Ким

Джайны официально признают всех богов индусской религии, а также Лингам [17 - Знак бога Шивы.] и Змею. Они носят браминскую одежду, они придерживаются всех требований индусского кастового закона. Но потому, что они знали и любили ламу, потому, что он был стар, искал Путь, был их гостем и проводил целые ночи в беседах с главным жрецом – самым свободным из метафизиков, раздирающих один волосок на семьдесят, – они пробормотали свое согласие.

– Помни, – сказал Ким, наклоняясь над ребенком, – эта болезнь может повториться.

– Не может, если ты знаешь настоящий заговор.

– Но мы скоро уходим отсюда.

– Верно, – сказал лама, обращаясь к жрецам. – Мы идем вместе на поиски, о которых я часто говорил вам. Я ждал, пока будет готов мой чела. Взгляните на него! Мы идем на север. Никогда больше я не увижу этого места моего отдохновения, о доброжелательные люди.

– Но я не нищий. – Земледелец встал, крепко держа в руках ребенка.

– Тише. Не беспокой Служителя Божия! – крикнул один из жрецов.

– Иди, – шепнул Ким. – Встреть нас под большим железнодорожным мостом и, во имя всех богов нашего Пенджаба, принеси нам пищи – сои с большим количеством пряностей, овощей, пирогов, жаренных на жиру, и сладостей. В особенности сладостей. Пошевеливайся!

Бледность от голода очень шла Киму. Высокий и стройный, он стоял в своей темной, ниспадающей одежде с четками в одной руке, подняв другую, в позе благословения, замечательно копируя ламу. Наблюдательный англичанин нашел бы его похожим на молодого святого, изображенного на цветном стекле церковного окна, тогда как это был просто подросток, изнемогавший от пустоты в желудке.

Прощание было долгое и церемонное. Оно кончалось и возобновлялось три раза. Ищущий – тот, кто приглашал ламу в эту обитель из далекого Тибета, с бледным, точно металлическим лицом, безволосый аскет – не принимал участия в нем, но размышлял, по обыкновению, один среди изображений святых. Остальные обладали более человеческими свойствами. Они настойчиво навязывали старику различные мелочи – ящичек с бетелем, новый железный футляр для перьев, мешок для пищи и т. п.; предупреждали его об опасностях, ожидающих его в миру, и предсказывали счастливое окончание его поисков. Между тем Ким, более одинокий, чем когда-либо, сидел на корточках на ступеньках храма и ругался про себя на языке школы св. Ксаверия.

– Сам виноват, – в заключение проговорил он. – С Махбубом я ел хлеб Махбуба или Лургана-сахиба. У св. Ксаверия ел три раза в день. Здесь же должен сам заботиться о себе. К тому же я недостаточно тренирован. Как бы охотно я съел теперь тарелку мяса… Конечно, Служитель Божий?

Лама, подняв обе руки вверх, пропел последнее благословение на красивом китайском языке.

– Мне приходится опереться на твое плечо, – сказал он, когда ворота храма захлопнулись за ними. – Мне кажется, мы начинаем деревенеть.

Нелегко поддерживать человека шести футов роста среди тянущихся на мили, набитых толпой улиц, и Ким, нагруженный узлами и свертками, данными на дорогу, обрадовался, когда они очутились в тени железнодорожного моста.

– Тут мы поедим, – решительно сказал он, – когда показался улыбающийся фермер в синей одежде, с корзинкой в одной руке и с ребенком на другой.

– Приступайте, святые люди! – кричал он на расстоянии пятидесяти ярдов. (Они были на отмели, под первым пролетом моста, вдали от взглядов голодных жрецов.) – Рис и хорошая соя, пироги горячие и хорошо пахнущие ассафетидою, творогом и сахаром. Властитель моих полей, – обращаясь к маленькому сыну, – покажем этим святым людям, что мы, джаты из Джаландара, можем отплатить за оказанную нам услугу… Я слышал, что джайны не едят ничего не состряпанного ими самими, но, право, – он из вежливости отвернулся от ламы и смотрел на широкую реку, – где нет глаз, там нет и каст.

– А мы, – сказал Ким, отворачиваясь и накладывая пищу для ламы на лист, изображавший тарелку, – выше всяких каст.

Они молча набивали себе желудки вкусной пищей. Тогда только, когда он облизал последний палец от приставшего к нему клейкого лакомства, Ким заметил, что фермер также одет по-дорожному.

– Если наши дороги ведут в одну сторону, – грубо проговорил он, – я иду с тобой. Не скоро найдешь чудотворца, а ребенок еще слаб. Но я-то не тростник. – Он поднял свою «лати» – пятифунтовую бамбуковую палицу с обручами из полированного железа – и потряс ею в воздухе. – Про джатов говорят, что они сварливы, но это неправда. Когда нас не раздражают, мы похожи на наших буйволов.

– Это верно, – сказал Ким. – Добрая палка – хорошее доказательство.

Лама спокойно смотрел вверх по реке, где в отдаленной, смутной перспективе беспрерывно подымались столбы дыма от пылающих костров у реки. Время от времени, несмотря на все запрещения муниципалитета, остатки полусожженных трупов плыли по течению.

– Если бы не ты, – сказал фермер, прижимая ребенка к своей волосатой груди, – я мог бы сегодня отправиться туда – вместе с ним. Жрецы говорят, что Бенарес святое место – и никто не сомневается в этом, – в котором желательно умереть. Но я не знаю их богов, а они просят денег. И если принесешь поклонение в одном месте, то какая-нибудь бритая голова клянется, что это не имеет никакого значения без поклонения в другом. Омойся здесь! Омойся там! Лей, пей, купайся и рассыпай цветы, но всегда плати жрецам. Нет, для меня Пенджаб и почва Джаландара – наилучшая почва в мире.

– Я много раз говорил, кажется, в храме, что, если будет нужно, река откроется прямо у наших ног. Поэтому мы пойдем на север, – сказал, вставая, лама. – Я помню приятное место с фруктовыми деревьями, где можно расхаживать, погружаясь в размышления, и воздух там прохладнее от близости гор и от снега с гор.

– Как называется это место? – сказал Ким.

– Как я могу знать? Разве ты не… – нет, то было после того, как армия явилась из-под земли и увела тебя. Я оставался там, погруженный в размышления, в комнате напротив голубятни – за исключением того времени, когда она говорила, а говорила она вечно.

– Ого! Женщина из Кулу. Это вблизи Сахаруппора. – Ким расхохотался.

– Как дух заставляет двигаться твоего учителя? Ходит он пешком ради прежних своих грехов? – осторожно спросил фермер. – Отсюда до Дели очень далеко.

– Нет, – сказал Ким. – Я выпрошу на билет по железной дороге. – В Индии не признаются, что имеют деньги.

– Тогда, во имя всех богов, поедем в огненном экипаже. Моему сыну лучше всего на руках матери. Правительство обложило нас многими налогами, но дает нам одну хорошую вещь – железную дорогу, которая соединяет друзей и людей, охваченных страхом или душевной тревогой. Удивительная это вещь.

Два часа спустя все они набились в вагон и проспали все жаркое время дня. Фермер осыпал Кима тысячами вопросов о путешествии ламы, о том, что он делает в жизни, и получил несколько интересных ответов. Ким был доволен, что очутился тут. Он смотрел на плоский северо-западный пейзаж и разговаривал с толпой постоянно менявшихся пассажиров. Даже в настоящее время билеты и пробивание их контролерами кажутся индийскому простонародью страшным притеснением. Оно не понимает, почему, раз заплатив за волшебный кусочек бумаги, они должны позволять чужим выхватывать большие куски из этого талисмана. Поэтому между путешественниками и контролерами происходят длинные, яростные дебаты. Ким помог в двух-трех случаях серьезным советом, с целью доказать неправильность советов, данных до него, и продемонстрировал свою мудрость перед ламой и восхищенным фермером. Но на одной из станций судьба заставила его несколько призадуматься. В то мгновение, как поезд тронулся, в купе ввалился жалкий, худой человек, марат, насколько Ким мог судить по отвороту на туго повязанном тюрбане. На лице его были видны порезы; кисейная верхняя одежда разорвана; одна нога забинтована. Он рассказал, что он выпал и чуть не был раздавлен деревенской тележкой. Он отправляется в Дели, где живет его сын. Ким пристально разглядывал его. Если, как он уверял, ему пришлось кататься по земле, то на коже остались бы следы песка. Но все его ранения казались нанесенными каким-то орудием, а простое падение из тележки не могло вызвать такого испуга. Застегивая дрожащими пальцами разодранную одежду, он обнажил на шее амулет, известный под названием «поддерживающий мужество». Амулеты – вещь довольно обыкновенная, но они не всегда висят на плетеной медной проволоке и еще меньшее число амулетов бывает из серебра с черной эмалью. Кроме фермера и ламы в купе – к счастью, старого типа, с прочными перегородками – никого не было. Ким сделал вид, что почесался за пазухой, и при этом приподнял свой амулет. Лицо марата совершенно изменилось, и он тоже выставил на вид свой амулет.

– Да, – продолжал он рассказывать фермеру, – я торопился, и повозка, управляемая негодяем, попала колесом в канаву, и, кроме другого вреда, принесенного мне, тут пропало целое блюдо таркиана. Я не был «счастливым человеком» (Сыном чар) в этот день.

– Это была значительная потеря, – сказал фермер, как бы потеряв интерес. Знакомство с Бенаресом сделало его подозрительным.

– Кто готовил это блюдо? – сказал Ким.

– Одна женщина. – Марат поднял глаза.

– Не все женщины умеют приготовить таркиан, – сказал фермер. – Насколько я знаю, это хорошая соя.

– О да, это хорошая соя, – сказал марат.

– И дешевая, – сказал Ким. – Ну а как насчет касты?

– О касте нет речи там, где люди – ищут таркиан, – ответил марат, произнося слова с определенной расстановкой. – У кого ты на службе?

– На службе у этого святого человека. – Ким указал на дремавшего с довольным видом ламу. Услышав любимое слово, он проснулся.

– Ах, он был послан с неба, чтобы помочь мне. Его называют Всеобщим Другом. Зовут его также и Другом Звезд. Он теперь врач, так как его время пришло. Велика его мудрость.

– И «счастливый человек», – шепотом проговорил Ким, между тем как фермер поспешно стал набивать трубку, боясь, чтобы марат не попросил у него милостыни.

– А кто этот? – спросил марат, нервно поглядывая на фермера.

– Человек, у которого я, мы вылечили ребенка, очень обязанный нам. Садись у окна, человек из Джаландара. Это больной.

– Гм! Я вовсе не желаю общаться со случайно встреченными бездельниками. У меня уши не длинные. Я – не женщина, желающая подслушать секреты. – Джат тяжело отодвинулся в дальний угол.

– Ты не врач ли? Я увяз в бедствии на десять миль! – вскрикнул марат, подхватывая намек.

– Он весь избит и изранен. Я хочу полечить его, – возразил Ким. – Никто не становится между твоим ребенком и мною.

– Я заслужил порицание, – покорно сказал фермер. – Я твой должник за жизнь моего сына. Ты – чудотворец, я знаю это.

– Покажи мне раны. – Ким нагнулся над шеей марата. Сердце у него замирало, потому что игра была действительно большая. – Ну, рассказывай скорее, брат, пока я буду читать заговор.

– Я еду с юга, где у меня была работа. Одного из нас убили при дороге. Ты слышал? – Ким покачал головой. Он, конечно, ничего не знал о предшественнике Е.23, убитом на юге в одежде купца-араба. – Найдя письмо, за которым был послан, я отправился назад, скрылся из города и побежал в Мго. Я был вполне уверен, что никто не знает меня, и потому не изменил лица. В Мго какая-то женщина подала на меня в суд за кражу драгоценностей в покинутом мною городе. Тогда я увидел, что узнан. Я бежал ночью из Мго, подкупив полицию, которая уже раньше была подкуплена и должна была выдать меня моим врагам на юге. Я пролежал неделю в старинном храме города Читора, под видом кающегося, но не мог отделаться от письма, которое обязан был доставить. Я спрятал его под «Камнем королевы» в Читоре, в месте, известном всем нам.

Ким не знал этого места, но ни за что на свете не хотел прерывать нити рассказа.