала мне озадаченно и с подозрением, но сменила тон, когда поняла, что я предлагаю деньги. С тех пор она ретвитит все новости о моей книге, и лента полна твитами «ПОЗДРАВЛЯЮ!» и «НЕ МОГУ ДОЖДАТЬСЯ, ЧТОБЫ ПРОЧИТАТЬ!!! #ДжуниВперед!».

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ Я ПРОЯВЛЯЮ ОСМОТРИТЕЛЬНОСТЬ.

То есть занимаюсь исследованиями. Я перечла все до единого источники, которые в своем черновике приводила Афина, и уже сама стала экспертом по истории Китайского трудового корпуса. Я даже пытаюсь самостоятельно выучить китайский, но, вопреки стараниям, все иероглифы для меня – просто черточки, а тона кажутся изощренным розыгрышем, поэтому я сдаюсь. (Впрочем, здесь все в порядке: я нахожу старое интервью, в котором Афина признается, что и сама говорит по-китайски не очень, ну а если читать первоисточники не могла даже Афина Лю, то почему должна я?)

Я настраиваю Гугл Алертс – мое имя, имя Афины и оба вместе. Результаты поиска выявляют в основном пресс-релизы, в которых не сообщается ничего нового: пересуды насчет соглашения с издательством, упоминания о работах Афины и иногда о том, как ее творчество сказалось на моем. Кто-то пишет длинную и вдумчивую статью об истории литературных дружб, и я с щекотливым трепетом узнаю, что нас с Афиной сравнивают с Толкином и Льюисом, Бронте и Гаскелл.

Несколько недель мне кажется, что все в порядке. Никто не задается вопросами о том, как я нашла исходный материал. Кажется, никто даже не знает, над чем работала Афина.

И вот однажды я вижу заголовок из «Йель Дэйли Ньюс», от которого у меня сводит живот.

«Йельский университет получит черновики Афины Лю», – говорится в нем. Далее вступительный абзац: «Блокноты покойной писательницы Афины Лю, выпускницы Йельского университета, скоро станут частью литературного архива Марлина в Мемориальной библиотеке Стерлинга. Черновики передала библиотеке мать писательницы, Патриция Лю, которая выразила признательность за то, что блокноты дочери будут храниться в ее альма-матер…»

«Черт. Черт, черт, черт!»

Все свои наброски Афина делала в тех молескинах. Об этом процессе она даже рассказывала публично. «Пока я ищу идеи и фактуру, я пишу от руки, – говорила она. – Это помогает мне лучше осмысливать, прощупывать темы и взаимосвязи. Думаю, это потому, что процесс письма помогает мне замедлиться, присмотреться к каждому слову, которое я записываю. Затем, когда я заполняю таким образом шесть или семь блокнотов, я сажусь за пишущую машинку и тогда начинаю создавать свой черновик».

Не знаю, почему мне тогда не пришло в голову захватить с собой еще и блокноты. Они ведь были прямо там, на столе – я точно видела три, два из которых лежали открытые рядом с рукописью. Хотя той ночью я была в панике. Решила, наверное, что их уберут на хранение вместе с остальными ее вещами.

Но чтобы в публичный архив? Вот же блин. Первый, кто захочет написать про нее статью, – а таких наберется немало, – сразу увидит заметки для «Последнего фронта». Там наверняка есть все подробности. Это выдаст меня с головой. Все выплывет наружу.

Времени рассусоливать нет, нужно все продумать до мелочей. Пресечь в зародыше.

Сердце бешено колотится, когда я тянусь за телефоном и набираю мать Афины.

МИССИС ЛЮ ПРОСТО ВЕЛИКОЛЕПНА. ВЕРНО ГОВОРЯТ: азиатские женщины не стареют. Ей сейчас, должно быть, ближе к шестидесяти, но на вид не больше тридцати. В изысканной миниатюрности и заостренных скулах угадывается образ той хрупкой красавицы, в которую с возрастом превратилась бы Афина. На похоронах лицо миссис Лю было таким опухшим от слез, что я не различила, насколько оно выразительно; а теперь, вблизи, она так похожа на свою дочь, что это сбивает с толку.

– Джуни, очень вам рада. Проходите.

На пороге она меня обнимает. От нее пахнет сухими цветами.

Я сажусь за кухонный стол, а она наливает и ставит передо мной чашку горячего, очень ароматного чая, после чего усаживается сама. Тонкие пальцы обхватывают чашку.

– Вы, наверное, пришли поговорить о вещах Афины?

От такой прямолинейности мелькает тревожная мысль, не раскусила ли она меня. Оказывается, это совсем не та теплая, гостеприимная женщина, которую я видела на похоронах. Но тут я замечаю усталые складки возле губ, тени под глазами и понимаю, что она всего лишь пытается пережить этот день.

У меня заготовлен целый арсенал светских тем: об Афине, о нашей с ней альма-матер, размышления о горе и о том, как трудно превозмогать каждую минуту каждого дня, когда одна из твоих жизненных опор рушится в одночасье. Я знаю, что такое потеря. И знаю, как разговаривать о ней с людьми.

Вместо этого я сразу перехожу к делу:

– Я тут читала, вы собираетесь передать блокноты Афины в архив Марлина?

– Да. Вы не считаете это правильным?

– Нет-нет, миссис Лю! Я вовсе не про это, а просто… Вы не могли бы рассказать, как вы пришли к такому решению? – Мои щеки пылают, я не могу выдерживать ее пристального взгляда и опускаю глаза. – Если вы, конечно же, сами не против об этом поговорить. Я знаю, что все это… Об этом невозможно говорить вот так, в открытую: я понимаю, мы не настолько близко знакомы…

– Примерно месяц назад я получила письмо от старшего библиотекаря, – отвечает мне миссис Лю. – Марджори Чи. Очень милая девушка. Мы разговаривали по телефону, и мне показалось, что она очень хорошо знает творчество Афины.

Она вздыхает, отпивая чай. Отчего-то я думаю о том, насколько хорош ее английский. Акцент почти неразличим, а словарный запас богат, структуры предложений сложны и разнообразны. Афина всегда особо подчеркивала, что ее родители эмигрировали в Штаты, не зная ни слова по-английски, однако английский миссис Лю, по-моему, звучит безупречно.

– Я, признаться, не очень во всем этом разбираюсь. Но мне показалось, что публичный архив – это хороший способ сохранить память об Афине. Вы знаете, она была такой яркой, ее разум работал таким невероятным образом… Я уверена, некоторым литературоведам было бы интересно провести исследование. Афина бы это одобрила. Она всегда была в восторге, когда о ее работе отзывались ученые; для нее это было намного ценнее, чем… обожание масс. Ее слова. Тем более я-то с ними ничего не собиралась делать.

Она кивает в угол. Я смотрю туда, и у меня перехватывает дыхание. Блокноты там, небрежно сложенные в большой картонный ящик, а рядом пакет риса и что-то вроде арбуза без полосок.

Меня захлестывают фантазии одна безумнее другой. Сейчас вот схватить этот ящик и дать деру; когда миссис Лю спохватится, я уже буду в квартале отсюда. Или облить все это маслом и поджечь, когда она отлучится; никто ничего не поймет.

– Вы не смотрели, что в них? – осторожно интересуюсь я.

Миссис Лю снова вздыхает:

– Нет. Я об этом думала, но… Все это очень больно. Даже при жизни Афины мне было трудно читать ее книги. Она так много почерпнула из своего детства; из историй, которые мы с отцом рассказывали ей, из… из всего нашего прошлого. Прошлого нашей семьи. Первый ее роман я прочла и именно тогда поняла, как трудно читать о таком прошлом с другой точки зрения. – Голос миссис Лю подрагивает. Она прикладывает руку к груди. – Я тогда невольно задумалась, а не лучше ли было нам промолчать, уберечь ее от всей этой боли?