История Рильке и Родена. Ты должен измениться

Рильке мог получать стипендию дяди только на время учебы. Поэтому осенью 1896 года он поступил в Мюнхенский университет с намерением отринуть все, что до сих пор определяло его личность. Ярый католицизм матери, военные чаяния отца, провинциализм Праги – даже свое имя! – все это он оставлял позади.

В конце девятнадцатого столетия в среде интеллигенции немецкоязычных стран появилась мода на изучение индивидуума и его поведения в социуме. На стыке философии и неврологии рождались новые учения о разуме. Так, природу сознания теперь изучала феноменология, а подсознания – психоанализ. А точкой слияния этих двух систем чаще всего становилось искусство или же наука о нем, эстетика. Психологи исследовали, как чувства человека откликаются на произведения искусства, что побуждает некоторых людей к творчеству, и это открывало для них новые стороны человеческой природы, которые ранее никогда не изучались в лабораторных условиях.

Психология как наука возникла случайно, когда в 1860 году немецкий ученый Вильгельм Вундт проводил обычные исследования на время реакции. Он подвесил на хронометр маятник от часов и назвал конструкцию «мыслемером», и вдруг осознал, что эксперимент измеряет не только неврологические явления, но и подсознательные. Время реакции как будто соединяло произвольное и непроизвольное вниманием, мозг и разум. Если научному изучению поддается первый, так почему бы не изучать и второй? В 1879 году Вундт основал первую в мире лабораторию экспериментальной психологии в Лейпциге.

Но только Теодор Липпс из следующего поколения философов связал воедино новую науку Вундта и собственное учение, эстетику. Липпс стоял у истоков феноменологии, но со временем отдалился от этой дисциплины и ее номинального лидера Эдмунда Гуссерля в поисках ответа на главный вопрос своих исследований: почему мы наслаждаемся искусством?

В те времена ученые отвечали на этот вопрос математическими понятиями. По их мнению, внутренний взор привлекают определенные геометрические единства. Липпса не удовлетворило сухое физиологическое толкование. Такой подход объясняет восприятие, но никак не удовольствие, которое, как полагал философ, задействует более субъективные силы: например, настроение индивидуума или багаж его знаний.

Уравнение наверняка можно поменять на противоположное, решил он. Что, если не искусство рождает в глазу наслаждение, а сам глаз создает искусство? Ведь только зритель превращает размазанную по холсту краску в красоту. (Современник Липпса из Вены, историк искусства Алоиз Ригль, позже назвал это «вовлеченностью зрителя».) Получается, что краска становится цветом, лишь когда мозг раскладывает ее на тона, на оттенки, которые пробуждают воспоминания и чувства. Если зритель посчитает картину красивой, из простого предмета она превратится в предмет искусства. Тогда созерцание обращается созиданием и наблюдатель становится творцом.

Название для своей теории Липпс взял в 1873 году из диссертации немецкого студента по имени Роберт Фишер, изучавшего эстетику. Когда человек переносит свои чувства, мысли или воспоминания на какой-то предмет, в дело вступает то, что Фишер назвал einf?hlung, буквально – «проникновение в чувство», «вчуствование». В 1909 году британский психолог Эдвард Титченер перевел это слово как «эмпатия», взяв за основу греческое empatheia, буквально – «в чувстве». Этот термин открыл Фишеру, почему, глядя на произведение искусства, мы подсознательно «проникаемся формой и проникаем в нее». Такой телесный мимесис он назвал «мускульной эмпатией», и этот тезис вызвал отклик у Липпса, который однажды на танцевальном представлении, по его признанию, будто «с усердием повторял» за танцорами. Это понятие Липпс связал с другими соматосенсорными подражаниями, например зеванием и смехом.

Эмпатия объясняет, почему порой мы словно растворяемся в сильном произведении искусства. Звуки вокруг исчезают, или шевелятся волосы на затылке, или теряется счет времени. Иногда пробуждается «внутреннее чутье» или прорывается плотина воспоминаний, как от мадленок в романе Пруста. Сильное произведение искусства распахивает перед человеком мир окружающий, а человек распахивает перед таким искусством мир внутренний. Без эмпатии алая краска не побежит кровью по венам, а голубое небо не наполнит легкие воздухом.

Как ни парадоксально, но выходит, что эмпатия – по определению эгоистичное чувство, ведь мы наслаждаемся сопереживанием. А еще эмпатия – это чувство жизнеутверждающее, через нее мы сливаемся с миром. И напротив, если искусство не пробуждает ответных чувств, говорят, что оно «отторгает». В нем нет «проникновенности», или оно не «укладывается в голове». Вот где срабатывает только одно чувство – восприятие.

Европейская интеллигенция тут же взяла на заметку исследование Липпса на тему einf?hlung и стала широко его использовать. Историки искусства пытались объяснить, почему определенные культуры создают определенные виды искусства, Ригль назвал это Kunstwollen, «жажда созидания». В 1906 году один из студентов Липпса, Вильгельм Воррингер, выдвинул новаторскую теорию, в которой объединил исследования своего учителя по эмпатии и работы другого профессора, социолога из Берлина Георга Зиммеля. Воррингер использовал двучлены по методу Зиммеля – этот релятивистский подход объяснял идею (например, симметрию) через понимание ее полярности (асимметрии) – и описал полярность, которую ставил в основу всей истории искусства, дав своей книге соответствующее название: «Абстракция и эмпатия».

Размытое понятие из немецкой истории искусств без психологов никогда не превратилось бы в краеугольный камень человеческих чувств, как сегодня мы понимаем эмпатию. В 1896 году в Вене молодой профессор Зигмунд Фрейд признавался приятелю, что его захватило учение Липпса, «кажется, единственного ясно мыслящего писателя среди нынешних философов». Пару лет спустя Фрейд поблагодарил Липпса за то, что получил от него «смелость и способность» написать книгу «Остроумие и его отношение к бессознательному». Он углубил исследование Липпса и заявил, что психоаналитикам не обойтись без эмпатии, чтобы понимать пациентов. Своих студентов Фрейд призывал, наблюдая за пациентами, не судить, а сострадать. Лучше не выпячиваться, а «настроиться на восприятие» и «поставить себя на место другого».

Сегодня за пределами научных кругов о Липпсе мало кто слышал, и все же в свое время он был интеллектуальным светилом и крайне востребованным лектором. Вечерами по пятницам он вел оживленный психологический клуб, где участники обсуждали различия между действием и бездействием, а логики спорили с психологами. Также Липпс недолго редактировал журнал об искусстве, который ставил грандиозную задачу: выстроить всю историю искусства в хронологическом порядке, но начать не с первых картин, а с самого зарождения творчества.

В 1894 году Липпса назначили деканом факультета философии при Мюнхенском университете, и со всего мира потекли на его лекции мыслители и художники. У него учились румынский художник Константин Бранкузи и русский Василий Кандинский. Первым делом к Липпсу на курс по основам эстетики записался и Рильке, когда приехал в Мюнхен.

Как признавался сам Рильке, поступив в университет, он все еще не чувствовал себя взрослым. Поселился он в Швабинге, районе в центре города, битком набитом студентами и художниками. Помимо лекций Липпса, Рильке записался на курсы дарвинизма и искусства Возрождения, где особенно живо интересовался картинами Сандро Боттичелли, чьи печальные Мадонны с молящими глазами будто «отражали саму суть страстных стремлений современности».

Вскоре Рильке уже вращался в обществе Зигфреда Вагнера, сына известного композитора, и Якоба Вассермана, немецкого романиста. Вассерман познакомил его с работами датского писателя Енса Петера Якобсена, чья книга о молодом «мечтателе, что барахтается в пучине сомнений и самокопания», «Нильс Люне», долгие годы служила главным источником утешения для поэта. Но несравнимо больше Вассерман подарил Рильке, когда в 1897 году представил его поэтессе Лу Андреас-Саломе. Ни одна женщина за всю историю не обладала таким небывалым интеллектуальным влиянием, как Андреас-Саломе. Радикальные феминистки в России XIX века вдохновлялись ею просто немыслимо.

Урожденная Луиза фон Саломе, дочь прибалтийского немца, служившего в русской армии, была талантливым философом и писателем, но сегодня ее помнят скорее как музу. Она дважды отказывала в замужестве Фридриху Ницше, который как-то раз сказал о ней: «До сих пор мне не встречались люди умнее»; и отвергла предложение его друга, философа Пауля Рэ. Она не желала выходить замуж за обоих, но восторгалась их умом и потому предложила сожительствовать «святой троицей» от интеллекта. Поразительно, но оба согласились.

Эту фотографию сделали в 1882 году, чтобы запечатлеть «пифагорову дружбу», как говорил Ницше: на ней двое мужчин тянут деревянную телегу с Саломе (здесь ей двадцать один), которая помахивает хлыстом. Однако восторги троицы вскоре оборвались – в дело вступила ревность, и, не успев образоваться, союз распался. Саломе решила провести зиму в Берлине с одним лишь Рэ. Тот с готовностью подчинился, записав в дневнике: «Бесспорно, мне следует размышлять об “истоках сознательного в индивидууме”, но, черт возьми, все мысли только о Лу».

Ницше, преданный и покинутый, настиг пару на вокзале в Германии и тут же умчался прочь, чтобы больше никогда с ними не встречаться. Позже в письме к ним он сообщал, что их жестокость понудила его к «неумеренному принятию» опиума. Ницше все-таки не покончил с собой, он уединился на севере Италии и за десять дней написал «Так говорил Заратустра», где встречается знаменитая фраза, которую приписываю Саломе: «Идешь к женщине? Не забудь плеть!»

Четырьмя годами позже Саломе вышла замуж за сорокаоднолетнего филолога Карла Андреаса. (Поговаривали, что согласие он вырвал угрозами самоубийства.) Однако последовали два веских условия: никакой интимной близости и никаких детей. Саломе желала свободы в связях, будь то Рэ или другие возможные возлюбленные, не требовала она верности и от Андреаса. Она даже сводила его с подходящими пассиями. Не всегда брак складывался гладко – Карл нажил ребенка от служанки, и девочка так и осталась в доме супругов, но отношения они так и не разорвали.

Самый главный дар Андреас-Саломе – ее тонкий аналитический ум. Она обладала поразительной способностью понимать даже невнятные идеи выдающихся мыслителей эпохи и часто открывала в доводах неожиданную сторону. Она как бы врачевала ум: слушала, подмечала, анализировала и возвращала идеи обратно, освещая тенистые уголки логики.

Рильке записался в длинный список обожателей, едва узнал об этой женщине. Он только закончил цикл стихотворений «Явления Христа» – вызов христианским догмам, – который писался под впечатлением от Ницше, и тут один приятель-редактор предложил ему почитать эссе на схожую тему «Еврей Иисус» авторства Саломе.

Всю ночь Рильке изучал написанное, и под конец он почувствовал в себе близкое литературное родство с автором. Вскоре она стала получать стихи без подписи. Имя таинственного отправителя Андреас-Саломе узнала только весной 1897 года во время поездки в Мюнхен. Когда Рильке услышал о ее приезде, он уговорил Вассермана, общего знакомого, устроить встречу за чаем.

Андреас-Саломе, на четырнадцать лет старше Рильке, прибыла в квартиру Вассермана в свободном хлопковом платье, складки которого смягчали ее грубоватую фигуру. У нее было по-русски широкое лицо, а пепельно-русые волосы она собирала в пучок на затылке. Вскоре выяснилось, что она восхитительный рассказчик. Вся комната внимала ее прямым и категоричным рассказам о людях и местах, рассказам удивительно беспорядочным, не связанным ни временем, ни логикой.

Рильке околдовала «мягкая, мечтательная и блуждающая улыбка» Лу, а она позже отметила в дневнике, что в глазах поэта отражалась его душа. И следом колко добавила: «Без царя в голове».

Поэт сразу же потерял голову. Тем же вечером он написал матери, что встретил «известную писательницу». А утром отправил письмо Андреас-Саломе, в котором признался, что допоздна зачитывался ее работами, и теперь чувствует с ней близость: «Вчера не впервые я коротал с Вами сумрак, – написал он и добавил, что надеется однажды прочитать ей свои стихи. – Большего счастья вообразить я не в силах».

Сначала «человеческие качества» Рильке очаровали Андреас-Саломе больше, чем его поэзия. Она не помнила ни строчки из тех первых, неподписанных писем, но когда теперь перечитывала свои ответы, думала, что «нашла его послания не слишком впечатляющими». По-настоящему в Рильке ей нравилось «мужское изящество» и «мягкая, но настойчивая властность и превосходство». Лу казалось, что его внешность безупречно подходит его личности. Через две недели после знакомства они провели вместе выходные на Баварском озере, где тут же стали любовниками.

Следующие несколько месяцев пара не расставалась: днем Рильке читал свои стихи, а вечерами Андреас-Саломе готовила постный борщ. Вскоре он тоже по ее примеру отказался от обуви и мяса. А еще сменил тесные деловые костюмы на широкие рубахи и свободные крестьянские одеяния.

Рильке испытывал к Саломе безудержную страсть, в которой позже винил юность, когда «опьяненные любовью бросаются в объятья друг друга и растворяются друг в друге бесстыдно, беспорядочно, беспокойно». Лу не чувствовала того же смятенного обожания, что и Рильке, но она искренне почитать талант поэта и считала, что все его дурные качества легко исправить, достаточно слегка их «причесать». Она лепила такого Рильке, который бы ей больше нравился.

Он перенял у нее изысканный почерк и по ее совету развивал в себе мужественность. Имя «Рене» звучит слишком женственно и по-французски, заметила она и предложила сильное немецкое «Райнер».

Поэт с готовностью отдался во власть Андреас-Саломе. Она стала не столько первой его большой любовью, сколько наперсницей, наставницей, музой и даже матерью – если и не для самого юноши, то для художника, который в нем рос.

«Я такой же податливый, как воск, в твоих руках. Владей мной, лепи меня, закончи меня», – написал он в автобиографическом рассказе после встречи с Лу.

Он радостно принял крещение новым загадочным именем, которое мистически существовало само по себе. Писатель Стефан Цвейг хотел вышить буквы этого имени золотой нитью. «Райнер Мария Рильке, – писал еще один друг поэта, – даже в имени твоем – поэзия».

Не прошло и года, Рильке бросил Мюнхенский университет и последовал за Андреас-Саломе в Берлин. Ее родная Россия стала буквально мифопоэтическим символом славянского самосознания, которого поэт, выросший под флагом Австро-Венгрии, лишился. Лу учила Райнера языку, и теперь он надеялся овладеть им настолько, чтобы переводить русскую литературу.

В 1899 году любовники впервые вместе посетили Москву. Незнакомцы редко видели в высокой женщине и кротком юноше явно младше возлюбленных. Литературный критик Федор Фидлер принял Рильке за пажа Андреас-Саломе, а писатель Борис Пастернак вспоминал, что встретил поэта на железнодорожной станции с «мамой или старшей сестрой». Позже к паре присоединился муж Андреас-Саломе и своим появлением внес еще большую путаницу.

Любовники не обращали внимания на слухи. В те дни их занимало только одно – встреча с кумиром обоих Львом Толстым. Задача не из легких. К тому времени писатель разменял седьмой десяток, отошел от дел и слыл человеком недружелюбным. Теперь он писал только горькие заметки, в которых поносил современное искусство и безбожную молодежь, его создающую. Молодым гостям стоило внять этому предупреждению, но они были настроены решительно. Андреас-Саломе обратилась к высокопоставленным знакомым и добилась приглашения на чай в доме писателя.

Встретил их сутулый сердитый старик, лысый, с белой бородой, которую явно часто дергали и тягали. Почти с порога он закричал на Андреас-Саломе, но Рильке ни слова не разобрал в потоке быстрой русской речи. Однако вскоре понял, что приняли их единственно потому, что писатель не согласен был с работами Лу и хотел высказать ей свое недовольство. Толстой, ярый христианин, заявил, что она слишком романтизирует русские народные традиции и предупредил ее не перенимать крестьянских суеверий.

Разговор прервал крик мужчины из другой комнаты. Старший сын Толстого заметил, что верхняя одежда Рильке и Андреаса-Саломе все еще висит в прихожей, и закричал: «Что! Еще не убрались?» Гости решили, что это последнее предупреждение и поспешили прочь, а вслед неслась отповедь Толстого. Голос его преследовал их по всей улице, пока, наконец, его не заглушил колокол.

Несмотря на такой холодный прием, пара решила еще раз попытать встречи с ним следующим летом. Когда гости прибыли в загородное имение Толстого, писатель предложил им или разделить обед с его семьей, или втроем отправиться на прогулку. Все знали, что жена Толстого отличалась крайне сварливым нравом, поэтому гости с радостью выбрали второй вариант. Сначала Толстой говорил о литературе благосклонно, но затем назвал поэзию бесполезной формой искусства. При этом обращался он исключительно к Андреас-Саломе, совершенно не замечая Рильке, чем ставил поэта в совсем уж нелепое положение. Позже в дневнике Рильке писал, что Толстой будто «воображал жизнь чудовищем, а себя – единственным борцом с ним».

В другое время Рильке расстроила бы отповедь Толстого, но она вдохновила поэта для нового творения – поэтического сборника в форме средневекового молебна. По возвращении в Берлин он засел за работу над «Часословом», летописанием собственных поисков бога поэзии, который написал в трех частях между 1899 и 1903 годами. Когда книга вышла, он передал Андреас-Саломе подписанную копию.

«Все в руках Лу навечно

Райнер»

Действительно, во многом именно благодаря ей появилась на свет самое выдающееся произведение Рильке.

«Ты держала в руках мою душу и лелеяла ее», – позже признался он. Она увлеченно критиковала поэта за сентиментальность и этим усилила его стихи. Из страсти к Лу у поэта родилось одно из самых пронзительных любовных стихотворений всех времен.

Погасишь взор: Тебя узреть бы смог.
Закроешь слух: Тебя услышу всё же.
Бегу к Тебе – и мне не надо ног.
Без языка молюсь Тебе я, Боже.
Отнимешь руки, обниму Тебя
огромным сердцем – как вложив в ладонь[2 - Здесь и далее перевод стихов Р. М. Рильке А. Прокопьева.]

В то время даже слепоту Рильке принял бы с благодарностью, ведь тогда Лу оставалась бы подле него. Он будто бы эгоистично призывает заботиться о себе, но в то же время его собственная любовь была бесконечно щедрой.

К лету 1900 года навязчивость поэта стала утомлять Андреас-Саломе. Его письма неотвязно следовали за ней повсюду. Однажды в России она отправилась навестить родственников без него, а он закатил истерику. Хуже, чем те письма с мольбами вернуться, он ничего ей не писал, и они лишь убедили ее задержаться подольше. Десять дней одиночества для Рильке прошли в отчаянии. Встречал Саломе лихорадочно дрожащий поэт, и она объявила, что в Берлин они возвращаются порознь – придется поэту самому выдумывать себе занятия. Лу возвращалась «ко времени наедине с собой, как четыре года назад», когда только повстречала поэта. Но в дневнике она сокрушалась, что не может «прогнать его, навсегда прогнать». Но она своего добьется, даже «через жестокость (Пусть убирается прочь!)».

Неизбежность разлуки сломила Рильке, но он не смел спорить с возлюбленной. Через день после возвращения в Берлин он по приглашению друга отправился в коммуну художников на севере Германии. Наконец Андреас-Саломе получила долгожданную свободу, но, как и обещал стих Рильке, отделаться от поэта легко не получилось. Всю оставшуюся жизнь он взывал к возлюбленной, когда не мог писать или забредал в такие дебри собственной души, где боялся пропасть навсегда. Каждый раз Лу приходила, спокойно брала его за руку и выводила на свет.

Глава 3