Стальные останки

Рингил снова закрыл глаза и помассировал переносицу двумя пальцами.

– Почему я?

– Потому что ты знаешь этих людей, Гил. – Она протянула руку через стол и коснулась его свободной руки тыльной стороной ладони. От соприкосновения он распахнул глаза. – Живя дома, ты постоянно тыкал нас носом в этот факт. В Трелейне ты сможешь отправиться в такие места, куда я не сумею пойти, а твой отец не захочет. Ты сможешь…

Она прикусила губу.

– Нарушить эдикты, – уныло закончил он вместо нее.

– Я обещала Дерсин.

– Мама. – Внезапно в похмельной голове прояснилось. Гнев и острое чувство несправедливости случившегося нахлынули, наделив Рингила какой-то смутной силой. – Ты понимаешь, о чем просишь? Ты ведь знаешь, какой у работорговли уровень прибыли. Хоть представляешь себе, как ведут себя те, у кого такие побудительные мотивы? Эти люди балду не пинают, чтобы ты знала.

– Я знаю.

– Ничего ты не знаешь. Сама сказала, прошло уже несколько недель, как все случилось. Если бесплодие Шерин можно удостоверить письменно – а там есть кудесники, способные это быстро установить, – ее точно отправят на рынок профессиональных наложниц, скорее всего, уже отправили из Трелейна в какой-нибудь учебный бордель в Парашале. У меня уйдут недели, чтобы его разыскать, а к тому времени ее почти наверняка опять выставят на торги где угодно в Лиге или даже на юге, в Империи. Один в поле не воин.

– Говорят, при Виселичном Проломе с тобой вышло иначе.

– Ох, прошу тебя…

Он угрюмо уставился в глубины своей кружки. «Ты знаешь этих людей, Рингил». Если бы голова не болела так сильно, он рассмеялся бы. Да, он знал этих людей. Он знал их, когда рабство еще было формально незаконным в городах-государствах, и они зарабатывали на развлечения другими, столь же незаконными промыслами. Вообще-то, «знал» – мягко сказано, ведь он, как многие трелейнские юноши при деньгах, был заядлым клиентом «этих людей». Запрещенные вещества, недозволенные сексуальные практики, вещи, которые всегда будут создавать рынок с до нелепости огромной прибылью и тайными социальными рычагами. О, он отлично знал этих людей. Слаба Финдрича, к примеру, с его глазами-дырами и привычкой слюнявить трубку, которую они делили. Милягу Милакара, который убивал предателей, щедро перебарщивая с веществами – глядя на происходящее сквозь неврастенический туман фландрейнового кайфа, Рингил думал, что участь не так уж плоха, и дурная подростковая ирония, которую он в то время в себе пестовал, играла в душе. Поппи Снарл, жесткую красавицу с нарисованным лицом и усталым фальшивым терпением, которое как бы говорило: «ты же не рассчитываешь, что я такое стерплю» – она пускала его в ход, верша очередную суровую кару, которыми славилась и которые неизменно калечили на всю оставшуюся жизнь. Как-то раз он удовлетворил ее языком – один Хойран знает, почему, но в тот момент это казалось хорошей идеей, – и отправился домой с непривычным запахом женщины во рту и на пальцах, а также с ощущением, что испачкался в дерьме. Снарл и Финдрич баловались работорговлей, даже когда это не одобрялось, и оба с восторгом рассказывали, чего можно достичь, если законодатели немного расслабятся и откроют рынок долгов раз и навсегда.

Теперь, должно быть, они в деле по самую макушку.

Ему вдруг стало интересно, как выглядит Миляга. Оставил ли бородку, побрился ли наголо, как пообещал сделать, когда начал лысеть.

«Ой-ой».

Ишиль взглядом матери увидела в нем перемену. Возможно, еще до того, как он сам все осознал. Что-то изменилось в ее лице; подведенные сурьмой черты едва заметно смягчились, будто художник большим пальцем растер штрихи, нарисованные слишком резко. Рингил посмотрел на нее и успел это заметить. Он закатил глаза и напустил на себя страдальческий вид. Губы Ишиль приоткрылись.

– Нет, молчи. – Он предупреждающе вскинул руку. – Молчи, и все.

Мать ничего не сказала, но улыбнулась.

* * *

Сборы не заняли много времени. Он поднялся в свою комнату, пронесся сквозь нее, как раздосадованный вихрь, и побросал дюжину предметов в ранец. В основном, это были книги.

Вернувшись в пивную, он снял Друга Воронов и кириатские ножны с их места над камином. К этому времени вокруг были люди, работники, гости и те, кто его знал – и все разинули рты, увидев, как он снимает меч. Ножны в руке ощущались странно; это был первый раз за долгое время, когда он снял их с креплений. Рингил совсем забыл, какие они легкие. Он вытащил клинок примерно на ладонь, поднес к свету и, прищурив глаза, взглянул вдоль лезвия – а миг спустя понял, что повода к такому действию не было, это просто бахвальство. Его настроение резко переменилось. Тень улыбки проступила в уголке рта, а с нею пришло растущее ощущение движения – то, чего он не ожидал испытать.

Рингил закинул меч в ножнах на плечо, взял ранец в другую руку и направился обратно в столовую, где убирали со стола недоеденное свитой Ишиль. Хозяин постоялого двора остановился, держа в каждой мясистой руке по подносу, и прибавил собственный разинутый рот к коллекции.

– Что ты делаешь? – жалобно спросил он.

– Смена декораций, Джеш. – Рингил закинул ранец на другое плечо и быстро похлопал хозяина по обтянутому фартуком боку. Все равно что шлепнул по окороку. – Я отлучусь на пару месяцев. Зимовать буду в Трелейне. Вернусь задолго до весны.

– Но, но, но… – Джеш отчаянно подыскивал вежливые слова и точку опоры. – А как насчет твоей комнаты?

– А-а. Сдай ее. Если сможешь.

Вежливость начала испаряться.

– А твой счет?

– Да, точно. – Рингил вскинул палец, прося минутку снисхождения, и подошел к двери во двор. – Мама?

Они оставили Джеша у двери, считающим деньги с куда меньшим воодушевлением, чем то, которое должна была вызвать такая сумма. Рингил последовал за царственным шлейфом Ишиль к карете и забрался внутрь, ощущая роскошь обстановки, от которой отвык. Обитые узорчатыми шелками стены и дверь, застекленные окошки, свисающий с потолка вычурный фонарик. По двум скамьям, расположенным напротив друг друга и достаточно широким и длинным, чтобы служить кроватями, было разбросано множество подушек, а снизу выглядывали скамеечки для ног с мягкой обивкой. В углу стояла корзина с крышкой, рядом с нею – фляги и кубки. Ишиль устроилась в уголке и с облегчением вздохнула, когда последняя из спутниц забралась внутрь.

– Наконец-то! Я никогда не пойму, что ты здесь нашел, Рингил. Клянусь, никто из этих людей за последнюю неделю толком не искупался.

Он пожал плечами. Мать была не далека от истины. Бани с горячей водой являлись роскошью в местах вроде Виселичных Вод. А в это время года купание в реке быстро делалось непривлекательным занятием.

– Ну, мама, это же чернь. С той поры, как Лига ввела налог на бани, они просто утратили интерес к личной гигиене.

– Рингил, я просто так сказала.

– Ну, так не говори. Эти люди – мои друзья. – Тут ему в голову пришла мысль, жалкое зернышко истины в сердце лжи. Он остановил компаньонку, которая собиралась закрыть дверь. Ухватился за верхний край двери, высунулся наружу и, подавшись вперед, сумел дотянуться до голенища сапога возницы. Тот дернулся и вскинул руку с кнутом, одновременно оглядываясь в поисках того, кто его задел. Когда он увидел, кто к нему прикоснулся, его рука упала, как отрубленная, и он побелел.

– О, боги, ваша милость, простите. – Возница будто выдавливал из себя слова. – Я не хотел… то есть, я думал… простите меня, пожалуйста.

«Ваша милость?»

М-да, к этому придется заново привыкать.

– Ладно, ладно. Больше так не делай. – Рингил взмахом руки указал примерное направление. – Послушай, я хочу, чтобы ты на выезде из города завернул к кладбищу. Там на углу есть синий домик. Остановись возле него.

– Да, ваша милость. – Возница никак не мог заставить себя поскорее повернуться к лошадям. – Будет сделано, господин. Будет сделано.

Рингил забрался обратно в карету и закрыл дверь. Он не обратил внимания на пытливый взгляд матери, поэтому, когда они выехали со двора на улицу, ей пришлось спросить.

– Для чего нам заезжать на кладбище?

– Я хочу попрощаться с другом.

Она издала один из своих тихих усталых вздохов, и Рингил потрясенно осознал, что этот маленький трюк отбросил его более чем на десять лет назад, в юные годы. Снова пойман забравшимся в дом на заре, через комнаты слуг, где пытался затеряться среди горничных. Ишиль стоит на верхней ступеньке кухонной лестницы в халате, скрестив руки; лицо чисто вымытое, без следа макияжа, и суровое, как у разъяренной королевы ведьм.

– Гил, зачем вся эта мучительная мелодрама?

– Я не о мертвом друге, мама. Он живет рядом с кладбищем.

Она изогнула одну безупречно ухоженную бровь.

– В самом деле? Очень рада за него.

Карета катилась через город, который едва начал просыпаться.

Когда они добрались до жилища Башки, наружная дверь была плотно закрыта, что обычно значило, что школьный учитель еще в постели. Рингил выпрыгнул наружу и пошел в обход, через кладбище. Замерзшая трава хрустела под ногами, иней блестел на каменных надгробиях. Одинокий скорбящий стоял посреди могил, закутанный в кожаный плащ с заплатками и в широкополой шляпе, затеняющей лицо. Он поднял голову, когда появился Рингил, и встретил взгляд мечника с видом, в общем, безразличным, но на суровом лице мелькнуло подобие узнавания. Рингил с похмельным апломбом это проигнорировал. Он пробрался между могил и заглянул в ближайшее окно. По другую сторону грязного стекла школьный учитель бестолково возился со сковородой у кухонной плиты и, судя по лицу, пересиливал скромное похмелье. Рингил ухмыльнулся и постучал в окно. Ему пришлось сделать это дважды, прежде чем у Башки пробудилось чувство направления, и он понял, откуда исходит шум. Затем учитель нетерпеливым жестом указал ему на вход. Рингил вернулся к карете и заглянул в открытую дверь.