Пробуждение спящей красавицы. Психологическая инициация женщины в волшебных сказках

Мой опыт прохождения обряда инициации

Когда мне исполнилось сорок лет, я поняла, что не хочу этим летом проводить свой отпуск респектабельно. Я стала искать специалиста, который разбирается в настоящих, древних инициатических обрядах, чтобы поехать в уединенное место и пройти то, что некогда человек испытывал во время подобных практик. Я предполагала, что опыт, полученный чувственным путем, – совсем не то, что приобретенный рационально, через знакомство с книгами. Зверь на ловца бежит, и вот в июле 2002 года я отправилась из Новосибирска на Урал в заповедник Зюраткуль[17 - Это был семинар профессора В. В. Козлова. Подобные полевые семинары описаны вместе с отчетами участников в кн.: Козлов В. В. Духовные странствия: три тропы. Заметки по психологии духовности. Ярославль, 2001.], где предстояло жить с группой участников в палатках, готовить еду на костре и проходить духовные практики. Я ехала в составе семерых новосибирцев, тоже, как и я, испытывающих энтузиазм при мысли провести неделю отпуска в дикой природе. Почти все мы были исконными стопроцентными горожанами, мне предстояло жить в палатке впервые с тех пор, как мы ходили в двухдневный поход в седьмом классе. Когда выяснилось, что билеты есть только в плацкартный вагон, я опрометчиво сказала: «Чем хуже, тем лучше» – и под этим девизом проходили все семь дней нашего пребывания в этом красивейшем уголке России, красоту которого оценить нам никак не удавалось из-за дождя: он начался, как только мы ступили на заповедные земли, и не прекращался почти всю неделю.

Хочу рассказать о собственном опыте практики изоляции, пройденной на этом полевом семинаре. В день христианских практик участники семинара были утром разведены ведущим в различные места заповедного леса – непроходимой тайги – так, чтобы это, с одной стороны, было безопасно и недалеко от лагеря, с другой – достаточно жестко: каждый имел площадь примерно 10 м в диаметре и запрет выходить за пределы этой территории в течение суток. Можно было взять с собой кусок хлеба, воду, коврик-«пенку» и спальный мешок, а также то, что каждый сочтет нужным, при этом нельзя было брать палатку.

Сначала я бросилась ломать сухие ветки, чтобы заготовить на ночь дров для костра, потому что я заранее опасалась, что мне будет страшно ночью одной в лесу. Хотя вокруг неподалеку были люди, я не могла ни видеть их, ни общаться с ними, зато хорошо слышала треск ломаемых сучьев и по этому треску понимала, что с ними происходит то же самое, что и со мной: все готовились к худшему. Это рассмешило меня.

День – единственный из всех дней нашего пребывания – выдался погожий, раздавался стрекот кузнечиков, пение птиц. Я знала, что здесь есть дикие звери, но знала также (из книг), что они предпочитают не связываться с человеком, особенно летом. И внезапно я осознала себя ЧЕЛОВЕКОМ, царем природы. Это МОЯ территория, Я ее хозяйка.

Я прошлась твердым шагом по своим владениям. Я знала из книг по этнографии, что территория, которую занимало племя, была порой не больше территории современного городского парка. А вокруг – враждебная среда. Я решила узнать свою территорию получше. Прислушалась к звукам – ничего подозрительного, все они знакомы. Поняла, что по звукам я сразу почую опасность, если что. Обошла территорию по кругу, осознала границы. Хотела обложить ее тонкими стволами сухих деревьев, но раздумала: кто посмеет сунуться ко мне без приглашения, к самой мне, ЧЕЛОВЕКУ, царю природы? Это ощущение своей власти еще больше наполнило меня радостью. Я взглянула на свою территорию с точки зрения ресурсов: полно сухих веток на нижней части стволов пихт и елей, много также засохшего молодняка. Это хорошо, будет чем поддержать огонь, если что. Мне лень было заготавливать дрова, успеется, ночь еще не скоро.

Я организовала «алтарь» – крест из двух плоских полосок коры приделала на ствол пихты. Потом увидела толстый ствол сосны – это наше дерево, сибирское, мне стало тепло от того, что вот здесь, в двух тысячах километров от дома, есть МОЕ дерево, мой талисман. Я поняла: крест – это дань традиции, а сосна – то что надо. Внезапно я почувствовала такую опеку со стороны природы, что тревога окончательно прошла: я – часть этой природы, Вселенной, она – моя мать и не обидит меня, а позаботится о том, чтобы мне было хорошо. Здесь все есть для жизни: чистый воздух, море света, удобное место для моего спальника. А сейчас, когда все так хорошо и не надо тратить энергию на устройство быта, мне захотелось чего-то высокого. Молиться я не умею, мой Бог – самость. Я взяла книжку и погрузилась в нее с таким безмятежным блаженством, какое не может нарушить даже столб мошкары, комаров, паутов, слепней, а также муравьев, которые снизу напоминают, что царь природы обладает все-таки ограниченной властью.

Ночь подошла мягко, без резкого перехода. Вдруг я ощутила легкость и поняла, что связана она с тем, что исчезли мои мучители – жужжащие мухи и комары. Я лежала у костра лицом в звездное небо, слушала звуки ночи. На рассвете капли дождя упали на лицо, и это было так освежающе-приятно, что я улыбалась сама с собой на то, что Бог на те сутки, что мы жили в тайге, «выключил» этот круглосуточный небесный «душ», который сопровождал нас в течение всего семинара. Я знала, что через три часа я встану и пойду к «своим» – если перед походом в лес я страдала топографической тупостью, то сейчас у меня не было ни тени сомнения, что я выйду к лагерю наикратчайшим путем. Так оно и случилось. Так оно продолжается и сейчас – спокойное ощущение того, что я обрела свое Место в этой Вселенной, свои Границы, свой Путь.

Психологическая инициация

Итак, мы сделали экскурс в этнографию и узнали, что наши предшественники, представители традиционных обществ, имели такой социальный институт, как инициации. При этом мы узнали, что инициации – это и процесс перехода индивида из одного состояния в другое, и ритуал, сопровождающий этот процесс. На этом я хочу закончить главу об инициации как ритуале. Для меня первое определение является более важным, потому что ритуалов в современном обществе нет, а процессы перехода актуальны и сегодня. В следующей главе сделаем еще один шаг вперед в нашем путешествии – рассмотрим психологическую составляющую инициации как перехода из одного состояния в другое.

Глава 3. Инициация как психологический кризис

Психологические корни волшебной сказки

Снова возвращаемся к тому моменту первой главы, где мы на время согласились с тем, что корни сказки – исторические. В. Я. Пропп это блестяще доказал, однако в самом начале своей второй книги он предположил, что общие корни сказок могут быть и психологическими: «Хочется поставить вопрос: если все волшебные сказки так единообразны по своей форме, то не значит ли это, что все они происходят из одного источника? На этот вопрос морфолог не имеет права ответить. Здесь он передает свои заключения историку или сам должен превратиться в историка. Но от себя мы можем ответить хотя бы в виде предположения: да, это так. Но только вопрос об источниках не должен быть поставлен узко географически… Единый источник может быть и психологическим (курсив мой) в историко-социальном аспекте»[18 - Пропп В. Я. Морфология волшебной сказки. Исторические корни волшебной сказки. М.: Лабиринт, 1998. С. 82.].

Правда, в конце книги В. Я. Пропп сам же опроверг свое предположение («Мы нашли, что композиционное единство сказки кроется не в каких-нибудь особенностях человеческой психики, оно кроется в исторической реальности прошлого»[19 - Пропп В. Я. Морфология волшебной сказки. Исторические корни волшебной сказки. М.: Лабиринт, 1998. С. 148.]). Однако я не считаю принципиальным противопоставление, отмеченное В. Я. Проппом. Единый источник сказок, по моему мнению, является и историческим, и психологическим. Психология родового человека во многом отлична от психологии наших современников. Тем не менее, историческая реальность меняется, а сказка остается в прежнем виде. Следовательно, кроме обряда за структурой волшебной сказки кроется еще нечто, что не изменяется со сменой строя.

Я радовалась, когда, перечитывая работы психологов-практиков, регулярно в своей работе имеющих дело с архетипическим поведением клиентов, находила подтверждение своему предположению о том, что сюжет сказки – это некий универсальный код прохождения пути психологического развития. Конечно, разные авторы называют этот феномен разными именами, но все они видят в сюжете сказки психологическую подоплеку. Ниже я привожу точки зрения специалистов, которые поделились своими сомнениями и наблюдениями на этот счет.

Точка зрения К. Юнга

К. Юнг в «Воспоминаниях, сновидениях, размышлениях» пишет: «Я смог установить, что в разное время в разных концах земли появлялись одни и те же истории. Должна была существовать какая-то причина, и эта причина не могла быть связана с общими религиозными предпосылками. Это был не тот случай. Скорее всего, дело было в некоторых объективных свойствах человеческой психики. Но вот здесь-то – в том, что касалось объективных свойств психики, я не мог найти абсолютно ничего, кроме разве что всякого рода измышлений философов о душе»[20 - Юнг К. Г. Воспоминания, сновидения, размышления. М.: « АСТ-ЛТД»; Львов: «Инициатива», 1998. С. 129.].

В другой работе К. Юнг утверждает, что «сказка как спонтанный, наивный и нерефлексируемый продукт души не может высказывать ничего другого, кроме того, что же собственно из себя представляет душа. Поэтому не только наша сказка, но и бесчисленные другие сказки делают то же самое. Для дилетантов в этой области я хотел бы добавить, что учение о структуре психики было выведено не только на материале сказок и мифов, но основано на опытах и наблюдениях в области медико-психологического расследования. Лишь вторично было найдено подтверждение этому учению в области, лежащей очень далеко от врача, – в области сравнительного исследования сказок»[21 - Юнг К. Г. Бог и бессознательное. М.: Олимп, ООО «Издательство АСТ-ЛТД», 1998. С 264.]. Слова про клинические наблюдения у меня по понятным причинам откликаются особенно – с наблюдений все и началось.

Точка зрения М.-Л. фонФранц

М.-Л. фон Франц, ученица и соратница К. Юнга, рассматривая происхождение сказки, полемизирует с Э. Б. Тэйлором, автором книги «Первобытная культура»: «Тэйлор, опираясь на предложенную им теорию анимизма, попытался объяснить происхождение волшебных сказок из ритуала. Он утверждал, что их необходимо рассматривать не столько как остатки подвергшегося распаду верования, сколько как специфическое отражение древних ритуалов: ритуалы уже исчезли, но то, о чем они говорили, сохранилось в виде волшебных сказок. Я с этим согласиться не могу, так как считаю, что основой для сказок является не ритуал, а архетипический опыт»[22 - Франц М.-Л. фон. Психология сказки. СПб.: Б.С.К., 1998. С. 36.].

На мой взгляд, эти слова верны и по отношению к высказыванию В. Я. Проппа, видевшего композиционное единство сказки в исторической реальности прошлого: «То, что сейчас рассказывают, некогда делали, изображали, а то, чего не делали, представляли себе»[23 - Пропп В. Я. Морфология волшебной сказки. Исторические корни волшебной сказки. М.: Лабиринт, 1998. С. 429.].

Точка зрения Д. Ю. Соколова

Того же мнения, что и М.-Л. фон Франц, психолог Д. Ю. Соколов: «Я не представляю, как могла бы сказка так сохраниться и продолжать жить в культуре, буквально всем отличающейся от той культуры, где она первоначально возникла, если бы она не была наполнена каким-то важным психологическим содержанием. У нас и у тех древних народов все разное – язык, государство, обычаи и т. д. – и трудно представить, что нас может объединять, если не устройство психики»[24 - Соколов Д. Ю. Сказки и сказкотерапия. М.: ЭКСМО-Пресс, 2001. С. 21.].

Точка зрения П. И. Яничева

Так же считает психолог П. И. Яничев: «Нам представляется, что сохранение сказки на протяжении длительного исторического времени обусловлено как раз ее психологической ценностью. С психологической точки зрения можно предположить, что если в сказке отражен именно этот обряд (инициации – Р.Е.), и сказка как носитель информации об этом обряде оказывается кросскультуральной и весьма устойчивой во времени, то в ней закодированы универсальные, в какой-то мере внеисторические психологические реалии. Сказка, будучи воспринятой и понятой (как правило, неосознанно) решает или, точнее, помогает решать некоторые универсальные психологические задачи, обеспечивая вхождение человека в жизнь. Преобразование обряда в сказку протекало так, как если бы „спектакль“ ушел со сцены по разным причинам, но остался „сценарий“ и „воспоминания о спектакле“. Эти воспоминания оказались весьма живучими и полезными»[25 - Яничев П. И. Психологическая интерпретация некоторых функций волшебной сказки //Журнал практического психолога. Спецвыпуск: Психология сказки и сказкотерапия. 1999. №10—11. С. 27.].

Точка зрения З.Фрейда

Родоначальник психоанализа З. Фрейд по поводу этого же вопроса – в чем жизненность мифов в наше время, – пишет: «Если „Царь Эдип“ способен потрясти современного человека не меньше, чем античного грека, то разгадка этого может, видимо, заключаться только в том, что воздействие греческой трагедии покоится не на противоречии между роком и человеческой волей, его нужно искать в особенностях материала, в котором проявляется это противоречие. В нашей душе, должно быть, существует голос, готовый признать неотвратимую власть рока в „Эдипе“, тогда как в „Праматери“ или в других трагедиях рока такие повеления мы можем отклонять как произвольные. И фактически подобный момент содержится в истории царя Эдипа. Его судьба захватывает нас потому, что она могла бы стать и нашей судьбой (курсив мой – Р.Е.), ведь оракул еще до нашего рождения наделил нас тем же проклятьем, что и его. Быть может, всем нам суждено направить первое сексуальное побуждение на мать, а первую ненависть и желание употребить насилие – на отца. Царь Эдип, убивший своего отца Лайя и женившийся на своей матери Иокасте, являет собой всего лишь реализацию нашего детского желания»[26 - Фрейд З. Царь Эдип и Гамлет. / Художник и фантазирование. М.: Республика, 1995. С. 18.].

Точка зрения Э.Берна

Психоаналитик Э. Берн считает: «Человек, пытаясь дойти до сути, нередко видит, что жизнь-то оказывается чем-то вроде старого вина, но в новых мехах. Так, например, скорлупа кокоса уступила путь бурдюку из козьей шкуры, бурдюк – глине, а глина стеклу, однако виноградные гроздья почти не изменились. Поэтому психотерапевту трудно бывает обнаружить изменения в каком-то обычном сюжете или выявить новизну жизненных приключений пациента. Некоторые элементы его сценария можно с определенной уверенностью предсказать… Мы исходим из необходимости искать именно тот миф или ту волшебную сказку, которым следует пациент. И чем более мы к ним приближаемся, тем лучше для пациента. Отсутствие такого „исторического“ основания обычно бывает чревато ошибками»[27 - Берн Э. Игры, в которые играют люди. Люди, которые играют в игры. СПб.: Лениздат, 1992. С. 188.].

Точка зрения М.Элиаде

Историк религии М. Элиаде разделяет восприятие мира человеком на два подхода: священный и мирской (профанный). Нерелигиозный человек не свободен от своего религиозного наследия – религиозного сознания своих предков. У наших неверующих современников, считает он, «религия и мифология „скрыты“ в глубине подсознания». «Пропп видит в народных сказках напоминание о тотемических ритуалах инициации. Совершенно очевидно, что структура сказок имеет характер инициаций. Но вся проблема в том, чтобы выяснить, описывает ли сказка систему обрядов, относящихся к какой-либо определенной стадии культуры, или же сценарий инициации оказывается „воображаемым“, в том смысле, что он не связан с каким-то историко-культурным контекстом, но выражает скорее внеисторическое архетипическое поведение психики»[28 - Элиаде М. Аспекты мифа. М.: Инвест-ППП, 1996. С. 204.].

Точка зрения Дж.Кэмпбелла

Мифолог Дж. Кэмпбелл задается тем же вопросом: «Мифологические символы – не продукт произвола; их нельзя вызывать к жизни волею разума, изобретать и безнаказанно подавлять. Они представляют собой спонтанный продукт психики, и каждый из них несет в себе в зародыше нетронутой всю силу своих первоистоков. В чем же заключается секрет этого неподвластного времени видения? Из каких глубин мозга оно берет свое начало? Почему за многообразием своих одежд мифология повсюду оказывается одинаковой? И чему она учит?»[29 - Кэмпбелл Дж. Тысячеликий герой. М.: «Рефл-бук», «АСТ»; К.: «Ваклер», 1997. С. 17.] Ответ Дж. Кэмпбелла: «Сновидение – это персонифицированный миф, а миф – это деперсонифицированное сновидение; как миф, так и сновидение символически в целом одинаково выражают динамику психики. Но в сновидении образы искажены специфическими проблемами сновидца, в то время как в мифе их разрешения представлены в виде, прямо однозначном для всего человечества»[30 - Кэмпбелл Дж. Тысячеликий герой. М.: «Рефл-бук», «АСТ»; К.: «Ваклер», 1997. С. 29.].

Итак, если опираться на вышесказанное, то можно сделать следующий вывод: то, что сказка сегодня живет, говорит о ее единых психологических источниках. Разные авторы называют эти источники по-разному: структура психики (К. Юнг); динамика психики (Дж. Кэмпбелл); архетипический опыт (М.-Л. фон Франц); устройство психики (Д. Ю. Соколов); закодированные универсальные психологические реалии (П. И. Яничев); сходные судьбоносные комплексы (З. Фрейд); внеисторическое архетипическое поведение психики (М. Элиаде); сценарии человеческой жизни (Э. Берн), – однако суть одна и та же: единые корни волшебной сказки – психологические.

Я тоже так считаю. Я пришла к этому знанию эмпирическим путем, на основании собственного опыта работы с клиентками в психотерапевтическом пространстве. Работая психотерапевтом, невозможно не выйти на этот пласт, общий для всех людей. В поисках психологического языка, на который бы я смогла переложить сказку, я пришла к языку психологии развития, которую я читаю уже пятнадцать лет в Новосибирском государственном университете студентам второго высшего психологического образования. На этом языке инициация – то же самое, что нормативный психологический кризис. Структура волшебной сказки хранит код прохождения кризиса. Упрощенно говоря, сказка может рассказать современному человеку, как «правильно» пройти кризис (только он «не слушается»).

Ритуалов уже нет, потому что изменился социальный уклад общества, но они были нужны, чтобы структурировать жизнь человека во время кризисов. Кризисы же как были, так и есть и будут. Сегодня человек во время кризисов не находит ничего лучшего, как их отрицать и подавлять, потому что социальные институты, призванные позаботиться о человеке в кризисном состоянии, утрачены. Поэтому раньше были обряды, которые проводили старейшины, колдуны, шаманы, а сейчас есть психотерапевтические сессии, которые проводит психотерапевт.

Теперь настало время поговорить о нормативных кризисах поподробнее.

Отношение к кризисам в современном обществе

Незнание о кризисах

не освобождает от кризисов.

В нашем рационально ориентированном обществе человек, испытывающий кризис, считается «проблемным», «больным» или даже неудачником. Поздравляя родных и близких с днем рождения или праздником, мы желаем им «быть ВСЕГДА здоровыми и веселыми, ВСЕГДА оставаться такими, какие они есть».

Однако уже в самой формулировке таких поздравлений кроется сомнение: полно, можно ли ВСЕГДА сохранять одинаковое состояние? Если бы это было так, то мы бы и не нуждались в подобных пожеланиях. К сожалению большинства людей, жизненный путь не является гладким и безоблачным, а состоит из чередующихся периодов – стабильных и критических. Во время стабильных мы знаем, что нам делать и как жить, но когда подступает кризис, мы в растерянности и панике.

Тем не менее, кризисы неизбежны и для тех людей, кто к ним готов, и для тех, кто стремится их избежать любой ценой, и для тех, кто ничего о них не знает. Когда вы попадаете в это состояние, которое производит глубочайшие изменения в структуре вашей личности и над которым вы не властны, обычные действия – не обращать внимания, «отвлечься» с помощью алкоголя, наркотиков, азартных игр, работоголизма, любовных интрижек. Однако все это дает передышку лишь на короткий срок.

Родные и друзья в это время – тоже плохие советчики, так как из самых лучших побуждений первые встревожатся, вторые – посоветуют обратиться к психотерапевту. Человек и сам быстро сообразит, что лучше не распространяться о себе, так как в нашем обществе не приветствуются пограничные состояния, нужно быть или хотя бы выглядеть о-кей.

Что делать? Главная трудность заключается в том, что в условиях дефицита информации человек, соприкоснувшийся с совершенно новым для него опытом, оказывается беспомощным и не имеет ориентиров. Более того, он становится маргиналом, так как его попытки получить хоть какие-то ориентиры и ответы на вопрос о своем состоянии в лучшем случае остаются без внимания, а в худшем он оказывается «вне закона» и подвергается насильственной изоляции и лечению.

Почему так? Дело в том, что человеческая природа сопротивляется переменам. Люди хотят видеть мир таким, каким себе представляют, пусть даже при этом что-то в нем и не нравится. По крайней мере, мы знаем, чего от него ожидать. Перемены и нестабильность грозят нарушить привычный ход вещей, особенно если это непознанное не считается с нашим эго. Псевдооптимизм относительно того, что можно самим контролировать и выбирать периоды своей жизни, глубоко проник в нашу культуру. Я и сама обожаю напевать популярную песню: «А я ясные дни оставляю себе, а я хмурые дни возвращаю судьбе…»

Еще одна причина, что тема кризисов мало популярна среди людей, заключается в том, что во время кризиса мы сталкиваемся с околосмертным опытом, а в нашем обществе тема смерти считается неприличной.

Если обратиться за информацией о критических периодах к научной литературе, то и здесь мы найдем очень мало сведений, психология только-только подступается к этой теме.

Если же это средства массовой информации, то здесь все просто безнадежно. СМИ принадлежат мейнстриму[31 - От англ. main – основной, stream – течение.] и ориентированы на его потребности, то есть призваны поддерживать привычную систему представлений, при которой человек, переживающий кризис, «неудобен», а потому нуждается в коррекции. Я сама лично не раз и не два встречалась с мощным потоком противодействия, едва выходила с этой темой на арену средств массовой информации.

Первый такой опыт – публикация в популярном «глянцевом» журнале на тему кризиса тридцати лет. Когда я, выполняя заказ редактора, написала про закономерности кризиса поздней юности у мужчин, редактор категорически отказался печатать материал в таком виде. Он попросил изменить серьезный стиль на более игривый, интонации этого стиля должны были, вопреки серьезности темы, посылать читателю двойной сигнал типа «нам все нипочем, где наша ни пропадала». Это очень типично для широкого общественного мнения – говорить о смерти и околосмертном опыте шутя. Мне очень хотелось, чтобы статья вышла, потому что я помнила, как тяжело мне самой было переживать свой собственный кризис тридцати, не имея возможности узнать о нем хоть что-то, и поэтому я пошла на то, чтобы переделать стиль. Но редактор снова потребовал изменений: «Вы психолог и должны научить людей, как избежать кризиса, а не пугать их тем, что кризис неизбежен! Иначе для чего нужна психология?»