Ким

– Его охватил страх, – ответил лама с оттенком нежного лукавства. – Он увидел, как ты в мгновение ока превратил марата в садду. Это потрясло его. Потом он увидел, как садду попал прямо в руки полицейского – все вследствие твоего искусства. Тогда он взял своего сына и бежал, потому что, сказал он, ты превратил мирного торговца в дерзкого спорщика с сахибами, и он боится такой же участи. Где садду?

– С полицейским, – сказал Ким. – Но ведь я спас ребенка этого человека.

Лама с кротким видом нюхал табак.

– Ах, чела, смотри, как ты попался. Ты исцелил его ребенка только для того, чтобы это вменилось тебе в заслугу. Но ты околдовывал марата с честолюбивым намерением – я наблюдал за тобой, – посматривая во все стороны, чтобы поразить старика и глупого фермера: оттого и произошли беда и подозрение.

Ким сдержался усилием воли, несвойственным его годам. Как всякий юноша, он не любил, чтобы его унижали или неправильно судили о нем, но он чувствовал себя в тисках. Поезд выехал из Дели в темноту ночи.

– Правда, – пробормотал он. – Когда я оскорбил тебя, я был не прав.

– Больше того, чела. Ты пустил в мир действие, и, как камень, брошенный в пруд, так распространятся следствия этого действия – неизвестно, насколько далеко.

Эта неизвестность была благоприятна и для Кима, и для спокойствия души ламы, если подумать, что в это время в Симле передавалась телеграмма о прибытии Е.23 в Дели и другие – еще важнее – о местонахождении письма, которое он должен был похитить. Случайно слишком ревностный полицейский арестовал по обвинению в убийстве, имевшем место в одном отдаленном южном государстве, страшно разгневанного аджмирского маклера, который объяснялся на платформе в Дели с неким мистером Стриклэндом, пока Е.23 пробирался окольными путями в запертое сердце города Дели. Через два часа разгневанный министр одного из южных государств получил несколько телеграмм, сообщавших, что всякий след некоего избитого марата совершенно потерян. И к тому времени, как неторопливо шедший поезд остановился в Сахаруппоре, последняя рябь от камня, который помог бросить Ким, докатилась до ступенек мечети в отдаленном Роуме и помешала молиться благочестивому человеку.

Лама же помолился по всем правилам у решетки, вокруг которой вились покрытые росой растения вблизи платформы, ободренный ясным солнечным светом и присутствием своего ученика.

– Мы оставим эти вещи, – сказал он, указывая на медный паровоз и блестящие рельсы. – Тряска железной дороги – хотя это и удивительная вещь – обратила мои кости в воду. С этого времени мы будем пользоваться чистым воздухом. Пойдем в дом женщины из Кулу.

Ким весело пошел вперед с узлами. Ранним утром дорога в Сахаруппор бывает чиста и полна аромата. Он вспомнил про утро в школе св. Ксаверия, и это довершило его и без того уже большое удовольствие.

– Откуда такая поспешность? Мудрые люди не бегают, как цыплята на солнце. Мы приехали за сотни сотен миль, и до сих пор я не был почти ни одной минуты наедине с тобой. Как можешь ты получать наставления, находясь постоянно среди толпы? Как могу я, обремененный потоками речи, размышлять о Пути?

– Так ее язык не укоротился с годами? – Ученик улыбнулся.

– Не уменьшилась и жажда к талисманам. Я помню, когда однажды я говорил о Колесе Жизни, – лама стал шарить за пазухой, ища последнюю копию, – ее заинтересовали только дьяволы, осаждающие детей. Ей вменится в заслуги, что она приняла нас… через некоторое время… при удобном случае… позже, позже. Теперь мы пойдем не торопясь, поджидая, подчиняясь Цепи Вещей. Поиски верно направлены.

Так шли они не торопясь среди обширных цветущих фруктовых садов, через Аминабад, Сахайгунге, Акролу на Форде и маленькую Фулесу. Линия Севаликских холмов оставалась севернее, а за нею виднелись снега. После продолжительного, сладкого сна путешественники подымались и шли не спеша, гордой поступью через пробуждающееся селение. Ким молча протягивал нищенскую чашу, причем глаза его, вопреки закону, переходили с одного края неба на другой. Потом Ким тихонько прокрадывался по мягкой пыли к своему учителю, сидевшему под тенью мангового или какого-либо другого дерева, чтобы поесть и попить на воле. В полдень после беседы и небольшого перехода они ложились спать и, освеженные, выходили на Божий свет, когда становилось прохладнее. Ночь заставала их вступающими на новую территорию – какое-нибудь выбранное ими селение, замеченное часа три тому назад по обработанной земле, о котором много говорилось по дороге.

Тут они рассказывали свою историю – каждый вечер новую со стороны Кима. Их принимали радушно или жрец, или староста, по обычаю гостеприимного Востока.

Когда тени становились короче и лама тяжелее опирался на Кима, всегда вынималось Колесо Жизни, раскладывалось на вытертые перед тем камни, и лама длинной соломинкой указывал круги, один за другим. Тут наверху сидели боги, и они были снами сновидений. Тут было наше Небо и мир полубогов-всадников, дерущихся среди гор. Тут были картины переселения душ в животных, души подымающиеся или спускающиеся по лестнице, которым нельзя мешать во время их восхождения или нисхождения. Тут был Ад, холодный и горячий, и обиталища мучимых призраков. Пусть чела изучит мучения, которые происходят от обжорства, – вздутые желудки и горящие внутренности. Чела учился послушно, опустив голову и быстро водя смуглым пальцем вслед за указывавшим ему пальцем ламы. Но когда дошли до Человеческого Мира, деятельного и бесполезного, находящегося как раз над адом, ученик стал рассеян, потому что видел, как по дороге катилось само «колесо». Оно ело, пило, торговало, женилось и ссорилось – и все в нем было полно жизни. Часто лама делал предметом своей беседы изображения живых существ на картинах, приказывая Киму – который только и ждал этого – заметить, как плоть принимает тысячи образов, кажущихся людям желательными или отвратительными, но, в сущности, не имеющими никакого значения. Рассказывал он, как неразумный дух, состоящий в рабстве у Свиньи, Голубя и Змеи – жаждущий бетеля, нового ярма быков, женщина или бедняк, видя ритуал – иначе этого нельзя было назвать, – с которым развертывалась большая желтая картина, бросали на край ее цветы или несколько раковинок. [18 - Раковинки эти в Индии и Африке употребляются как деньги.] Для этих смиренных людей было достаточно, что они встретили Служителя Божия, который, может быть, вспомнит их в своих молитвах.

– Исцеляй их, если они больны, – говорил лама, когда инстинкт спорта разыгрывался у Кима. – Исцеляй их, если они больны лихорадкой, но не прибегай к колдовству. Помни, что случилось с Маратом.

– Значит, всякая деятельность вредна? – заметил Ким, лежа под большим деревом на разветвлении Дунской дороги и наблюдая за маленькими муравьями, бегавшими по его руке.

– Хорошо воздерживаться от действий – кроме тех, которые вменяются в заслугу.

– Во «Вратах знания» нас учили, что воздерживаться от деятельности недостойно сахибов. А я сахиб.

– Всеобщий Друг, – лама прямо взглянул на Кима. – Я – старик, довольствующийся вполне внешним видом природы, как ребенок. Для тех, кто следует по Пути, нет ни черного, ни белого, ни Индостана, ни Бод-Юла. Мы все – души, ищущие освобождения. Какой мудрости ни научился бы ты среди сахибов, когда мы придем к моей Реке, ты освободишься от иллюзий рядом со мной. Ах! Кости мои болят по этой Реке, как они болели в поезде, но дух мой сидит выше костей, в ожидании. Поиски верно направлены.

– Я получил ответ. Могу я предложить вопрос?

Лама наклонил свою величественную голову.

– Я ел твой хлеб в течение трех лет, как тебе известно. Служитель Божий, откуда получались…

– Много богатств, по мнению людей, в Бод-Юле, – спокойно ответил лама. – Когда я сижу на месте, у меня появляется иллюзия почестей. Я прошу то, что мне нужно. Я не забочусь о прибыли. Это остается для моего монастыря. Ах! Высокие черные сиденья в монастыре и стройные ряды послушников…

И он рассказывал историю, рисуя пальцем по пыльной земле громадный, пышный ритуал кафедральных соборов, защищенных от обвалов, говорил о процессиях и танцах дьяволов, о превращениях монахов и монахинь в свиней; о святых городах в воздухе на высоте пятнадцати тысяч футов; об интригах между монастырями; о голосах среди гор и о таинственном мираже, танцующем на сухом снегу. Он говорил даже о Лхассе и о Далай-Ламе, которого видел и обожал.

Каждый долгий день воздвигал новую преграду, отделявшую Кима от его расы и материнского языка. Он вернулся к мыслям и сновидениям на местном языке и машинально следовал церемониалу ламы при еде, питье и то есть Ум старика все более и более возвращался к своему монастырю, как и глаза его постоянно оборачивались к прочным снегам. Река мало беспокоила его. Правда, временами он долго смотрел на какую-нибудь рощицу или ветку, ожидая, по его словам, что земля разверзнется и явит свое благословение. Но, в общем, он довольствовался тем, что идет со своим учеником, не спеша, при умеренном ветре, дующем с Доона. Это был ни Цейлон, ни Будд-Гайя, ни Бомбей, ни какие-то поросшие травой развалины, на которые он наткнулся два года тому назад. Он говорил об этих местах, как ученый, лишенный тщеславия, как Ищущий, идущий со смирением, как старый человек, умный и сдержанный, охватывающий познания блестящим, глубоким взглядом. Мало-помалу, бессвязно при виде какого-нибудь предмета на пути он рассказал все свои странствования по Индостану. И Ким, любивший его бессознательно, полюбил его за эти рассказы. Итак, они шли, наслаждаясь полным блаженством, воздерживаясь, как требуют Правила, от дурных слов, алчных желаний, не объедаясь, не ложась спать на высокие постели, не надевая дорогих одежд. Желудок говорил им о времени, а люди приносили еду, по пословице. Они были владыками поселений Аминабады, Сахайгунге, Акролы на Форде и маленькой Фулесы, где Ким благословил проходившую мимо женщину.

Но новости быстро распространяются в Индии, и вскоре по полям пробрался к ним, нес с собой корзину фруктов, ящик кабульского винограда и золотистых апельсинов, седобородый слуга – худощавый Урия и попросил их оказать честь его хозяйке своим присутствием. Она в отчаянии, что лама так долго не был у нее.

– Теперь припоминаю, – сказал лама, как будто это была совершенная новость. – Она добродетельна, но чрезмерно болтлива.

Ким сидел на краю коровьих яслей и рассказывал сказки детям сельского кузнеца.

– Она будет только просить о другом сыне для ее дочери. Я не забыл ее, – сказал он. – Пусть это вменится ей в заслугу. Пошли сказать, что мы придем.

Они прошли полями одиннадцать миль за два дня и были окружены вниманием, когда достигли цели путешествия. Старая госпожа сохраняла все традиции гостеприимства и принуждала к тому же и своего зятя, который находился вполне под башмаком у своего дамского окружения и покупал покой ценою займов у ростовщика. Годы не ослабили ни ее языка, ни памяти, и из скромно закрытого решеткой верхнего окна, в присутствии не менее полудюжины слуг, она осыпала Кима комплиментами, которые привели бы в полное смущение европейских слушателей.

– А, это ты, бесстыдный мальчишка из «парао»! – пронзительно кричала она. – Я не забыла тебя. Умойся и ешь. Отец сына моей дочери недавно уехал. Итак, мы, бедные женщины, обречены на молчание и бесполезны.

В доказательство своих слов она неутомимо взывала к своим слугам, пока те не принесли еды и питья, а вечером – когда окутанный медно-коричневым и бирюзовым туманом вечер спустился на поля – она велела вынести свой паланкин на грязный передний двор, освещенный дымящимися факелами, и из-за не слишком закрытых занавесей принялась болтать.

– Если бы Служитель Божий пришел один, я приняла бы его иначе, но с этим плутом нельзя быть достаточно осторожною.

– Магарани, – сказал Ким, выбирая, как всегда, самый важный титул, – разве моя вина, что не кто иной, как сахиб – полицейский сахиб – назвал магарани, лицо которой он увидел…

– Тс! Это было во время паломничества. Когда мы путешествуем… ты знаешь пословицу.

– Назвал магарани «сокрушительницей сердец» и «расточительницей наслаждений».

– Запомнил! Это верно. Он сказал. То было во время расцвета моей красоты. – Она засмеялась отрывистым смехом, словно попугай над куском сахара. – Ну, расскажи мне про твое житье-бытье – насколько это можно слушать без стыда. Сколько девушек и чьи жены висят на твоих ресницах? Вы пришли из Бенареса? Я отправилась бы туда и в нынешнем году, но моя дочь… у нас только два сына. Фай! Вот оно, влияние равнин. В Кулу мужчины – настоящие слоны. Но я хотела бы попросить у твоего Служителя Божия – отойди в сторону, плут – какого-нибудь зелья против страшных колик в желудке, которые бывают у старшего сына моей дочери в то время, как поспевают плоды мангового дерева. Два года тому назад он дал мне хороший заговор.

– О, Служитель Божий! – сказал Ким, вне себя от внутреннего смеха при взгляде на печальное лицо ламы.

– Это правда. Я дал ей средство против ветров.

– Зубов, зубов, зубов! – резко проговорила старуха.

– Исцеляй их, когда они больны, – с наслаждением проговорил Ким, – но ни в каком случае не прибегай к колдовству. Вспомни, что случилось с Маратом.

– Это было два дождя тому назад. Она утомила меня своей надоедливостью. – Лама простонал, как, вероятно, стонал раньше его Неправедный Судья. – Случается, – заметь, мой чела, – что даже те, кто хочет следовать по Пути, сбиваются с него пустыми женщинами. Три дня подряд, когда ребенок был болен, она разговаривала со мной.

– А с кем же я должна была говорить? Мать мальчика ничего не знала, а отец – это бывало по ночам, во время холодной погоды – говорил только: «Молитесь богам», – и снова принимался храпеть.

– Я дал ей заговор. Что мог тут поделать старый человек?

– Хорошо удерживаться от действий, хорошо – кроме тех, которые вменяются в заслугу.

– Ах, чела, если ты покинешь меня, я останусь совершенно одиноким.

– Во всяком случае, молочные зубы у него легко прорезались, – сказала старуха. – А все жрецы одинаковы.