Екатерина Великая. Портрет женщины

Когда очередь дошла до Д’Арним, она не блеснула ловкостью перед Ее Императорским Величеством. Эта дама велела привести свою лошадь из дому; то была старая вороная кляча, очень большая и тяжелая и, как уверяли наши придворные, упряжная из ее кареты. Ей понадобилась лесенка, чтобы влезть. Все это сопровождалось всякими церемониями, и, наконец, с помощью нескольких лиц, она уселась на свою клячу, которая пошла довольно неровной рысью, так что порядком трясла даму, которая не была тверда ни в седле, ни в стременах и которая держалась рукой за луку. Мне сказали, что императрица смеялась от всей души».

Как только мадам Д’Арним села в седло, Екатерина пустила лошадь галопом и догнала Петра, который выехал раньше, оставив ее с гостями позади. Наконец, как сказала Екатерина: «Чоглокова, ехавшая в карете, взяла к себе эту даму, терявшую то шляпу, то стремена».

Но приключение еще не закончилось. Тем утром пошел дождь, на ступеньках и на крыльце конюшни образовались лужи. Сойдя с коня, Екатерина поднялась на открытое крыльцо, мадам Д’Арним последовала за ней, но поскольку Екатерина шла быстро, ей пришлось бежать. Она оступилась в луже, поскользнулась и упала. Окружающие рассмеялись. Мадам Д’Арним поднялась в большом смущении, утверждая, что виной ее падения стали новые сапоги, которые она надела в первый раз. Вся компания возвращалась с прогулки в карете, и всю дорогу мадам Д’Арним рассказывала о необыкновенных достоинствах своей лошади. «Мы кусали губы, чтобы не рассмеяться», – вспоминала Екатерина.

21

Отставки при дворе

Во время переполоха, возникшего из-за истории с Кошелевой, мадам Крузе, ненавидевшая обоих Чоглоковых, но в особенности – мадам Чоглокову, преждевременно отпраздновала поражение соперницы. Однако поскольку Чоглоковых так и не отправили в отставку, возмездие оказалось неизбежным. Мадам Чоглокова заявила Екатерине, что мадам Крузе попросила об отставке, и императрица подыскала ей замену. Екатерина доверяла мадам Крузе, а Петр зависел от нее, ведь именно она приносила ему по ночам игрушки. Тем не менее мадам Крузе покинула их уже на следующий день. Прасковья Владиславова, высокая женщина пятидесяти лет, приехала ей на замену. Екатерина посоветовалась с Тимофеем Евреиновым, и он сообщил ей, что новоприбывшая была умной, уравновешенной, воспитанной женщиной, но про нее также говорили, что она хитра, и Екатерине не стоило ей особо доверять, пока она не убедится в ее преданности.

Владиславова поначалу старалась угодить Екатерине. Она была общительной, любила беседы, рассказывала остроумные истории, знала бесчисленное множество анекдотов прошлого и настоящего, а также оказалась осведомлена об истории всех русских фамилий, начиная со времени Петра Великого. «Никто не познакомил меня с тем, что происходило в России в течение ста лет, более обстоятельно, чем она, – писала позже Екатерина. – Ум и манеры этой женщины мне нравились достаточно, и, когда я скучала, я поощряла ее к болтовне, чему она всегда охотно предавалась. Я без труда открыла, что она очень часто не одобряет слов и поступков Чоглоковых, но так как она очень часто ходила в покои императрицы и мы вовсе не знали зачем, то были с ней до известной степени осторожны, не ведая, как могут быть перетолкованы самые невинные поступки и слова».

Вместе с мадам Крузе исчез и Арман Лесток, видная фигура при дворе и хороший знакомый Екатерины. Он был личным врачом Елизаветы с ее отрочества, одним из ее верных друзей, человеком, который поддержал ее при захвате трона и который, по мнению некоторых, являлся одним из ее любовников. Екатерина познакомилась с Лестоком в тот вечер, когда она четырнадцатилетней девочкой прибыла в Москву, и он поприветствовал ее с матерью в Головинском дворце. В конце лета 1748 года, когда Лесток все еще сохранял свое привилегированное положение, он женился на фрейлине императрицы. Елизавета и весь двор присутствовали на венчании. Два месяца спустя фортуна отвернулась от молодоженов.

Причина заключалась в постоянных попытках Фридриха Прусского подорвать проавстрийскую политику Бестужева с помощью подкупа российских придворных и государственных деятелей. Екатерина впервые почувствовала, что происходит нечто странное вечером, когда придворные собрались за карточной игрой в покоях императрицы. Ничего не подозревающая Екатерина подошла к Лестоку и заговорила с ним. Понизив голос, он ответил: «Не подходите ко мне. Я в подозрении». Решив, что это шутка, Екатерина спросила, что он имел в виду. Он ответил: «Повторяю вам очень серьезно – не подходите ко мне, потому что я человек заподозренный, которого надо избегать». Екатерина, заметив, как он неестественно покраснел, решила, что он пьян, и ушла. Это случилось в пятницу. В воскресенье днем Тимофей Евреинов сказал ей: «Знаете ли вы, что сегодня ночью граф Лесток и его жена арестованы и отправлены в крепость как государственные преступники?» Впоследствии она узнала, что Лестока допрашивали граф Бестужев и другие, его обвинили в пересылке зашифрованных сообщений прусскому послу, в получении взятки в десять тысяч рублей от короля Пруссии и в отравлении человека, который мог дать против него показания. Также Екатерине рассказали, что он пытался покончить с собой в крепости, заморив себя голодом. После одиннадцати дней его силой заставили есть. Лесток ни в чем не признался, и его вину не удалось доказать. Однако вся его собственность была конфискована, а его самого сослали в Сибирь. Бесчестие Лестока стало триумфом Бестужева и предупреждением всем в России, кто выказывал симпатии к Пруссии. Екатерина, которая сама находилась под подозрением у Бестужева, поскольку была немкой, не верила в вину Лестока. Позже она писала: «Императрица не смогла набраться мужества и совершить правосудие по отношению к невиновному человеку, она боялась его мести, поэтому в ее правление все, виновные или невиновные, из крепости отправлялись в изгнание».

Больше всего Екатерина переживала из-за Петра. Хотя пара держалась вместе в своем противоборстве с Чоглоковыми и Петр регулярно приходил к Екатерине, когда ему требовалась помощь, ей тяжело было жить с ним. Иногда размолвки происходили из-за мелочей. Когда они играли в карты, Петр любил выигрывать. Если выигрывала Екатерина, он мог дуться на нее весь день. Когда же она проигрывала, он требовал, чтобы ему немедленно заплатили. Часто она говорила: «Я намеренно проигрывала, лишь бы избежать его раздражения».

Временами Петр попадал в такое глупое положение, что Екатерине бывало стыдно за него. Порой императрица разрешала кавалерам ее двора обедать вместе с Петром и Екатериной в их покоях. Молодая пара была рада их обществу, пока Петр не портил все своим дерзким поведением. Однажды, когда на обеде присутствовал генерал Бутурлин, он так сильно рассмешил Петра, что наследник трона откинулся на спинку стула и воскликнул по-русски: «Этот сукин сын рассмешил меня до смерти!» Екатерина, зная, что такие слова могут быть обидны для генерала, промолчала. Впоследствии Бутурлин передал эти слова Елизавете, которая приказала своим придворным больше не общаться с такими невоспитанными людьми. Генерал Бутурлин никогда не забывал слов Петра. В 1767 году, когда на троне уже была Екатерина, он спросил ее: «Вы помните тот случай в Царском Селе, когда великий князь публично назвал меня «сукиным сыном»?» «Вот какое действие, – писала впоследствии Екатерина, – может оказать глупое, необдуманно высказанное слово – его никогда не забывают».

Некоторые поступки Петра невозможно было оправдать. Летом 1748 года Петр собирал в округе собак и дрессировал их. Осенью он привез шесть собак в Зимний дворец и держал их в загоне за деревянной перегородкой, которая отделяла комнату, где они жили вместе с Екатериной, от вестибюля в дальнем конце их покоев. Поскольку перегородка состояла всего из нескольких досок, запах из самодельной псарни проникал в комнату, и молодые супруги спали в комнате, сильно пахнувшей псиной. Когда Екатерина пожаловалась, Петр сказал, что у него не было выбора, это было единственное место, где он мог в тайне содержать собак. «Я переносила это неудобство, не выдавая тайны Его Императорского Высочества», – вспоминала Екатерина.

Впоследствии, продолжала она, у Петра «было только два занятия, и они оба мучили мой слух с утра до вечера. Первым было его пиликанье на скрипке, вторым – его попытки дрессировать собак». Яростно щелкая кнутом и выкрикивая команды охотников, Петр заставлял собак бегать из одного конца двух его комнат в другой. Собаки, которые отставали, подвергались порке кнутом, из-за чего выли еще громче. Екатерина жаловалась, что «утром, днем и очень поздно ночью <…> он брал скрипку и пиликал на ней очень скверно и с чрезвычайной силой, гуляя по своим комнатам, после чего снова принимался за воспитание своей своры и за наказание собак».

Иногда жестокость Петра казалась особенно садистской:

«Слыша раз, как страшно и очень долго визжала какая-то несчастная собака, я открыла дверь спальни, в которой сидела и которая была смежной с тою комнатой, где происходила эта сцена, и увидела, что великий князь держит в воздухе за ошейник одну из своих собак, а бывший у него мальчишка, родом калмык, держит ту же собаку, приподняв за хвост. Это был бедный маленький шарло английской породы, и великий князь бил эту несчастную собачонку изо всей силы толстой ручкой своего кнута; я вступилась за бедное животное, но это только удвоило удары; не будучи в состоянии выносить это зрелище, которое показалось мне жестоким, я удалилась со слезами на глазах к себе в комнату. Вообще слезы и крики вместо того, чтобы внушать жалость великому князю, только сердили его; жалость была чувством тяжелым и даже невыносимым для его души».

22

Москва и деревня

В декабре 1748 года императрица Елизавета и двор отправились в Москву, где она провела год. Там перед Великим постом 1749 года императрицу постигло загадочное заболевание желудка. Болезнь все усиливалась. Мадам Владиславова, имевшая связи с ближайшим окружением Елизаветы, шепотом сообщала всю информацию Екатерине и умоляла не выдавать ее. Не называя своего информатора, Екатерина рассказала Петру о болезни его тетки. Он был одновременно рад и напуган. Петр ненавидел свою тетку, но мысль о том, что та, возможно, оказалась при смерти, вызывало у него страх за собственное будущее. Хуже того, ни он, ни Екатерина не смели выяснить дальнейшие подробности. Они решили никому ничего не говорить, пока Чоглоковы не расскажут им о болезни. Но Чоглоковы ничего не сказали.

Однажды ночью Бестужев и его помощник, генерал Степан Апраксин, явились во дворец и несколько часов разговаривали с Чоглоковыми. Судя по всему, это могло означать, что болезнь императрицы была смертельной. Екатерина умоляла Петра сохранять спокойствие. Она сказала ему, что хотя им и запрещено покидать свои покои, если Елизавета окажется при смерти, она может устроить так, чтобы Петр сбежал из их комнат. Она показала ему на их окна в первом этаже: они достаточно низкие, чтобы выпрыгнуть из них на улицу. Кроме того, она сообщила ему, что граф Захар Чернышев, на которого, как она знала, можно было положиться, служит в полку в городе. Петра это подбодрило, а через несколько дней императрица пошла на поправку.

В течение всех этих тревожных дней Чоглоков и его жена хранили молчание. Юные супруги также не поднимали этой темы, они даже не решались спросить, стало ли императрицы лучше, Чоглоковы тотчас потребовали бы, чтобы им сказали, кто сообщил о ее болезни – и информатора немедленно отослали бы от двора.

Пока Елизавета все еще лежала в постели и приходила в себя после болезни, одна из ее фрейлин вышла замуж. На свадебном обеде Екатерина сидела рядом с близкой подругой Елизаветы – графиней Шуваловой. Графиня без стеснения сообщила Екатерине, что императрица все еще так слаба, что не смогла появиться на свадебной церемонии, однако выполнила свои традиционные обязанности и, сидя в постели, убрала голову невесты. Поскольку графиня Шувалова была первой, кто в открытую говорил о болезни императрицы, Екатерина сообщила ей, что переживает за ее состояние. Графиня Шувалова ответила, что Ее Величеству будет приятно узнать о проявленном к ней сочувствии. Через два дня утром Чоглокова ворвалась в комнату Екатерины и объявила, что императрица сердится на Петра и Екатерину за то, что они совершенно не выражали своего сочувствия во время ее болезни.

Екатерина в ярости ответила мадам Чоглоковой, что та прекрасно знала о положении вещей: но ни ей, ни ее мужу не сообщила о болезни императрицы, и они оставались в полном неведении, а потому и не могли показать своего беспокойства.

«Как вы можете говорить, что вы ничего не знали? – спросила мадам Чоглокова. – Графиня Шувалова сказала императрице, что вы с ней говорили за столом об этой болезни».

«Это правда, что я с ней говорила об этом, ибо она сказала мне, что Ее Величество еще очень слаба, – парировала Екатерина, – и не может выходить, и тогда я у нее расспросила подробно об этой болезни».

Позже Екатерина набралась мужества сказать Елизавете, что ни Чоглоков, ни его жена не сообщили им с мужем о ее болезни, поэтому она и не смогла выразить своей обеспокоенности на этот счет. Судя по всему, ее признание понравилось Елизавете. «Я знаю об этом, – сказала она. – Но не будем больше обсуждать данную тему». Вспоминая эти события, Екатерина комментировала их следующим образом: «Мне показалось, что влияние Чоглоковых уменьшается».

Весной императрица начала выезжать за пределы Москвы вместе с Екатериной и Петром. В Перово, имении, принадлежавшем Алексею Разумовскому, у Екатерины случился приступ сильной головной боли. «Чрезвычайная боль вызвала у меня ужасную тошноту, меня вырвало несколько раз, и каждый шаг, какой делали в комнате, увеличивал мою боль. Я провела почти сутки в таком состоянии и, наконец, заснула».

Из Перово императорская свита переместилась в принадлежавшие Елизавете охотничьи угодья, которые находились в сорока милях от Москвы. Поскольку дома там не было, придворные разместились в палатках. Утром после их прибытия Екатерина зашла в палатку Елизаветы и увидела, что та кричала на человека, управлявшего имением. Елизавета заявила, что приехала охотиться на зайцев, но там не было никаких зайцев. Она обвиняла его в том, что он брал взятки и позволял проживавшим по соседству дворянам охотиться в ее угодьях. Мужчина молчал, был бледен и дрожал. Когда Петр и Екатерина приблизились, чтобы поцеловать ей руку, она поприветствовала их, а потом тут же вернулась к разносу. Елизавета говорила, что провела юность в деревне и прекрасно понимала, как управляют поместьями, это позволяло ей замечать каждую деталь, показывающую непрофессионализм управляющего. Ее тирада длилась три четверти часа. Наконец, вошел слуга, он принес в шляпе детеныша ежа, которого показал ей. Елизавета подошла взглянуть на него, но, увидев маленькое животное, вскрикнула, после чего заявила, что зверек похож на мышей, которые буквально заполонили ее палатку. «Она смертельно боялась мышей, – заметила Екатерина. – В тот день мы больше ее не видели».

В то лето главным развлечением Екатерины была верховая езда.

«Так как всю весну и часть лета я была или на охоте, или постоянно на воздухе, поскольку раевский дом был так мал, что мы проводили большую часть дня в окружавшем его лесу, я приехала в Братовщину чрезвычайно красной и загоревшей. Императрица, увидев меня, ужаснулась моей красноте и сказала, что пришлет умывание, чтобы снять загар. Действительно, она тотчас же прислала мне пузырек, в котором была жидкость, составленная из лимона, яичных белков и французской водки. Несколько дней спустя мой загар прошел, и с тех пор я стала пользоваться этим средством».

Однажды Екатерина и Петр обедали в палатке императрицы. Елизавета сидела в конце длинного стола. Петр расположился справа от нее, Екатерина – слева, рядом с Екатериной сидела графиня Шувалова, а рядом с Петром – генерал Бутурлин. Петр не без помощи Бутурлина, «который сам был не прочь выпить», как вспоминала Екатерина, выпил так много, что совершенно опьянел.

«Он перешел всякую границу: не помнил, что говорит и делает, заплетался в словах, и на него было так неприятно смотреть, что у меня навернулись слезы на глазах, у меня, скрывавшей тогда или смягчавшей, насколько я могла, все, что было в нем предосудительного; императрица была довольна моею чувствительностью и встала ранее обыкновенного из-за стола».

Между тем Екатерина, сама того не подозревая, обзавелась еще одним поклонником – Кириллом Разумовским, младшим братом фаворита Елизаветы, Алексея Разумовского, который жил на другом конце Москвы, но каждый день навещал Екатерину и Петра.

«Это был человек очень веселый и приблизительно наших лет. Мы очень его любили. Чоглоковы охотно принимали его к себе, как брата фаворита; его посещения продолжались все лето, и мы всегда встречали его с радостью; он обедал и ужинал с нами и после ужина уезжал в свое имение; следовательно, он делал от сорока до пятидесяти верст в день.

Лет двадцать спустя [в 1769 году, когда Екатерина уже была императрицей] мне вздумалось его спросить, что заставляло его тогда приезжать, делить скуку и нелепость нашего пребывания в Раеве в то время, как его собственный дом ежедневно кишел лучшим обществом, какое было в Москве. Он мне ответил, не колеблясь: «Любовь». «Но, Боже мой, – сказала я ему, – в кого вы у нас могли быть влюблены?» «В кого? – сказал он мне. – В вас». Я громко рассмеялась, ибо никогда в жизни этого не подозревала. И действительно, это был красивый мужчина своеобразного нрава, очень приятный и несравненно умнее своего брата, который, в свою очередь, равнялся с ним по красоте, но превосходил его щедростью и благотворительностью».

В середине сентября, когда стало холодать, у Екатерины начались сильные зубные боли. Затем у нее случилась лихорадка, перешедшая в бред, и ее отвезли обратно в Москву. Она оставалась в постели десять дней, и каждый день, в одно и то же время, зубная боль возвращалась. Неделю спустя Екатерина снова слегла, на этот раз с больным горлом. У нее снова началась лихорадка. Мадам Владиславова делала все, чтобы отвлечь ее. «Она сидела у постели и рассказывала истории. Одна из них была о княгине Долгорукой – женщине, которая имела привычку вставать посреди ночи и садиться у постели своей спящей дочери, которую она просто боготворила. Она хотела убедиться, что ее дочь спит, а не умерла. Иногда, желая полностью в этом удостовериться, она сильно трясла молодую женщину и будила ее, проверяя, действительно ли та спит, а не умерла».

23

Чоглоков наживает врага, а Петр спасается от заговора

В начале 1749 года, еще во время пребывания в Москве Екатерина поняла, что месье Чоглоков по-прежнему тесно общается с канцлером графом Бестужевым. Их постоянно видели вместе, и если послушать Чоглокова, «можно было сказать, что он ближайший советник графа Бестужева». Однако Екатерина едва ли этому верила, «потому что у Бестужева было чересчур много ума, чтобы принимать советы от такого заносчивого дурака, каким был Чоглоков». В августе этой близости, если она и существовала, пришел конец.

Екатерина была уверена, что причиной этому стало одно из высказываний Петра. После истории с беременностью Марии Кошелевой Чоглоков уже не вел себя настолько возмутительно по отношению к свите великого князя и великой княгини. Он знал, что императрица все еще испытывала к нему неприязнь, его отношения с женой ухудшились, он погрузился в депрессию. Однажды Петр, напившись, встретил графа Бестужева, который сам был навеселе. Во время этой неожиданной встречи он пожаловался Бестужеву, что Чоглоков всегда был груб с ним. Бестужев ответил: «Чоглоков – самодовольный надутый болван, но оставьте это дело мне. Я сам им займусь». Когда Петр рассказал Екатерине об этом разговоре, она предупредила его, что, если Чоглоков узнает, как его охарактеризовал Бестужев, он никогда не простит этого канцлеру. Тем не менее Петр решил, что может одержать победу над Чоглоковым, сообщив ему, какими эпитетами наградил его Бестужев. Подобная возможность не заставила себя долго ждать.

Вскоре после этого Бестужев пригласил Чоглокова на обед. Чоглоков принял его с мрачным видом, но во время трапезы молчал. Бестужев, выпив после обеда, попытался разговорить гостя, но понял, что тот не был склонен к беседе. В конце концов, Бестужев потерял терпение, и разговор пошел на повышенных тонах. Чоглоков упрекнул Бестужева в том, что тот критиковал его в разговоре с Петром. Бестужев сделал ему выговор за интригу с Марией Кошелевой и напомнил гостю о той поддержке, которую он, Бестужев, оказал ему, помогая пережить скандал. Чоглоков, не привыкший выносить критику в свой адрес, пришел в ярость и решил, что ему было нанесено непростительное оскорбление. Генерал Степан Апраксин, друг Бестужева, присутствовавший на обеде, попытался успокоить его, но Чоглоков разошелся еще больше. Чувствуя, что его услуги не ценят по достоинству, что все его поступки оборачиваются против него, он поклялся, что его ноги никогда больше не будет в доме Бестужева. С того дня Чоглоков и Бестужев стали заклятыми врагами.

Пока его тюремщики находились в ссоре, Петру ничего не мешало пребывать в благостном расположении духа. Однако осенью 1749 года Екатерина постоянно видела его в тревоге. Он прекратил дрессировать охотничьих собак и приходил по несколько раз на дню в ее комнату с обеспокоенным, даже испуганным видом. «Так как он обыкновенно недолго хранил на сердце то, что его удручало, и так как ему некому было рассказать об этом, кроме меня, то я терпеливо выжидала, что он мне скажет. Наконец, однажды он мне открыл, что его мучило; я нашла, что дело несравненно серьезнее, чем я предполагала».

Летом, находясь в Москве или за ее пределами, Петр почти все время проводил на охоте. Чоглоков приобрел две своры собак: одну русской и другую иностранной породы. Чоглоков взял на себя заботу о русских собаках, Петр отвечал за свору собак иностранной породы. Он тщательно заботился о них, часто приходил на псарню или приказывал егерям докладывать ему о состоянии собак и о том, что им нужно. Петр сблизился с этими людьми, они вместе ели и пили, а также охотились.

В это время в Москве был расквартирован Бутырский полк. В этом полку служил один своевольный поручик по имени Яков Батурин, игрок с большими долгами. Егеря Петра жили неподалеку от лагеря, где размещался полк. Однажды один из егерей рассказал Петру, что встретил офицера, который выразил глубочайшую преданность великому князю и сказал, что все в полку, за исключением старших офицеров, были с ним согласны. Петр, польщенный этими словами, захотел узнать больше подробностей. Наконец, Батурин попросил егеря организовать ему встречу с великим князем во время охоты. Сначала Петр отказывался, но потом согласился. В назначенный день Батурин ждал его на лесной поляне. Когда появился Петр верхом на лошади, Батурин упал на колени, поклялся, что у него никогда не будет другого повелителя и выразил свою готовность делать все, что прикажет великий князь. Петр сказал Екатерине, что услыхав эту клятву, он почувствовал тревогу, испугавшись, что это может иметь отношение к какому-то заговору, поэтому пришпорил лошадь и оставил этого человека стоять на коленях посреди леса. Он также сообщил, что никто из егерей не слышал слов Батурина. С тех пор, заявил Петр, он и его егеря не общались с Батуриным. Затем Петр узнал, что Батурина арестовали и подвергнут допросу. Петр боялся, что его егерь или даже он сам оказались в опасности. Его страхи усилились, когда несколько его егерей действительно были арестованы.

Екатерина попыталась успокоить мужа, сказав ему, что если он не вступал ни в какие беседы, помимо тех, о которых он ей рассказал, то, независимо от вины Батурина, она сомневалась, что кто-либо станет подозревать его, Петра, в неблагоразумном проступке за то, что Петр решился заговорить с неизвестным человеком в лесу. Она не знала, сказал ли ее муж правду. На самом деле ей показалось, что ее муж сообщил ей далеко не все. Некоторое время спустя Петр пришел к ней и заявил, что некоторые из его егерей были отпущены, и они сказали ему, что его имя не упоминалось. Это несколько приободрило Петра, он больше уже не заговаривал на данную тему. Батурина пытали и признали виновным. Позже Екатерина узнала, что он признался в планах убить императрицу, устроить во дворце пожар и посреди возникшей суматохи возвести на трон великого князя. Его пожизненно заточили в крепость Шлиссельбург. В 1770 году во время правления Екатерины он пытался бежать, но опять был схвачен и отправлен на полуостров Камчатка. Он снова бежал и, в конце концов, был убит во время незначительного столкновения на острове Формоза.

В ту осень у Екатерины возобновились сильные зубные боли и лихорадка. Ее спальня примыкала к покоям Петра, и она мучилась от пиликанья скрипки и лая собак. «Он не хотел отказываться от развлечений, пускай и знал, какие страдания мне это причиняло, – писала она. – Поэтому я добилась у мадам Чоглоковой позволения переставить мою кровать так, чтобы не слышать этих ужасающих звуков. В [новой] комнате окна выходили на три стороны, был сильный сквозняк, но все равно это было лучше того шума, что создавал мой муж».

В декабре 1749 года императорский двор покинул Москву, и Екатерина с Петром отправились в Санкт-Петербург. Они путешествовали в открытых санях. Во время поездки у Екатерины снова разболелись зубы. Несмотря на то что она мучилась от боли, Петр отказался закрыть сани. Вместо этого с большой неохотой он позволил ей задернуть занавески из зеленой тафты, чтобы защититься от ледяного ветра, дувшего им в лицо. Когда они, наконец, добрались до Царского Села, находившегося неподалеку от Санкт-Петербурга, боль стала просто невыносимой. Сразу же по прибытии Екатерина послала за лейб-медиком императрицы, доктором Бургавом и умоляла его удалить зуб, который был причиной ее страданий в течение пяти месяцев. С большой неохотой Бургав согласился выполнить ее просьбу. Он послал за французским хирургом, месье Гюйоном, чтобы тот выполнил эту операцию. Екатерина сидела на полу, справа от нее был Бургав, слева – Чоглоков, которые держали ее за руки. Затем сзади к ней подошел Гюйон и схватил зуб щипцами. Когда он стал раскачивать его и тянуть, Екатерине показалось, что у нее треснула челюсть. «Никогда в моей жизни я не чувствовала такой сильной боли», – вспоминала она. В ту же минуту Бургав закричал на Гюйона: «Какой неловкий!», а когда ему передали зуб, добавил: «Вот этого-то я и боялся, и вот почему не хотел, чтобы его вырвали». Вытаскивая зуб, Гюйон «вырвал кусок нижней десны, в которой зуб сидел. Императрица подошла к дверям моей комнаты в ту минуту, как это происходило; мне сказали потом, что она растрогалась до слез. Меня уложили в постель, я очень страдала, больше четырех недель, даже в городе, куда мы, несмотря на то поехали на следующий день, все в открытых санях. Я вышла из своей комнаты только в половине января 1750 года, потому что все пять пальцев г. Гюйона были отпечатаны у меня синими и желтыми пятнами на щеке, внизу».

24

Баня перед Пасхой и кнут кучера

Когда двор переехал на год в Москву, Санкт-Петербург оказался в буквальном смысле слова заброшенным в социальном, культурном и политическом отношениях. Поскольку лошадей в городе было мало и почти не осталось карет, на улицах стала расти трава. В действительности большинство обитателей новой столицы Петра Великого проживали в ней лишь по необходимости, у них не было другого выбора. Вернувшись на год в Москву вместе с дочерью Петра, многие старые дворянские семьи неохотно покидали ее. В Москве их предки живали целыми поколениями, они любили свои дома и дворцы в старой столице. Когда же настало время возвращаться в новый город, возведенный на северных болотах, многие придворные стали просить отсрочки от пребывания при дворе – на год, на полгода, даже на несколько недель – лишь бы остаться. Правительственные чиновники поступали точно так же, а когда они испугались, что у них ничего не получится, разразилась целая эпидемия болезней – настоящих и притворных, за которыми последовали судебные разбирательства и прочие неотложные дела, требующие обязательного присутствия в Москве. Таким образом, двор возвращался в столицу постепенно, и лишь спустя несколько месяцев переезд был завершен.

Елизавета, Петр и Екатерина вернулись в числе первых. Они обнаружили, что город практически опустел, а те, кто остался, чувствовали себя одинокими и пребывали в состоянии скуки. В такой безотрадной обстановке Чоглоковы каждый день приглашали Петра и Екатерину играть в карты. На игре обычно присутствовала принцесса Курляндская, дочь протестантского герцога Эрнста Иоганна Бирона, бывшего любовника и министра императрицы Анны. Заняв трон, императрица Елизавета вызвала Бирона из Сибири, куда он был сослан во время регентства Анны, матери царя-младенца Ивана VI. Однако Елизавета не спешила полностью восстанавливать Бирона в его правах и предпочитала не встречаться с ним. Вместо того чтобы пригласить его в Петербург или в Москву, Елизавета приказала Бирону с семьей поселиться в Ярославле – городе, расположенном на берегу реки Волга.