Вероотступники

Вероотступники
Роберт Ирвин Говард

Роберт Говард

Вероотступники

1

Канонада закончилась, но, казалось, что гром ее все еще раскатисто звучит среди нависших над синей водой скал. Проигравший морскую баталию находился примерно в одном лье от берега, победитель медленно и неуверенно удалялся и был уже вне досягаемости выстрелов. Случилось это где-то на Черном море, в тысяча пятьсот девяносто пятом году от Рождества Христова.

Судно, пьяно кренившееся на голубых волнах, было обыкновенной остроклювой галерой, то есть сравнительно небольшим кораблем из числа тех, что когда-то турки отбили у запорожских казаков. Смерть собрала здесь весьма обильный урожай: мертвые тела грудами лежали на корме, застыли в невообразимых позах на поручнях, свешивались с узкого помоста. На нижней палубе среди разбитых в щепу скамей валялись изувеченные тела гребцов, но даже в смерти своей эти люди не походили на рожденных в рабстве; все они были очень рослыми и сильными, а в их темных лицах угадывалось что-то ястребиное. Возле мачты бились и ржали привязанные к поручням, взбесившиеся от страха кони.

В живых осталось не более двадцати человек. Теперь они столпились на корме, у многих еще сочились кровью свежие раны. Почти все они были высокими и жилистыми и, похоже, большую часть жизни провели в седле. Лица до черноты обожжены солнцем, безбороды, но зато усы каждого двумя длинными прядями свисают ниже подбородка, а посреди наголо бритой головы – длинный клок волос – оселедец. Все в невысоких мягких сапогах и широченных шароварах, одни – в колпаках, другие – в стальных шлемах, третьи – с непокрытыми головами. Лишь немногие облачены в кольчуги, но талии у всех обмотаны широкими шелковыми кушаками, в мускулистых руках – обнаженные сабли. Темные глаза беспокойны; в каждом мужчине было что-то от орла, что-то дикое, неукротимое.

Они толпились вокруг умирающего. Обвислые усы с проседью, лицо в старых шрамах. Свитка отброшена в сторону, а рубашка испачкана кровью, обильно струившейся из ран.

– Где Иван? Иван Саблинка? – не очень внятно пробормотал он.

– Здесь он, Азавал, – прогудел хор голосов, и угрюмый рослый воин шагнул вперед.

– Да, я здесь, дядя. – Выступивший из толпы высоченный, крепкий мужчина в задумчивости подкручивал и покусывал усы. Он был одет так же, как все остальные, но чем-то неуловимым отличался от них. Его большие глаза синели, как бездонное море, а длинный оселедец и пышные усы отливали светлым золотом.

Он наклонился, чтобы слышать слова умирающего Азавала.

– На этот раз они вырвались из наших рук, – прошептал тот. – Кто-нибудь из сотников жив?

– Никто, дядюшка, – мрачно ответил Иван, коснувшись наскоро перевязанной раны на предплечье. – Ташко схватил случайную пулю, а…

– Знаю, я слышал, что остальные погибли, – проворчал старик. – Ну, значит так, я всего лишь служака, такой же, как и вы, да и то помираю. Други, наше дело не выполнено! Когда мы стояли над трупом нашего гетмана, Остапа Скола, на берегу Батюшки Днепра, то поклялись нашей казачьей честью не знать покоя, пока не добудем голову его убийцы. Мы пересекли Черное море на его собственной галере, а он сумел отбить наше нападение и теперь торопится удрать; но все-таки нам удалось разделать его в бою, и на такой посудине он далеко не уйдет, вы на этой – тоже. Похоже, ему нужны подпорки. Так что берите лошадей и за ним! В Стамбул, к черту, куда понадобится! Иван, теперь есаул ты. Давай за ним! Умри, но добудь голову Осман… паши, который… убил… Остапа… Скола…

Азавал уронил голову. Казаки стянули колпаки и печально переглянулись. Потом их испытующие взгляды обратились на Ивана Саблинку, который машинально продолжал покусывать усы, поглядывая на то, что еще недавно было парусом, а теперь повисло рваной тряпкой. Ни пристани, ни селения не виднелось на широком пустынном побережье. Низкие, покрытые деревьями скалы поднимались прямо из воды, за ними высились голубые горы, снежные вершины которых отсвечивали розовым в лучах солнца. Иван понимал в морском деле и кораблях поболе, чем его товарищи, но, как действовать сейчас, он не знал. Они пересекли Черное море и, следовательно, находятся на мусульманской территории. Эти земли, несомненно, полны турок: так казаки называли все магометанские расы.

Иван наблюдал, как медленно удаляется судно врага; его команда была рада-радешенька убраться с места смертельной схватки. Искалеченный капер медленно, кренясь на левый борт, направлялся к ручью, который бежал с гор между высокими отвесными скалами. На корме еще можно было различить высокую фигуру в сверкающем на солнце шлеме. Иван попытался вспомнить лицо, на мгновение мелькнувшее из-под шлема во время яростной битвы: ястребиный нос, серые глаза, черная борода. Странно, но это лицо пробуждало в казаке какие-то смутные воспоминания. Таков был Осман-паша – до недавних пор сущее наказание для Леванта. Казацкий корабль продолжал дрейфовать – Иван не торопился преследовать ретирующихся корсаров. Он уже решил, что будет следить за галерой с берега, продвигаясь меж холмов к ручью.

– Тогрух и Ермак, поворачивайте к берегу, Дмитро и Константин, успокойте лошадей, – скомандовал он. – Остальным – перевязать раны и отправиться вниз, на весла. Если какая-нибудь из алжирских свиней еще жива, двиньте ее по голове как следует.

Но таковых не оказалось: даже те, кому посчастливилось избежать шальной пули, были убиты казаками, когда, сбросив путы, попытались выкарабкаться из гребной ямы.

Солнце уже садилось, туман, похожий на легкий голубой дымок, расползался над темнеющей водой. Пиратская галера скрылась в бухте, прячущейся среди скал. Корабль Ивана правым бортом черпал воду. Казаки оставили весла и поднялись наверх. Лошади бились, напуганные подступавшей водой.

Казаки молча вглядывались в берег, пустынный, но все равно казавшийся враждебным. Они подчинялись командам Ивана так же безоговорочно, как если бы его уже избрали атаманом на Кругу, – так называлось всеобщее собрание Запорожской Сечи, цитадели свободных людей в низовье Днепра.

Вступая в это братство, человек принимал новое имя и новую жизнь. Иван пришел туда пять лет назад. Говор у него был чудной, даже не московитский, отрывистый, и за это, да еще за то, что не торопился открывать свое прошлое, к нему сначала относились с недоверием, хотя он и побожился на Круге перед всеми, начертав в воздухе крест своей саблей. А вскоре показал свою доблесть в бою с басурманами и теперь был признанным казаком, невзирая на непривычную речь и неведомое прошлое.

Казаки бились саблями с изогнутым клинком, а у широкой, обоюдоострой сабли Ивана был прямой клинок четырех с половиною футов в длину. С таким оружием могли управляться не более полудюжины казаков из всего сообщества. Именно ее держал сейчас в руках Иван, оглядывая пустынный горизонт и пристально всматриваясь в маячивший все ближе и ближе мыс.

2

Изобильная долина счастливого Экрема простиралась пред ними. Река струила свои воды по небольшому плато мимо лугов и пашен, и все вокруг казалось розоватым в лучах заходящего солнца.

Ужас напал на мирных поселян при виде диких, злобных, словно волки, всадников, прискакавших из чужой страны. Но крестьяне не обратили взоры на замок, стоящий на уступе нависшей над ними скалы, – ведь там тоже сидел притеснитель.

Клан турка Ильбарс-хана пришел с запада, из Персии. Изгнанный оттуда кровной враждой, он собирал дань с армянских деревень, расположенных в долине. Это был не просто поход за домашним скотом, рабами и какой-нибудь другой добычей. Нет, Ильбарс-хан был человеком честолюбивым; ему хотелось большего, чем предводительствовать скитающимся племенем. Он мечтал основать государство, захватив земли вокруг этой долины!

Но сейчас Ильбарс-хан, как и его воины, был опьянен кровопролитием. Армянские лачуги превратились в дымящиеся руины, хотя амбары, как и стога, стояли нетронутыми, ведь там хранился фураж для лошадей. Туда и сюда по долине скакали всадники Ильбарс-хана, при каждом случае хватаясь за кинжалы и зазубренные стрелы. Армянские мужчины выли, когда сталь проникала в их тела, армянские женщины пронзительно визжали, когда их, обнаженных, перекидывали через седельную луку.

Всадники в овчинных безрукавках и высоких меховых шапках носились на взмыленных лошадях по улочкам большой деревни, меж убогими лачугами, построенными из камня, скрепленного грязью. Выбравшиеся из своих разгромленных жилищ люди опускались на колени, тщетно моля о милосердии, или, так же тщетно, пытались спастись бегством, но всадники, настигнув беглецов, топтали их конями.

В азарте грабежа Ильбарс-хан забыл о своем намерении основать государство. Пришпоривая коня, он метался между хижинами и по долине, гоняясь за несчастными оборванцами, взбиравшимися в страхе смерти на ближайшие к деревне скалы. Нагоняя кого-нибудь, Ильбарс-хан всаживал копье между лопаток беглеца. Трещало древко, и нога турка отпихивала корчившееся тело неверного.

– Алла иль Алла![1 - Велик Аллах! (тюрк.)] – Борода, забрызганная белой пеной, вылетавшей из визжащей глотки, придавала лицу вождя вид бешеного пса.

Засвистел ятаган, рассекая и плоть, и кость. Убегавший обернулся, дико вскрикнув. Ильбарс-хан устремился к нему, полы его широкого кафтана разлетались на скаку, как крылья ястреба. Расширенные от ужаса глаза армянина, как в тумане, видели бородатое лицо с крючковатым тонким носом и руку, опускающую изогнутый клинок. В это же мгновение турок заметил худую, жилистую фигуру, широко распахнутые глаза, сверкающие из-под прямых волос, направленное на него дуло мушкета. Дикий крик сорвался с губ охотника и утонул в грохоте выстрела кремневого ружья. Клубы дыма окутали и скрыли обоих.

Армянин, жизнь из которого вытекала через ужасные раны на плечах и шее, нашел силы и приподнялся с земли. Хватая ртом воздух, он осмотрелся в поисках врага; феска турка отлетела почти на ярд, снесенная выстрелом, и большая часть мозга осталась в ней. Рука армянина подломилась, и он опять упал навзничь. Он сплюнул набившуюся в рот грязь, и ужасная улыбка искривила его покрытые кровавой пеной губы. Когда подоспели пришедшие в ужас турки, крестьянин уже умер, но страшная улыбка так и замерла на его губах, – он узнал свою жертву.

Турки присели на корточки, как стервятники вокруг мертвой овцы, и переговаривались над телом своего хана. Когда они поднялись, их лица были зловещи. Печать гибели легла на чело каждого армянина, жившего в долине Экрема.

Житницы, скирды и конюшни, – все теперь было предано огню. Пленников безжалостно убивали, детей кидали в огонь, девушек окровавленными выбрасывали на улицу. Перед трупом Ильбарс-хана росла гора отрубленных голов, всадники, раскачивая за волосы страшные останки, на скаку швыряли их на зловещую пирамиду. Каждое место, которое могло оказаться тайным убежищем для несчастных, обыскали и уничтожили всех, кого нашли.

Один турок ткнул палкой в сено, заметив в нем какое-то движение, с торжествующим воплем вытащил очередную жертву на свет и заорал на своем языке что-то явно похотливое и ликующее, когда рассмотрел добычу повнимательнее. Ею оказалась девушка, но совершенно не похожая на армянку. Сорвав накидку, он ястребиным взором обшарил фигурку, скрытую под довольно скудным одеянием персидской танцовщицы, и остановился на красивом личике. В темных глазах бедняжки затаился страх.

Она молча, отчаянно боролась, ее гибкие руки извивались от боли в его жесткой хватке. Всадник потащил девушку к своему коню, но она быстро и ловко выхватила кривой кинжал и всадила турку под сердце. Мужчина со стоном рухнул, а она, проворно, как пантера, подскочила к коню и взлетела в высокое седло. Конь, заржав, поднялся на дыбы, всадница рванула поводья, и жеребец вынес ее в долину. Позади пылила азартная погоня. Стрелы свистели над головой девушки, и она, заслышав их пение, приникла к холке коня, летевшего бешеным галопом.

Она правила прямо к стене гор на юге, где открывался вход в узкий каньон. Лошади рисковали сломать ноги среди круглых камней и разбросанных валунов, и осторожные турки поотстали. А девушка неслась, словно подхваченный штормовым порывом ветра листок. Она оторвалась от погони на несколько сотен ярдов, когда достигла зарослей тамариска, островками росшего на валунах, которые подобно глыбам льда поднимались со дна каньона. Но… там были люди.

Грозным окриком всаднице приказали остановиться. Сначала она подумала, что это турки, но затем поняла, что ошибается. Воины были стройными и крепкими, под плащами блестели металлом кольчуги, вокруг остроконечных шлемов накручены белые чалмы. Если турки казались ей шакалами, то эти – ястребами. Отчаяние охватило наездницу, когда она увидела дула ружей и вспышки подожженных фитилей. И она сделала то, что мгновенно подсказал ей разум; соскочив с коня, девушка взбежала по камням и бросилась на колени.

– Помогите, во имя Аллаха, милостивого и сострадающего!

Человек, возникший из зарослей, недоверчиво смотрел на нее, а девушка от изумления даже перестала плакать:

– Осман-паша!

Потом, спохватившись, что погоня почти рядом, она обхватила его колени с криком:

– Защити меня! Спаси от шакалов, что гонятся за мной!

– Почему я должен рисковать жизнью ради тебя?

– Ты видел меня при дворе падишаха, – воскликнула беглянка, с отчаянием срывая с себя вуаль, – я танцевала перед тобой. Я – Айша, персиянка.

– Многие женщины плясали для меня, – ответил Осман.

– И потом, я знаю заветное слово, – совсем уже безнадежно добавила она и замолкла, но потом встрепенулась. – Слушай!

Как только она что-то прошептала ему на ухо, Осман-паша застыл от изумления, вытаращив глаза, будто перед ним разверзлась бездонная пучина. Серые глаза стали задумчивы, а затем, вскарабкавшись на камень, он повернулся к приближающимся всадникам и поднял руку:

– Во имя Аллаха, ступайте с миром!