Да помолчи уже, наконец. О чем мы говорим, когда говорим о любви

– У тебя свой есть, – сказала она.

– Мне нужно было срочно, – сказал он.

Тем вечером они снова любили друг дружку.

Наутро он попросил Арлин позвонить и его отпросить. Сам принял душ, оделся и приготовил легкий завтрак. Попробовал начать книжку. Вышел погулять, и ему стало лучше. Но немного погодя, не вынимая рук из карманов, вернулся к дому. Остановился у двери Стоунов – не слышно ли, как там кошка. После чего открыл собственную дверь и пошел на кухню за ключом.

Внутри казалось прохладнее, чем у него в квартире, да и темнее. Интересно, подумал он, не зависит ли температура воздуха от растений. Выглянул в окно, а потом медленно обошел все комнаты, раздумывая обо всем, что попадалось на глаза, тщательно, один предмет за другим. Он видел пепельницы, мебель, кухонную утварь, часы. Он видел всё. Наконец зашел в спальню, и у его ног возникла кошка. Он разок ее погладил, внес в ванную и захлопнул дверь.

Лег на кровать и уставился в потолок. Полежал немного с закрытыми глазами, а потом сунул руку себе под ремень. Он попробовал вспомнить, какой сегодня день. Попробовал вспомнить, когда должны вернуться Стоуны, а потом задался вопросом, вернутся ли они вообще. Он не помнил ни лиц их, ни как они разговаривали и одевались. Вздохнул и с трудом скатился с кровати, а там оперся о комод и посмотрел на себя в зеркало.

Он открыл чулан и выбрал гавайскую рубашку. Порылся, пока не нашел бермуды – аккуратно выглаженные, они висели поверх пары коричневых саржевых брюк. Свою одежду он с себя сбросил и влез в шорты и рубашку. Снова посмотрелся в зеркало. Вышел в гостиную и налил себе выпить, и по пути обратно в спальню прихлебывал из стакана. Надел синюю рубашку, темный костюм, сине-белый галстук, черные броги. Стакан опустел, и он сходил за добавкой.

Снова в спальне посидел в кресле, скрестил ноги и улыбнулся, наблюдая себя в зеркале. Дважды прозвонил телефон и смолк. Он допил и снял костюм. Пошарил в верхних ящиках, пока не нашел трусики и бюстгальтер. Трусики натянул на себя, застегнул бюстгальтер, затем поискал в чулане наряд. Надел юбку в белую и черную клетку и попробовал затянуть на ней молнию. Натянул винного цвета блузку, которая застегивалась спереди. Задумался над туфлями, но понял, что на него на налезут. Долго выглядывал в окно гостиной из-за шторы. Потом вернулся в спальню и все убрал.

Есть ему не хотелось. Да и она ела немного. Они робко глянули друг на дружку и улыбнулись. Она встала из-за стола и убедилась, что ключ на полке, а потом быстро убрала со стола.

Он стоял в дверях кухни и курил сигарету – и смотрел, как она берет ключ.

– Устраивайся поудобнее, а я пока схожу через площадку, – сказала она. – Почитай газету или что-нибудь. – Она стиснула ключ в пальцах. Он, сказала, выглядит уставшим.

Он попробовал сосредоточиться на новостях. Почитал газету и включил телевизор. Наконец перешел площадку. Дверь была заперта.

– Это я. Ты еще там, милая?

Немного погодя защелка отодвинулась, Арлин вышла наружу и захлопнула дверь.

– Меня так долго не было? – спросила она.

– Ну да, – ответил он.

– Разве? – сказала она. – Наверное, с Киской заигралась.

Он вгляделся в нее, а она отвернулась, рука все еще на дверной ручке.

– Чудно? это, – сказала она. – Знаешь… вот так заходить к кому-то.

Он кивнул, снял ее руку с дверной ручки и повел к их двери. Впустил их к ним в квартиру.

– И впрямь чудно?, – сказал он.

Он заметил белый пух, налипший ей на спину свитера, и щеки у нее порозовели. Принялся целовать ее в затылок и волосы, и она повернулась и тоже поцеловала его.

– Ох черт, – сказала она. – Черт, черт, – нараспев повторила она, по-девчоночьи хлопнув в ладоши. – Только что вспомнила. Я ей-же-ей забыла сделать то, зачем туда ходила. Не покормила Киску и ничего не полила. – Посмотрела на него. – Глупо же, правда?

– Не думаю, – ответил он. – Сейчас захвачу сигареты и схожу туда с тобой.

Она подождала, пока он не закрыл и не запер их дверь, а потом взяла его за руку, за мышцу, и сказала:

– Наверное, стоит тебе сказать. Я нашла кое-какие картинки.

Он остановился посреди площадки.

– Что за картинки?

– Сам посмотришь, – ответила она, не отводя от него взгляд.

– Поди ж ты. – Он ухмыльнулся. – Где?

– В выдвижном ящике, – сказала она.

– Поди ж ты, – повторил он.

И затем она произнесла:

– Возможно, они и не вернутся, – и тут же сама изумилась своим словам.

– Может статься, – сказал он. – Все что угодно может статься.

– А может, вернутся и… – но не договорила.

Весь короткий путь по площадке они держались за руки, а когда он заговорил, она едва расслышала.

– Ключ, – сказал он. – Дай мне.

– Что? – спросила она. Она не сводила глаз с двери.

– Ключ, – повторил он. – Он же у тебя.

– Боже мой, – проговорила она. – Ключ я оставила внутри.

Он подергал за ручку. Заперто. Затем ручку попробовала она. Та не поворачивалась. Губы у Арлин приоткрылись, а дышала она жестко, выжидающе. Он развел руки, и она к нему приникла.

– Не волнуйся, – произнес он ей на ухо. – Бога ради, не волнуйся.

Там они и остались. Обнимали друг дружку. Приникали к двери, как против ветра, и держались крепче.

Следующий короткий очерк об этом рассказе был включен в антологию «Срезая кромки: молодая американская проза 70-х» (Cutting Edges: Young American Fiction for the ‘70s), ред. Джек Хикс (New York: Holt, Rinehart and Winston, 1973), с. 528–529.

Как замысел рассказа «Соседи» впервые пришли мне на ум осенью 1970-го, через два года после того, как я вернулся в Соединенные Штаты из Тель-Авива. В Тель-Авиве мы несколько дней присматривали за квартирой одних наших друзей. Хотя никаких проказ, описанных в рассказе, в действительности не происходило, пока мы присматривали за этой квартирой, должен признаться, что я немножко шарил в холодильнике и шкафчике с напитками. Я обнаружил, что это переживание – входить в чью-то пустую квартиру и выходить из нее два-три раза в день, какое-то время сидеть в чужих креслах, листать их книги и газеты и выглядывать из их окон – произвело на меня довольно сильное впечатление. Два года ушло на то, чтобы это впечатление выступило на поверхность как рассказ, но, как только это произошло, я просто сел и написал его. В то время рассказ этот казался мне довольно простым в написании и сложился довольно быстро после того, как я за него взялся. Настоящая же работа с рассказом – и, быть может, искусство рассказа – началась позднее. Первоначально рукопись была в два раза длиннее, но с каждой последующей редактурой я все подрезал и подрезал ее, а потом окорачивал еще, пока она не достигла нынешних длины и размеров.

Помимо смятения или нарушения центральной личности в рассказе – наверное, главной темы в этой работе, – думаю, что рассказ «Соседи» ухватывает сущность тайны или странность того, что отчасти возникает от обращения с материалом, в этом случае – со стилем рассказа. Ибо если он что-то и являет собой, то рассказ весьма «стилизованный», и это помогает придать ему ценности.

С каждым последующим походом в квартиру Стоунов Миллер все глубже и глубже втягивается в бездну, которую сам же и создает. Поворотный миг в рассказе наступает, конечно, когда Арлин настаивает на том, что в этот раз к соседям пойдет она одна, и после этого Билл наконец вынужден сходить за ней. Словами и всем видом своим (порозовевшие щеки и «белый пух, налипший ей на спину свитера») она выдает, что, в свою очередь, занималась там примерно тем же самым, чем и он, – рылась и шарила.

Мне кажется, что рассказ более или менее – художественная удача. Единственное мое опасение – он слишком водянист, слишком околичен и тонок, слишком бесчеловечен. Надеюсь, что это не так, но, говоря правду, я не рассматриваю его как такой рассказ, который полюбят безоговорочно и всецело ему предадутся; такой рассказ, который в конечном счете будут помнить за его размах, за широту, глубину и жизнеподобие его персонажей. Нет, это рассказ иной – не лучше, возможно, и я уж точно надеюсь, что не хуже; как бы то ни было, он другой, – и внутренние и внешние истины и ценности в этом рассказе имеют немного общего, боюсь, с персонажем или какими-то другими достоинствами, ценимыми в короткой прозе.

Что же до писателей и литературы, которые мне нравятся, то я склонен находить вокруг гораздо больше того, что мне по душе, чем нет. Мне кажется, нынче много хорошего пишется и публикуется как в крупных, так и в мелких журналах, да и в виде книг. Есть множество и того, что не так хорошо, но к чему обращать на это внимание? Мне сдается, что первый писатель моего поколения, а то и любого недавнего поколения – Джойс Кэрол Оутс, и всем нам придется учиться жить под этой сенью или этими чарами; по меньшей мере – в обозримом будущем.