Время гладить кошек

– Едкий, как химикат. А можно я буду звать вас так иногда? Химикат, – рассмеялась Надя.

– Лучше уж тогда Рыжий.

– Почему рыжий?

– Меня в детстве всегда так звали.

– Вы обижались?

– Трудно обижаться на правду, – махнул рыжей гривой Лев.

Они шли по дороге и говорили, говорили, говорили, пока не обнаружили себя целующимися на скамейке, скамейка оказалась первым уровнем дивана, который теперь раскладывался то и дело в ее небольшой квартирке в самом центре города. Они разлагались на нем, как только позволяло чувство стыда. Скоро оно прошло, им было не стыдно. Совсем не стыдно. Расклад был прост – уложить бабу на диван.

Рассказы были все те же, о бывшем итальянском любовнике, который хотел взять ее замуж, да не взял.

– Какой же он дурак!

– Я тоже так подумала.

Немного еврейские черные яркие глаза – от бабушки, тонкий нос, пухлые губы – от мамы и беспечный нрав – от папы, настолько беспечного, что Надя не видела его никогда, не знала и знать не хотела.

Им было хорошо, и они не задумывались о завтрашнем дне, видимо, от этого и было так хорошо. Не думаешь про завтра – и гора с плеч.

Весна бурлила в каждой их клетке, хотя снаружи уже кружила листьями осень. Она раскидывала карты: клен, дама, валет. И этот балет был прекрасен своей изящной хореографией и яркими костюмами.

Они могли часами наблюдать, как бросаются с деревьев листья в свой последний полет. Их смерть была прекрасна. Люди так или иначе подхватывали этот суицидальный порыв, ходили понуро и словно насморком шмыгали депрессией. Спрятав голову в плечи, подняв воротник, они тщетно искали повсюду упавшее настроение. Влюбленность, будто теплый плед, позволяла Льву и Наде пережить похолодание без потерь. Пока у Льва была Надежда, а у Надежды Лев, ничто не могло их заставить переживать так близко к сердцу времена года.

– С кленов листья падают красивее всего.

– Да, а вот осины сбрасываются прямо стаями, будто перелетные птицы, которые собрались на юг.

– У каждого дерева своя авиация.

– Свои авиаконструкторы.

– У меня в голове Чайковский «Времена года».

– Да, надо выпить чаю, чтобы выключить.

– Ты надолго уезжаешь?

– Завтра. Я хотел сказать – до весны.

– Неужели это так необходимо?

– Да, надо провести серию опытов для моей кандидатской. Здесь нет такой лаборатории. Будешь скучать?

– Нет, буду развлекаться.

– Правильно. Скучать не будем.

Мы завтракали в постели, мы никуда не хотели идти. Только плыть, плыть на нашем плоту, побросав работу, личные вещи за борт. Мы валялись голыми в постели уже неделю, как в свое время Джон Леннон и Йоко Оно, только там это было сделано на публику, мы же не хотели ни с кем делиться счастьем, только время от времени в дверь звонили курьеры и с недоумением заглядывали в наши счастливые, заспанные от любви лица, оставляя в награду то продукты, то пиццу. Всякой хорошей реке приходит конец, как только она впадает в море. Нашему круизу тоже.

И сейчас мы шли по знакомому саду, чувствуя, что даже в Летнем саду бывает осень. В пруду плавала лебедь, грациозно, изящно, преисполненная любви, я снова мысленно нырнул в холодную осеннюю воду, поймал ее руками, мне хотелось забрать эту красоту с собой. Это было бессилие, мне хотелось забрать Надю с собой, но ей надо было учиться, а мне работать. Надя, с большим букетом цветов в руках, посмотрела на меня, как лебедушка, прижалась к моей щеке своим холодным клювом, я в ответ поцеловал его своим.

– Пошли ко мне. К тебе так долго ехать.

– Пошли.

Двадцать лет спустя в той же квартире. Фортуна и Антон

– Какая квартира! В самом центре. От родителей?

– Нет, от моей любимой тетушки. А ей досталась от ее сестры, которая получила в свою очередь ее после смерти мужа. Там история очень длинная. В общем, тетя пустила меня пожить, пока я учусь.

– Хорошая у тебя тетя.

– Не то слово – золотая.

– Мне бы такую. Почему мне никто не оставил в наследство квартиры напротив Летнего сада?! Да какого Летнего сада, хотя бы в Мурино. Нет, всего приходится добиваться самому. А я не хочу влезать в ипотеку, чтобы выплачивать до пенсии. Я хочу жить свободно, дышать, наслаждаться жизнью, любить, любить тебя, а не только свою работу, будто мне с ней заводить детей.

– Прямо монолог рыцаря, лишенного наследства.

– Слезливо получилось?

– Пойдет для районного драмтеатра.

– А это кто? – Указал он на портрет кота на стене.

– Любимый тетушкин кот, который постоянно теряется, но потом чудесным образом находится. Даже я его однажды нашла. Вообще, рыжий кот – это символ, это проклятие нашего рода. Так тетя говорит. Все коты были рыжими и Васьками, кроме одного. Легко поверить, что это был один и тот же кот.

– А кот просто шкурку менял, – рассмеялся Антон. – А, я понял, ты за кота получила такое приданое?

– Ну не совсем так. Я же говорю, что история длинная, если у тебя есть время, расскажу.

– У меня целая жизнь.

– Ты всю жизнь собираешься меня слушать?

– Да, слушаюсь и повинуюсь, – улыбнулся юноша, скрипнув паркетом в доме девятнадцатого века, в старой квартире, намоленной историей. Там все как в фильме. Быт ненавязчив, заставлено и тепло. На стенах – фотографии, люди смотрят на нас, что-то говорят. На полке подсвечник, «Гарри Поттер» и ваза для цветов, она пуста, в ней женственность давно засохла. Все знают женственность – она цветная, она безумно обожает свежие цветы, сколько бы ни говорили против, сколько бы разумных доводов ни приготовил прыткий ум мужской. Цветов там не было давно. А если женственность засохла, после пятидесяти уже никакие букеты не страшны. Неинтересны, обыденные, что есть, что нету.

– Есть ваза?

– Да, вот, – взяла Фортуна пустую вазу. – Я сейчас наберу воды. – Скользнула Фортуна с вазой в ванную. Скоро вернулась.

– Прямо девушка с кувшином.

– Как?