Окудница

– Глупая ты, – ласково сказала мама и погладила её по щеке. – Так ты только хуже сделаешь. Вставай. Иди к ней. Иди, ну же! – матушка подтолкнула Полю. – Чего разлеглась, а? – грубо спросила она.

Аполлинария перевернулась на спину и увидела старикашку.

– Чего тебе?

– Чего разлеглась, говорю. Спасать тебя будем. Потопали, пока не поздно.

Аполлинария кое-как встала на четвереньки, отряхнулась от снега и увидела, что старикашка протягивает ей руку. Она наконец вспомнила его имя: Арни. Дурацкое, но древнее, как и у всех, кто причастен к колдовству.

Две шаткие фигуры, две слабые тени брели по заснеженным тропам, и следы их тут же заметал ветер. Они прокладывали путь, по которому не пройти никому, кроме них, но ни тяжёлая дорога, ни свист ветра, ни метель больше не пугали Аполлинарию. «Матушка поможет», – думала она и радовалась, что Арни нашёл её прежде, чем ветер допел панихиду, а снег похоронил её. Ей хотелось спросить, как же они спасут дар и саму жизнь, но ветер душил все слова, и оставалось лишь молча шагать.

Так добрались они до домика со скрипучей вывеской. Внутри они зажгли свечи, отогрелись, выпили чай с настойкой валерианы и стали думать.

– Предки мои ведь тоже помирали от дара. Он супротив нас оборачивается, и тут уж чего не делай: толку нету. Я вот от этих помру, – сказал он и достал из кармана склянку яда. – Отец-то мой, помню, в поле пошёл, а там ягодка висит. Красивая такая…

– Зачем мне твои ягоды, яды твои? Меня, меня-то как спасти?!

Арни почесал затылок.

– Может, того?..

– Чего того?

– Ну… её того самого… – он показал взглядом на склянку. – И вернётся, может, дар-то.

– Дурак ты, что ли? Дар же по наследству надо, а то меня… – Аполлинарию передёрнуло от одной только мысли. – Совсем пропаду тогда, вообще исчезну, понимаешь?

– Да знаю, – вздохнул Арни и подошёл на кривых ногах к свечке Аполлинарии.

– Ну чего ты? Ну зачем ты так? – спросил он у огонька, но тот лишь протрещал что-то невнятное. – Эх и тяжёлая у нас участь. Я вот до сих пор помню, как маменька твоя приходила, – сказал Арни и повернулся лицом к Аполлинарии. Его усы, казалось, дрожали. – Эх и плакала она! А я чего? Чего я мог-то? Сердце обливалось, а я руками разводил. Лекарь, лекарь, говорят, помоги нам, говорят, а мне-то легко? Вот и ты тоже просишь, а я разве со зла так? Не можем мы спасать никого, тока помираем от своего же.

Они посидели ещё немного, пока метель не стихла, и к утру надумали идти к той девушке, с которой начались все беды. Так и не сгоревшая свеча привела их к самому её дому. Аполлинария постучала в дверь без номера.

– Кто там?

– Скажи, что она деньги забыла, оставила, то есть, – шепнул Арни.

– Мария, вы вчера у меня кошелёк забыли, оставили, я пришла вернуть.

– Ой! Как же это я? Погодите минутку…

Щёлкнул замок, и в дверном проёме показалась худенькая девушка, чуть ли не подросток.

«Нет ей тридцати», – подумала Аполлинария и хотела было уйти, но Арни втолкнул её в квартиру.

– А где же кошелёк?

– Нет никакого кошелька, – сурово сказал Арни и уселся на табурете в прихожей. – Мы пришли, чтобы всё прояснить, девочка. Это – твоя свеча, пока она у нас, мы можем сделать…

– Тихо ты! – шикнула Аполлинария. – Слушай, дитя моё, мы пришли не для того, чтобы запугивать тебя, – она косо поглядела на Арни, – а чтобы сберечь тебя. На гадании ты вела себя неосторожно и подхватила опаснейшую болезнь, от которой через несколько… – она запнулась на мгновение, но тут же взяла себя в руки, – через несколько дней ты можешь сгореть заживо. Я сама больна ею, но я умею обходиться с заразой и отсрочивать свою гибель, потому как мой род издавна занимался магией, ты же, дитя, не сможешь управлять силой огня и погибнешь, быть может, прямо завтра.

– Или сегодня, – вставил Арни, показывая свечу.

– Вы с ума посходили?

– Мы сильны, мы опасны, девочка, мы можем… мы можем убить тебя одним взглядом! Или если сломаем твою свечу! Ты только представь: в ней вся твоя сила, и она у нас!

Мария выхватила из корявых пальцев свою свечку и поставила на верхнюю полку, рядом с шапками.

– С глазами, надеюсь, разбираться не надо? – сурово спросила она и упёрла руки в боки.

– Дитя! Зачем ты так с нами? Мы старые несчастные люди…

– Что за цирк? Уходите отсюда!

– Но мы же хотим тебе добра, дитя. Мы пришли спасти тебя…

– Да вы же пьяные!

Мария вытолкала за порог Аполлинарию и так посмотрела на Арни, что тот сам встал и вышел. Дверь захлопнулась.

Аполлинария причитала всю дорогу, била кулаками Арни и кляла свою судьбу.

– Дубина, а! Дубина! Она ж ещё сильней станет, со свечой-то! Дубина! Яды-яды, – передразнивала она Арни, – тьфу на твои яды!

– Слушай, может, правда ей яду? А?

– Дубина ты дубиной! Как же я убью её? А если и взаправду она мне дочь? А? – кричала она.

Он почесал затылок через ушанку.

– Извиняй, ведьма, не помог, – он развёл руками и сделал поклон, от которого ушанка упала на снег, а спина захрустела. Ойкая и отряхивая шапку, он поплёлся в свой мир ядов и лекарств.

Аполлинария сидела напротив своей жалкой оплывшей свечки, и от неё полосами расходились свет и тень, и сам огарок был подобен гаснущему солнцу, испускавшему уже не тепло, а тлен и предчувствие скорой кончины, паучьи лапки которой медленно тянулись по столу к Аполлинарии, будто это тянулась сама смерть, перебирая вершок за вершком, шаг за шагом, всё ближе и всё неотступней, и Аполлинария отодвигалась всё дальше и дальше, чтобы лучи смерти не коснулись её, а они всё приближались, и всё мрачнее становилось в комнате, и всё душнее, и свеча уже не потрескивала, а стонала, и пахло гарью, будто Аполлинария уже горела. Она вскрикнула и спряталась в свой тёмный угол с креслом-качалкой, откуда со злобой и страхом глядела на остаток воска и коротенький фитиль.

Она вдруг вспомнила, как давным-давно, когда дар только пришёл, гасила свечи пальцами, и огонь не смел её обжигать… Она тяжело вздохнула и проглотила слёзы. «Всё равно не убегу», – подумала Аполлинария и стала вспоминать, сколько она сделала, чтобы жить подольше.

Когда-то, лет тридцать назад, у неё родилась девочка от одного посетителя. Она не хотела этого ребёнка, но делать было нечего, и она подчинилась древней традиции, запрещавшей гадалкам пресекать свой род. Аполлинария решила, что раз уж дитя родилось, она будет держаться от него как можно дальше и никогда не даст огонь из своих рук. Она уехала, бросив друзей и родной дом. Далеко-далеко, в глухую провинцию, где до сих пор верят в ведьмовство, где ещё остались лекари для гадалок, где её до сих пор побаиваются. Она никогда не принимала женщин тех лет, которых должна была быть её дочь, надеясь провести судьбу. Но судьба сама провела.

Когда Аполлинария зажгла свечу, она отдала часть своего дара, и он медленно, как капающая кровь, вытекал из её жил, и с каждым днём Аполлинария всё больше ссыхалась, кожа её чернела, как обугленная, и она знала, что вскоре вспыхнет.

Долго тянулись её мучения, всё слабей она становилась, но не сгорала.

Отдать жизнь надо добровольно, отдать и уйти в неизвестность, не в рай и не ад, что для простых людей, а в те края, куда отведёт тебя пламя, куда занесёт тот самый огонёк, что всегда был рядом и подчинялся, но вот настанет миг, когда ты подчинишься его воле.

Отдать жизнь добровольно – таков уклад, но расстаться с нею – как можно? Как можно отдать её последнюю, хоть и мучительную каплю? Никак. Это выше её сил.

И дни текли, и капали, и всё множились её страхи, и всё слабее горел огонёк, но горел.