Чумные псы

– Но хотя бы в лабораторию доктора Гуднера не влезли? – быстро спросил Пауэлл.

– Нет, там все крепко-накрепко запирается. Туда вообще никто, кроме самого доктора Гуднера, не заходит.

– Мистер Тайсон, скажите откровенно: вы абсолютно уверены, что они туда не вломились?

– Ну да, да. Самого его спросите, он подтвердит.

– Значит, слава богу, нам повезло, – выдохнул мистер Пауэлл. – Иначе… да что говорить, это был бы финиш. Ладно! Пойду сам взгляну на виварий, а потом, если собаки не объявятся, поспрашиваю снаружи. Может, встречу того, кто их видел. Полицию покамест не будем оповещать. Вернется директор, пускай он и решает, надо ли… Черт возьми! – выругался мистер Пауэлл. – Их непременно должны были заметить! На них зеленые ошейники – издалека видно! Думаю, нам скоро кто-нибудь позвонит… Что ж, мистер Тайсон, спасибо большое. Если сами вдруг что услышите, обязательно позвоните в центр и оставьте мне сообщение, хорошо?

* * *

Некоторые полагают, что самый глубокий наш сон лишен сновидений, что они посещают нас лишь в последние секунды перед пробуждением и в эти-то секунды мы успеваем пережить множество событий, которых хватило бы на много минут, если не часов.

Другие склоняются к мысли, что сновидения длятся все время, пока мы спим, – примерно так же, как чувственное восприятие и приобретение нового опыта занимают все время нашего бодрствования. Другое дело, что вспоминаем мы – если вообще вспоминаем – лишь последние клочки и обрывки своих сновидческих путешествий. Так, если кто-то в ночи пересекает целое море, шагая по дну, ему все равно запомнится лишь зеленый свет на подводных склонах, по которым он в итоге выберется на утренние пески.

А третьим кажется, что в глубоком сне, когда бдительный стражник-разум наконец закрывает глаза, в нашем мозгу падают все затворы и распахиваются двери потайных, древних пещер, где ведать не ведают о таких новомодных вещах, как молитвы или чтение книг. И тогда приступают к делу неисследованные древние силы, дают усталым труженикам отдых[29 - …дают усталым труженикам отдых… – Цитата из трагедии У. Шекспира «Макбет» (акт II, сцена 2, перев. Б. Пастернака).], лечат и возрождают к жизни… Что это за силы, незримые даже для сновидческих глаз, неизъяснимые словами человеческого языка? Мы этого не знаем. Быть может, мы сумеем что-то прояснить для себя, когда умрем.

Иные из этих сил, впрочем, как гласит одна теория, коренятся в недрах психики куда глубже индивидуального рассудка и обладают свойством притягивать к себе разрозненные осколки наших личных воспоминаний. Примерно так, говорят, феи – струйки перетекающей пустоты – любили украшать себя всяческими клочками и остатками драгоценной роскоши, потерянной беспечными людьми. Если так, получается, что сновидения суть бестелесные комки яви, всплывающие, точно пузыри, из глубин сна. Надо думать, их такое множество, что спящий не в состоянии уловить и запомнить их все. Перед пробуждением он просто выхватывает один-два пузырька, примерно так, как ребенок осенью ловит на лету один-единственный лист из целой тучи, уносимой ветром.

Но как бы ни обстояло дело в действительности, до чего ужасным бывает для некоторых возвращение из этих подводных пещер! Господи, только представить себе: вот мы, шатаясь, преодолеваем полосу прибоя и валимся на песок. За спиной у нас – воспоминание о сновидении, а впереди – пустынный или, наоборот, кишащий кровожадными дикарями берег. А ведь волна может подхватить нас и протащить по острым кораллам, и тогда встреча с сушей превращается в пытку, от которой мы с радостью сбежали бы назад в океан. Во сне мы подобны амфибиям, способным дышать в водной стихии, но эта стихия в конце концов отвергает нас и вышвыривает вон, да еще и отрезает все пути к немедленному возвращению. Ручейники ползают по дну пруда, укрыв свои тельца домиками, слепленными из всяких обломков, но наступает урочный час, нимало не зависящий от их воли, и они покидают уютное дно и карабкаются, беспомощные и беззащитные, по травяным стеблям к поверхности. Какие опасности подстерегают бедняг в эти последние минуты их водной жизни! Жадные рыбы хватают их, рвут на части, заглатывают целиком! И этого крестного пути им не избежать, они могут только надеяться на удачу. А что потом? Потом они вылезают в ничуть не менее враждебный мир воздуха, где их ждет короткая жизнь насекомых, где снизу, из воды, на них запросто может броситься форель, а сверху – атаковать голодная птица.

Примерно так и мы ползем к утру понедельника. Нас ждут служба, чековая книжка и суровый начальник. Гнетущее чувство вины, подступающей болезни, предчувствие гибели в последней битве или бесчестья поражения. «Пора вставать, – сказал король Карл, последний раз просыпаясь в то далекое холодное январское утро. – Сегодня мне предстоит великое дело!»[30 - «Пора вставать, – сказал король Карл, последний раз просыпаясь в то далекое холодное январское утро. – Сегодня мне предстоит великое дело!» – Имеется в виду 30 января 1649 г., день казни английского короля Карла I Стюарта.] Он был благородным джентльменом и не лил слез о своей судьбе. Но как нам не плакать о нем, мужественно, упрямо и одиноко явившемся на роковой берег, куда сон выбросил его навстречу несправедливой смерти?

…Когда Надоеда проснулся в почти кромешной тьме старой шахты, к нему сразу вернулись привычное чувство невосполнимой утраты и сознание собственного сумасшествия. Глухо болела голова, стянутая порванной и промокшей повязкой, которая сползла на глаз. Он тотчас вспомнил, что они с Рауфом были бездомными, бесхозными беглецами, и вся их свобода заключалась в том, чтобы выживать, сколько смогут, в незнакомом и неестественном месте, о природе которого они не имели никакого понятия. Фокстерьер теперь ни за что не нашел бы дорогу назад в исследовательский центр, но даже если бы и нашел – кто сказал, что там их приняли бы обратно? Может, белые халаты и человек-пахнущий-табаком уже решили, что их надо убить.

Надоеда неоднократно видел, как человек-пахнущий-табаком вытаскивал больных собак из вольеров. Но не помнил, чтобы хоть одна возвратилась. Зато он помнил Брота, которого, как и его самого, белые халаты на время усыпили и который, проснувшись, обнаружил, что ослеп. Он несколько часов бродил по своей клетке, натыкаясь на стены. Потом, в обычное вечернее время, появился человек-пахнущий-табаком – и увел Брота прочь. Надоеде врезалось в память его беспомощное, полное отчаяния тявканье. Сам-то фокстерьер ослепнуть не боялся, но что, если приступы и видения будут постепенно усиливаться и наконец совсем поглотят остатки рассудка, и вот тогда…

Надоеда даже вскочил со своей лежки на сухих сланцевых плитках:

– Рауф! Рауф, послушай! Ты ведь убьешь меня, правда? Ты сумеешь все сделать быстро. Это будет нетрудно! А, Рауф?

Большой пес проснулся в то самое мгновение, когда теплое тельце приятеля исчезло из-под его бока.

– Ты о чем это болтаешь, рехнувшийся балбес? Ну-ка повтори!

– Да так, ни о чем, – сказал Надоеда. – Я просто к тому, что если вдруг я превращусь в стаю ос… в червяков… если я свалюсь в сточную трубу, ты… Рауф, тебе по-прежнему не по себе?

Рауф поднялся, осторожно поставил наземь раненую лапу, вздрогнул и снова улегся.

– Бегать не смогу, – сказал он. – К тому же я весь избитый, ни в одном месте не гнусь. Надо еще полежать, пока в себя не приду.

– А прикинь, Рауф, если бы все эти камни вдруг превратились в куски мяса…

– Если бы… что?

– А сверху посыпалось бы печенье!

– Ляг и уймись!

– А потом пришло животное без зубов и когтей, состоящее сплошь из конской печенки…

– Хорош чепуху пороть! Как такое может быть?

– Ну, я видел, как дождь шел снизу вверх, от земли к облакам. Знаешь, черное молоко…

– Я от таких разговоров слюной сейчас захлебнусь! Прекрати!

– Может, мы с тобой выйдем наружу и… ну, как прошлой ночью, а?

– Я сейчас не смогу, Надоеда. Сперва мне надо поправиться. Если меня еще раз так поколотят, я… Короче, не сегодня. Завтра еще куда ни шло.

– Давай по крайней мере вернемся туда, где мы ее бросили, – сказал фокстерьер. – Там еще полным-полно оставалось.

И он побежал в сторону выхода. Рауф, хромая, последовал за приятелем. День успел перевалить за полдень, и красноватое октябрьское солнце, уже клонившееся к западу, расстилало лучи вдоль широко раскинувшегося Даннердейла. Далеко внизу пламенели папоротники и расстилалась сверкающая гладь озера. За ними Надоеда смог рассмотреть коров на лугах, серые каменные стены, деревья в багряной осенней листве и беленые домики, замершие в неподвижности и тишине, словно залитые в толщу золотого стекла. Двигалось, казалось, одно лишь солнце, плывшее в жидкой синеве неба, – ослепительный расплав, который медленно сползал к горизонту, мало-помалу остывая, но продолжая гореть.

Надоеда, моргая, постоял некоторое время на теплой земле у входа. Осенний воздух был напоен запахами сухого папоротника и болотного мирта. Повязка съехала псу на глаз, и он тряхнул головой.

– Слушай, – сказал он, – а была когда-нибудь на свете собака, которая умела летать?

– Конечно, – ответил Рауф не раздумывая. – Только белые халаты поймали ее и отрезали крылья, чтобы посмотреть, что получится.

– Ну и что получилось?

– Она не смогла больше летать.

– Ну, значит, ей было не намного хуже, чем нам… Не торопись, я пойду так медленно, как тебе будет удобно.

Рауф неловко заковылял вперед, и скоро псы добрались до ручья. В безветрии и тепле бабьего лета у Надоеды само собой поднялось настроение, и он запрыгал по мху, расплескивая неглубокие лужи, вспугивая то каменку, то лугового чекана и всякий раз по-щенячьи бросаясь в погоню.

Долго искать недоеденную тушу им не пришлось. Еще не успев учуять ее, Надоеда и Рауф услышали хриплую перебранку двух сарычей, а потом увидели, как те дерутся, подпрыгивая и хлопая крыльями над их вчерашней добычей. Поначалу крупные птицы свирепо уставились на приближавшихся псов, но потом сочли за лучшее ретироваться и, медленно хлопая бурыми крыльями, уплыли по воздуху в направлении озера.

– Не много оставили, – буркнул Рауф, разгоняя мух и запуская зубы в покрытую загустевшей кровью тушу.

Надоеда озирался, не торопясь к трапезе.

– Здесь не только они побывали, – сказал он погодя. – Сюда приходило еще какое-то животное.

Рауф вскинул глаза:

– А ты прав! Я тоже почуял! Во дела – нюхаю этот запах и почему-то злюсь! – Он обежал ближние камни. – Поймаю сейчас! По запаху – вроде мышь, но не совсем… А ты что думаешь? – Из его пасти нитями свисала слюна.

– Да ладно, – сказал Надоеда, прижимая лапой овечью ногу и отрывая от нее кусок. – Побывало и ушло. Здесь его в любом случае нет.

– Сидит где-нибудь и наблюдает, – сказал Рауф. – Подсматривает, прячась где-то неподалеку.

– Давай постараемся ничего здесь не оставлять, – сказал Надоеда. – Съедим сколько сможем, а остальное возьмем с собой в рододендроны. Каждый по большому куску.

В пещеру они возвратились уже перед самым закатом. Надоеда тащил переднюю ногу овцы, Рауф волок заднюю. Некоторое время они полежали на солнышке, согревавшем травку у входа, и ушли в подземелье, только когда сгустились сумерки и с озера потянуло холодным западным ветром. Внутри Надоеда принялся скрести неплотно уложенные плитки, пока не вырыл удобную продолговатую ямку, после чего улегся в нее с приятным ощущением сытости и вскоре уснул.