Мавританская Испания. Эпоха правления халифов. VI–XI века

– Мы не станем давать тебе присягу, как халифы, преемнику пророка, поскольку, сражаясь под твоим знаменем, мы имеем в виду только блага этого мира. Если ты будешь относиться к нам хорошо, как Муавия и Язид, мы тебе поможем, если нет, ты поймешь на собственной шкуре, что мы уважаем тебя ничуть не больше, чем любого другого курашита.

В конце июня 684 года, по окончании совета в Джабии – более чем через семь месяцев после смерти Язида – Мерван в сопровождении кельбитов, гассанидов, скасакитов, сакунитов и других племен йеменитов выступил против Даххака, которому три правителя, перешедшие на его сторону, выделили войска. Зофар (Зуфар) лично командовал войском своей провинции Киннисрин. Во время наступления Мерван получил сообщение – неожиданное и приятное. Дамаск открыто поддержал его. Один из вождей гассанидов, вместо того чтобы отправиться в Джабию, остался в столице. Узнав об избрании Мервана, он собрал йеменитов, внезапным ударом захватил Дамаск и вынудил его правителя, номинанта Даххака, бежать так быстро, что тот не успел вывезти казну. После этого отважный гассанид поспешил сообщить Мервану об успехе и сразу направил ему деньги, оружие и войска.

После того как две армии – или, скорее, две нации – сошлись лицом к лицу на поле Рахита, двадцать дней велись только вылазки и отдельные стычки. Затем последовало генеральное сражение. «Еще никогда не было такой кровавой битвы», – писал арабский историк. Кайситы, потеряв восемьдесят шейхов, среди которых был и сам Даххак, были разбиты. Согласно некоторым хронистам, Мерван одержал победу, предательски нарушив перемирие. Однако ранние авторы, которые ни за что не упустили бы возможности упрекнуть своих противников за такое вероломство, об этом не упоминают. Некоторые даже утверждают, что Мерван запретил преследовать отступающих.

Битва при Мардж-Рахите не была забыта ни кельбитами, ни кайситами, и спустя семьдесят два года она состоялась заново, если так можно сказать, уже в Испании. Она стала любимой темой поэтов обеих противоборствующих сторон, вдохновив их на песни радости и победы или, наоборот, на причитания и призывы к отмщению. Когда бегство стало всеобщим, рядом с Зуфаром оказалось два вождя из племени сулайм. Его конь был единственным, кто мог соперничать в скорости с преследователями-кельбитами, и его спутники, видя, что враг вот-вот их настигнет, закричали: «Беги, Зуфар, беги! Мы уже мертвы!» Пришпорив коня, Зуфар скрылся, а два его друга были убиты.

«Как я могу быть счастливым, – причитал он впоследствии, – если я бросил Ибн-Амира и Ибн-Маана и Хаммам больше нет? Никто никогда не упрекал меня в недостатке храбрости, но в тот роковой вечер, когда меня преследовали, когда я был окружен врагами, и никто не пришел мне на выручку, я бросил моих друзей, как презренный трус, чтобы спасти себя. Неужели одно проявление слабости уничтожит все мои смелые поступки? Неужели мы оставим кельбитов в мире? Неужели наши копья не пронзят их? Неужели мы не отмстим за наших братьев, павших при Рахите? На земле, укрывающей их кости, снова вырастет трава, но мы их никогда не забудем, и наша ненависть к врагу никогда не угаснет. Жена, дай мне оружие! Пусть эта война никогда не кончается. Воистину битва при Рахите открыла пропасть между Мерваном и нами».

Ему ответил кельбитский поэт – от его поэмы сохранилось только два стиха: «Воистину после битвы при Рахите Зуфара поразила неизлечимая болезнь. Он не переставая оплакивал своих соплеменников из племени сулайм, убитых в сражении. Отказавшись от всех надежд, он бесконечно возрождает скорбь вдов и сирот».

Другой кельбитский поэт воспел победу своих соплеменников. Он злорадствовал о позорном бегстве кайситов, которые в спешке бросали штандарты. Знамена летали в воздухе, словно испытывающие жажду птицы, которые кружат, прежде чем спуститься к воде. Он перечисляет одного за другим вождей кайситов – у каждого племени было кого оплакивать.

«Трусы! Все они были убиты в спину! Конечно, на равнине были те, кто прыгал от радости! Те, кто отрезал носы, руки и уши кайситов, кастрировал их, когда они лежали на земле!»

Глава 7

Хариджиты и шииты

Пока Мерван – ставший хозяином Сирии благодаря победе в битве при Мардж-Рахите – готовился покорить Египет, Зуфар, теперь лидер своей партии, перебрался в Киркесию, крепость в Месопотамии, к востоку от Киннисрина, в месте, где Хабур впадает в Евфрат. Киркесия постепенно стала штаб-квартирой кайситов. Поскольку масштабные военные действия были невозможны, они ограничивались ночными нападениями и засадами, но действовали безжалостно. Возглавляемые помощником Зуфара, которого звали Омайр ибн Хобаб (Ховав), они грабили лагеря кельбитов в пустыне Семава, не щадя никого. Увидев мародеров, покрытых кровью и нагруженных добычей, Зуфар взволнованно воскликнул: «Пришло время невзгод для вас, кельбиты! Наша месть – ваше наказание. В пустыне Семава вы больше не будете чувствовать себя в безопасности: бегите оттуда и забирайте с собой сыновей Бахдаля. Ищите спасение там, где грязные рабы трудятся в оливковых рощах».

Тем не менее кайситы имели тогда лишь второстепенное значение. Да, Киркесия стала бичом и ужасом окрестных регионов, но в конечном счете она была лишь укрытием для банды грабителей и не могла причинить Мервану серьезные неприятности. Его главной заботой стало покорение Ирака, и грозные враги, с которыми ему предстояло сразиться, были совершенно другого порядка.

Ирак того времени представлял собой интересное и довольно сложное явление. Странные и удивительно экстравагантные доктрины соперничали между собой в популярности: преемственность и выборность, деспотизм и свобода, божественное право и суверенитет народа, фанатизм и безразличие боролись за господство. Победившие арабы и побежденные персы, богачи и бедняки, мистики и скептики конфликтовали повсеместно. Для начала существовала умеренная партия, которая относилась без любви и к Омейядам, и к Ибн-Умайру. Вряд ли хотя бы один человек в Ираке испытывал уважение к последнему, или симпатизировал принципам, которые он представлял. И все же, поскольку все попытки создать национальное правительство в Басре или Куфе оказались неудачными, умеренные в итоге признали его, считая его единственным человеком, способным поддерживать в стране хотя бы подобие порядка. Одна часть партии состояла из мусульман, вера которых была весьма прохладной; эти люди стремились к приятной и безбедной жизни. Остальные, также не думая о завтрашнем дне, предпочитали сомнение энтузиазму и негативизм надежде. Они поклонялись и приносили жертву одному богу. Эти богом было удовольствие – простое удовлетворение чувств. Изящное и остроумное перо Омара ибн Аби Рабиа, арабского Анакреонта, создало литургию. Двух самых известных и влиятельных представителей знати Басры звали Анаф и Харита. Они представляли два оттенка партии. Имя первого часто встречается в исторических хрониках этого периода, но лишь как советника. Он только говорил, но не действовал. Однако он был вождем племени темим и пользовался безграничным уважением племени. По этому поводу Муавия I как-то заметил: «Если бы он впадал в ярость, сотня тысяч темимитов разделила бы его гнев, не спрашивая причины». К счастью, он был неспособен злиться. Его выдержка и терпение были известны всем. Даже когда он призывал племя к оружию, все понимали: он делает это, чтобы доставить удовольствие красавице Забре, его любовнице, которая правила им с жесткостью тирана. Солдаты усмехались, говоря, что сегодня у Забры плохое настроение. Поскольку Анаф был умерен во всем, его религия придерживалась среднего курса между рвением и безразличием. Он каялся в грехах, но наказание никогда не было суровым. Чтобы искупить проступок, он быстро проносил палец через пламя лампы и восклицал: «Зачем ты совершил этот грех?» Руководствоваться осторожным, но непоколебимым эгоизмом, не скатываясь к двуличности или преступлению; сохранять, насколько это возможно, нейтралитет; признавать существующее правительство, даже незаконное, без порицания и лести и не требуя от него благ – такова была линия поведения, обозначенная им для себя еще в юности. Анаф никогда не отступал от нее. Его характер был лишен симпатии, благочестия и великодушия. И все же, хотя этот неглубокий и эгоистичный оппортунист был неспособен вызвать энтузиазм, равно как и почувствовать его, им повсеместно восхищались за добродушие, вежливость и умение приспособиться ко всему.

Блестящий остроумный представитель старой языческой знати Хариса считался сильно пьющим человеком и не возражал против это обвинения. Если он выбирал префектуру, то всегда предпочитал ту, где производились самые лучшие вина. Его религиозные чувства не были тайной для друзей. Один его родственник, поэт, однажды заметил: «Странно видеть Харису, участвующего в религиозной церемонии: ведь у него не больше веры, чем у химеры». Однако его учтивость была изысканной, а беседа – живой и назидательной. Также он прославился среди своих товарищей храбростью. По правде говоря, жители Ирака были, как правило, невероятными трусами. Во время правления Обайдаллаха две тысячи иракцев были посланы, чтобы подчинить сорок хариджитов, и они не решились атаковать. «Не хочу, – заявил их командир, – чтобы надгробную речь надо мной произносил Обайдаллах; пусть лучше он меня ругает».

Две другие крупные партии, хариджиты и шииты, состояли из искренних и пылких верующих. Но эти две секты, хотя имели общую отправную точку, в пути разошлись и закончили тем, что стали рассматривать и религию, и правительство с совершенно разных точек зрения.

Хариджиты – благородные и пылкие души, которые в век своекорыстия сохранили религиозную чистоту. Их не занимали земные дела, а их идея о Боге была слишком возвышенной, чтобы произносить о нем пустые слова и дремать в ленивом рутинном благочестии. Они были истинными учениками Мухаммеда, но Мухаммеда, каким он был в ранние годы, когда добродетель и религия наполняли его душу энтузиазмом. А правоверные Медины были учениками другого Мухаммеда – сознательного обманщика, которого ненасытное честолюбие толкало к покорению мира мечом. В дни, когда гражданская война безжалостно разоряла провинции обширной империи, когда каждое племя, заявляя о своем благородном происхождении, претендовало на власть, хариджиты помнили красивые слова Корана: «Все мусульмане – братья. Не спрашивайте нас о нашем происхождении или общественном положении. Все мы дети ислама. Бог возвышает лишь того над окружающими, кто лучше всех исполняет его заветы». Если они подчеркивали равенство и братство, то в основном потому, что в их ряды набирались в первую очередь рабочие классы, а не аристократия. Исполненные справедливого возмущения коррупцией своих соплеменников, которые предавались без стыда и угрызений совести всяческим порокам и распущенности, веря, что для искупления грехов достаточно посещать молитвы или, в крайнем случае, совершить паломничество в Мекку, хариджиты утверждали, что вера без труда мертва, а грешники, так же как неверующие, будут прокляты. На самом деле господствовали весьма экстравагантные идеи освобождающей силы веры, но все же вера тогда зачастую была лишь немногим больше, чем обычный деизм. Умы вольготной морали, если и думали о небесах, рассчитывали легко туда попасть.

– Как ты подготовился к такому дню, как этот? – спросил благочестивый теолог Хасан из Басры поэта Фараздака, стоявшего рядом с ним на похоронах.

– Шестьдесят лет я свидетельствовал, что Бог един, – спокойно ответил поэт.

Отметим, что Хаммам ибн Галиб аль-Фараздак умер в 728 году; Хасан тоже. Фараздака называли распутником.

Хариджиты выступали против этой теории. «Если это так, – говорили они, – сам сатана избежит проклятия. Разве он не верит в единство Бога?»

В глазах изменчивого, фривольного, скептичного и наполовину языческого общества такая эмоциональная религия в сочетании со строгой моралью являлась ересью. Люди требовали ее уничтожения. Скептицизм иногда запрещает благочестие ради философии, так же как благочестие временами запрещает рационализм ради Бога. Правительство, со своей стороны, было, естественно, обеспокоено демократами и уравнителями. Омейяды могли их игнорировать или относиться к ним снисходительно, если бы они ограничились заявлением, что основатели традиционной партии, самозваные мусульманские святые – Тальха, Зубайр, Али и Аиша, вдова пророка, – были честолюбивыми лицемерами, однако они пошли намного дальше. Следуя примеру правоверных Медины, они отнесли Омейядов к неверным, оспорили эксклюзивные притязания курашитов на халифат, отвергая заявление пророка, что духовная и мирская власть принадлежит только этому племени. Они утверждали, что каждый человек может стать халифом, независимо от того, принадлежит он к высшей знати или к низшим слоям общества, курашит он или раб. Весьма опасная доктрина, подрывающая основы общества. Но и это еще не все. Мечтая о совершенном государстве, эти простые люди, обладавшие неукротимой страстью к свободе, утверждали, что халиф необходим только для того, чтобы сдерживать преступников, а правоверные, люди добродетельные, вполне могут обойтись без него. Соответственно, правительство и аристократия Ирака решили общими усилиями сокрушить хариджитов и их доктрины – так же как сирийская знать помогала Омейядам в их конфликте со сподвижниками пророка. Начались жесткие безжалостные гонения под руководством Обайдаллаха. Философ-скептик, человек, замысливший смерть внука пророка, проливший реки крови тех, кого в сердце, должно быть, считать истинными последователями Мухаммеда. Более того, в то время они не были грозной силой; побежденные Али в двух кровопролитных сражениях, они больше не проповедовали открыто, вели уединенный образ жизни и даже сместили своего вождя, который не одобрял их бездеятельности, так же как общения с арабами из других сект. Тем не менее их враги знали, что под слоем пепла еще тлеют угли, готовые разгореться в яркое пламя. Нонконформисты тайно распространяли свои взгляды с блестящим красноречием, которому невозможно было противостоять, потому что оно шло от сердца. «Эта ересь должна быть уничтожена, и ее корни, и ветви, – говорил Обайдаллах тем, кто утверждал, что сектанты не настолько опасны, чтобы принимать такие суровые меры. – Эти люди более значительны, чем вы думаете. Их речи воспламеняют души людей, как маленькая искра воспламеняет кучу сухого камыша».

Хариджиты выдержали суровое испытание с неизменной силой духа. Невозмутимо и покорно они шли на эшафот, читая молитвы и стихи Корана; роковой удар они получали, прославляя Бога. Они не пытались спасти свои жизни, нарушив слово. Как-то раз агент правительства арестовал одного из них на улице.

– Позволь мне на минуту зайти в дом, – сказал хариджит, – чтобы я мог очиститься и помолиться.

– А кто даст гарантию, что ты вернешься?

– Бог, – ответил хариджит.

Другой заключенный удивил даже тюремщика своим благочестием и убедительным красноречием.

– Твои доктрины представляются мне возвышенными и священными, – сказал тюремщик, – и я пойду тебе навстречу. Я позволю тебе ночью навестить семью, если ты пообещаешь вернуться на рассвете.

– Обещаю, – сказал заключенный, и с тех пор тюремщик каждый вечер отпускал его к семье.

Однажды, когда хариджит был дома с семьей, к нему пришли друзья и рассказали, что правитель, разгневанный из-за убийства одного из палачей, велел обезглавить всех заключенных еретиков. Несмотря на предложения друзей и слезы жены и детей, которые умоляли его не идти на верную смерть, хариджит вернулся в тюрьму.

– Разве я смогу предстать перед Богом, если нарушу слово? – сказал он.

Войдя в камеру, он увидел встревоженное выражение на лице тюремщика.

– Не волнуйся, я знаю о приказе твоего хозяина, – усмехнулся хариджит.

– Ты знаешь и все равно вернулся? – Изумлению тюремщика не было предела.

Женщины в храбрости не уступали мужчинам. Благочестивая Балья, предупрежденная, что Обайдаллах днем раньше назвал ее имя, что было равносильно смертному приговору, отказалась последовать совету друзей и спрятаться. Она заявила, что, если ее арестуют, тем хуже для палачей, поскольку их покарает Бог, и ее братья не должны тревожиться из-за нее. Она спокойно и невозмутимо дождалась палачей, которые отрубили ей руки и ноги и бросили тело на рыночную площадь.

Такой беспрецедентный героизм и благочестие не могли не вызвать симпатию и восхищение простых людей и даже самих палачей. При виде бледных и изможденных энтузиастов, которые не ели и не спали, но при этом казались окутанными сиянием, страх перед высшими силами останавливал руку, занесенную для удара. Правда, довольно скоро палачей заставил колебаться страх перед вполне земными силами. Преследуемая секта превратилась в тайное общество, члены которого действовали слаженно. На следующий день после каждой казни палача находили убитым. Это было начало вооруженного сопротивления, но религиозным фанатикам этого было недостаточно. Необходимо помнить, что в глазах сектантов смиренное принятие наказания было скорее слабостью, чем достоинством. Мусульманская церковь, как и католическая, по сути, воинствующая церковь, пусть в ином смысле. Экстремисты не уставали упрекать умеренных членов секты за общение с «разбойниками и неверными» и за то, что они называли леностью и трусостью. К ним присоединились поэты, призвавшие к оружию, когда прошел слух, что Муслим собирается атаковать святые города. Кризис был неразрывно связан с судьбой секты, самым известным представителем и лидером которой был Нафи ибн Азрак. Собрав друзей, он устремился на защиту священной земли, и Ибн-Зубайр, объявивший, что в борьбе против арабов Сирии он примет помощь дейлемитов, турок, язычников и варваров – принял его с распростертыми объятиями и даже заверил его в своей приверженности новым доктринам. Пока шла осада Мекки, хариджиты совершали чудеса храбрости, но впоследствии пришли к выводу, что союз между ними и главой традиционной церкви невозможен. Они вернулись в Басру и позднее, воспользовавшись всеобщими беспорядками, обосновались в провинции Ахвая (Хузистан), откуда изгнали правительственных чиновников.

С тех пор хариджиты – или, по крайней мере, хариджиты Ахваза, которых арабы называли азракитами, по имени отца Нафи – больше не довольствовались уклонением от общения с арабами, входящими в их секту, и заявлениями, что жить среди них, есть убитых ими животных и вступать в смешанные браки – грех. Озлобленные долгими годами жестоких гонений, пылающие жаждой мести, они стали жестокими и беспощадными. Они довели свои принципы до самых радикальных выводов и обнаружили в Коране, который они трактовали как некоторые английские и шотландские секты в XVII веке Библию, аргументы, оправдывающие их безжалостную ненависть. Все остальные арабы были или неверными, или, что по сути то же самое, грешниками. Поэтому их необходимо истребить, если, конечно, они откажутся принять веру народа Божия. Ведь Мухаммед не оставил арабам-язычникам альтернативы мусульманству, кроме смерти. Никого нельзя щадить: ни женщин, ни грудных детей. Ведь в Коране Ной сказал: «Господи, не оставляй на земле ни одного неверного. Потому что, если ты оставишь их, они введут в заблуждение рабов твоих и родят только нечестивых, неверных» (сура 71: 27–28).

Раньше их хотели истребить. Теперь хариджиты желали истребить своих палачей. Вскоре, проливая реки крови, они двинулись на Басру. Невыразимый ужас воцарился в городе. Его жители, цинично признававшиеся в трусости, могли полагаться только на себя, поскольку только что избавились от Омейядов и еще не успели признать Ибн-Зубайра. Чтобы еще больше ухудшить ситуацию, они совершили опрометчивый шаг – поставили во главе правительства курашита Баббу, человека необычайно тучного, но в делах – полное ничтожество. Тем не менее, поскольку на кон были поставлены жизни людей и их собственность, опасность придала горожанам некоторую энергию, и они вышли навстречу противнику, проявив куда больше рвения и смелости, чем обычно. Они встретились с противником в районе Дулаба, и военные действия продолжались около месяца. Нафи был убит из засады, и арабы Басры потеряли трех командиров подряд. Наконец, измотанные длительной кампанией, разочарованные отсутствием убедительных результатов, они поняли, что переоценили свои силы, и вернулись домой. После этого Ирак был бы захвачен жестокими сектантами, если бы Хариса не преградил им путь, встав во главе своих соплеменников. «Вечный позор падет на наши головы, – сказал он своим соратникам по оружию, – если мы бросим наших братьев в Басре жестоким хариджитам». Сражаясь как волонтер, не имея официального чина, он спас Ирак от уготованной ему жестокой судьбы. Однако опасность оставалась. Харису могли разгромить в любой момент, и тогда уже ничто не помешало бы врагу проникнуть в Басру. У жителей не осталось другого выхода – только объединиться с силами Ибн-Зубайра и признать его халифом, что они и сделали. Ибн-Зубайр направил к ним правителя. Тот назначил своего брата по имени Осман командующим армией. Выйдя на поле сражения и обнаружив свое численное преимущество над врагом, Осман сказал Харисе:

– Что? И это вся их армия?

– Ты их не знаешь, – ответствовал Хариса. – Они доставят тебе немало неприятностей, помяни мое слово.

– Клянусь Аллахом, – воскликнул с презрением Осман, – я проверю их храбрость еще до обеда!

– Имей в виду, – предостерег его Хариса. – Когда эти люди бросаются в бой, они никогда не отступают.

– Я знаю народ Ирака. Они трусы. А что касается тебя, Хариса, что тебе известно о настоящем сражении? У тебя больше практики в других делах.

Эти слова Осман сопроводил многозначительным жестом. Хариса, взбешенный тем, что этот чужеземный выскочка упрекнул его в трусости и пьянстве, увел своих людей и не принял участия в сражении.

Жертва собственной самонадеянности, Осман увидел, как его войско в панике отступает, и пал на поле боя. Хариджиты уже приготовились пожинать плоды победы, но Хариса подхватил упавшее знамя и, построив своих соплеменников в боевой порядок, остановил противника. «Если бы там не было Харисы, ни один из жителей Ирака не пережил бы тот роковой день, – справедливо заметил поэт. – Когда спрашивают, кто спас Ирак, маадиты и йемениты уверенно отвечают: Хариса».

К сожалению, благочестивые и набожные люди, которых Ибн-Зубайр отправлял одного за другим, чтобы править Ираком, не могли по достоинству оценить единственного человека, который проявил отвагу и энергию среди всеобщей трусости. Они считали его пьяницей и неверным, упорно отказывались дать ему официальный статус, которого он требовал, и не посылали ему подкрепление, абсолютно необходимое, чтобы сдержать врага. В конце концов отважный воин, подвергшийся сильнейшему натиску, был вынужден, спасая своих людей, начать отступление, больше похожее на бегство. Преследуемые врагом, они достигли Тигра и погрузились в лодки, чтобы переплыть реку. Лодки уже были в середине реки, когда Хариса услышал крик и увидел на берегу отставшего храброго темимита. Хариса приказал гребцам вернуться. Враг был уже рядом, и темимит, хотя берег был крутой, а он – тяжело вооружен, прыгнул с обрыва в лодку. Та перевернулась, и все сидевшие в ней люди погибли. Так Ирак потерял своего последнего защитника. Наступление врага продолжилось. Очень скоро он уже начал строительство моста через Евфрат. Многие жители покинули Басру, другие готовились следовать за ними. Страх перед «круглоголовыми» был настолько велик, что правитель никак не мог найти нового командующего для армии. Но потом, словно на них снизошло откровение небес, люди поняли: только Муллахаб может их спасти. И Муллахаб действительно их спас. Он был действительно замечательным человеком, во всех отношениях достойным восхищения, которое выказал к нему христианский герой Сид, когда читал в своем дворце в Валенсии о подвигах доблестных рыцарей ислама.

Ничто не ускользало от внимания Мухаллаба: с самого начала он понимал, что такая война требует от полководца не только военного гения, но и чего-то еще. Чтобы покорить фанатиков, всегда готовых умереть – они, даже пронзенные копьями, продолжали наступать на врага с криками: «О, Бог, мы идем к тебе!» – необходимо, чтобы им противостояли солдаты, не только опытные и дисциплинированные, но также вдохновленные религиозной идеей. И Мухаллаб сотворил чудо. Ему удалось превратить скептиков Ирака в истовых верующих. Он убедил их, что хариджиты – злейшие враги Всевышнего, он вдохновил их стремлением получить венец мученика. Когда их покидало мужество, он смело вкладывал в уста Мухаммеда слова, обещавшие им победу, – странно, но его талант обманщика не уступал его безусловной отваге. И его войска забыли о колебаниях. Они завоевывали победу, убежденные, что она дана им небесами. Эта война, продолжавшаяся девятнадцать лет, была одним непрекращающимся противостоянием фанатичной ненависти. Невозможно сказать, какая из сторон показала себя самой пламенной, упорной и яростно непримиримой. «Если я увижу язычников-дейлемитов с одной стороны и хариджитов с другой, – сказал один из солдат Мухаллаба, – то брошусь на последних, потому что тот, кто умрет от их рук, в раю получит венец мученика в десять раз великолепнее».

В то время как Басре нужны были все ее люди и все ресурсы, чтобы отогнать хариджитов, другая община – шиитов – вызывала острую тревогу Омейядов и Ибн-Зубайра.

Если доктрины хариджитов неизбежно демонстрировали тенденцию к демократии, доктрины шиитов склонялись к самому худшему деспотизму. Отказавшись признать, что пророк имел неосторожность оставить выбор преемника толпе, они приводили определенные, в высшей степени неоднозначные высказывания пророка, якобы доказывающие, что он назвал своим преемником Али, и семья супруга Фатимы имеет наследственные права на халифат. Исходя из этого они считали узурпаторами не только Омейядов, но также Абу Бакра, Омара и Османа, и в то же самое время они обожествляли халифа, предполагая, что он безгрешен и не имеет недостатков и несовершенств человечества. Исходя из божественной природы халифа доминирующая община тех дней – которая была основана Кайсаном, одним из вольноотпущенников Али, – пришла к логическому и весьма грустному выводу, что вера, религия и добродетель заключаются в пассивном подчинении и безусловной покорности приказам человека-божества. Кстати, некоторые арабские авторы неверно идентифицируют Кайсана с Мухтаром, главой телохранителей которого он стал. Эта странная и уродливая доктрина, несвойственная арабскому характеру, родилась в мозгах древних учеников Заратустры (Зороастра), которые привыкли видеть в своих царях и жрецах потомков богов или божественных и небесных жителей и передали новой религии почтение, испытываемое ими к монархам. Шииты были в основном персидской общиной, члены которой набирались из вольноотпущенников-персов. Правда, их догмы, возможно, имели иудейское происхождение и пришли к ним через сабеизм, а основатель этого течения предположительно был иудеем. В общем, вера этой общины приняла вид слепой и жестокой войны с обществом: ненавидя господствующую расу и завидуя ее богатствам, персы требовали своей доли земных благ. Тем не менее их лидерами были, как правило, арабы, которые отвечали за легковерие и фанатизм сектантов. В период, о котором идет речь, общиной руководил Мухтар – человек одновременно неистовый и проницательный, героический и беспринципный, тигр в гневе и лис в хитрости. Он был последовательно хариджитом, традиционным мусульманином – зубайритом (по крайней мере, так говорили) и шиитом. Он принадлежал к каждой партии, начиная от той, что воплощала демократические принципы, и кончая проповедникам абсолютизма. Чтобы оправдать столь частые перемены, которые могли посеять сомнения в его искренности, он создал своего бога – капризного, который думает, желает и приказывает завтра совсем не то, что думал, желал и приказывал вчера. Столь гротескная доктрина имела еще одно преимущество: поскольку Мухтар гордился своим пророческим даром, его предсказания и видения оказывались, таким образом, защищены от критики: если предсказания не сбывались, Мухтар просто говорил: «Бог передумал».

Тем не менее, несмотря на видимость обратного, никто не был менее непоследовательным или менее изменчивым, чем Мухтар. Если он что-то менял, то лишь средства, которые использовал. Все его действия подчинялись единственной движущей силе – непомерным амбициям; все его усилия были направлены на достижение единственной цели – высшей власти. Он презирал все, что другие боялись или почитали. Его гордый дух созерцал с презрительным безразличием все политические системы и религиозные кредо. Он рассматривал их как многочисленные ловушки, расставленные, чтобы поймать толпу, или предрассудки, которыми способный человек мог манипулировать для достижения своих целей. Но хотя он все роли исполнял с одинаковым мастерством, роль главы шиитов удавалась ему лучше всех. Ни одна другая секта не была такой простой и легковерной, и не обладала характером пассивного подчинения, столь подходящим его властному темпераменту.

Внезапным ударом он отобрал Куфу у Ибн-Зубайра, а потом выступил навстречу сирийской армии, отправленной против него халифом Абд аль-Маликом, который стал преемником своего отца Мервана. Жители Куфы, подчинившиеся с гневом и негодованием ярму, надетому на них этим самозванцам и его персами – они называли их своими рабами, – с нетерпением ждали удобной возможности, чтобы взбунтоваться. Но Мухтар постарался выиграть время соблазнительными обещаниями и заверениями и, благодаря задержке, успел послать своему военачальнику Ибрагиму приказ немедленно возвращаться. В момент, когда повстанцы этого меньше всего ожидали, они увидели Ибрагима и его шиитов, бегущих на них с мечами. Когда восстание было утоплено в крови, Мухтар приказал арестовать и обезглавить двести пятьдесят человек, большинство из которых сражалось против Хусейна в Кербеле. Смерть Хусейна стала для него поводом, однако его истинной целью стало лишение арабов желания повторять такие попытки. В этом он преуспел. Чтобы избежать деспотизма меча, они начали эмигрировать.