Екатерина Великая. Портрет женщины

Когда Екатерина в первый раз покинула свои покои, она неожиданно встретила графа Санти, придворного церемониймейстера-итальянца, и была вынуждена перекинуться с ним несколькими фразами. Через несколько дней к Екатерине явилась мадам Чоглокова и сказала ей, что императрица узнала от графа Бестужева, которому граф Санти отчитался в письменной форме, что, по словам Екатерины, ей показалось странным, почему иностранные послы не принесли ей соболезнований в связи с кончиной отца. Мадам Чоглокова сказала, что императрица сочла ее замечания, высказанные графу, абсолютно неподобающими и что Екатерина слишком возгордилась. И опять же она не должна забывать: ее отец не был королем, а по этой причине не стоит ожидать никакого выражения соболезнований от иностранных послов.

Екатерина едва могла поверить словам мадам Чоглоковой. Забыв о своих страхах перед старшей фрейлиной, она заявила, что если граф Санти сказал или написал, будто она говорила ему нечто подобное, то он ужасный лжец. Ничего подобного никогда не приходило ей в голову, и она ни слова не сказала ему или кому-либо еще на эту тему. «По-видимому, простодушие, с которым я ответила Чоглоковой, ее убедило, – писала Екатерина в своих мемуарах, – она мне сказала, что не преминет передать императрице, что я формально отрицаю слова графа Санти. И действительно, она пошла к Ее Императорскому Величеству и вернулась сказать мне, что императрица очень сердита на графа Санти за такую ложь и что она приказала сделать ему выговор».

Несколько дней спустя граф Санти прислал Екатерине посыльного, чтобы тот передал, что граф Бестужев заставил его написать эту ложь, и ему было очень стыдно за свой поступок. Екатерина передала посыльному, что лжец всегда остается лжецом, какова бы ни была причина лжи. А чтобы граф Санти никогда больше не впутывал ее в свою ложь, она просто не станет с ним впредь разговаривать.

Если Екатерина считала, что мелочная тирания мадам Чоглоковой, усугубленная ее скорбью по умершему отцу, привели ее к такому бедственному положению, что хуже быть уже не могло, то она заблуждалась. Той же весной 1747 года, когда Екатерина еще носила траур по отцу, их с Петром жизнь стала еще невыносимее после того, как мужа мадам Чоглоковой назначили обер-гофмейстером Петра. «Для нас это стало ужасным ударом, – писала Екатерина. – Это был дурак, заносчивый и грубый, все ужасно боялись этого человека и его жены, и, говоря правду, они были действительно зловредные люди». Даже мадам Крузе, чья сестра служила старшей камеристкой при императрице и являлась одной из любимиц Елизаветы, вздрагивала, когда слышала его голос.

Решение принял Бестужев. Канцлер, не доверявший окружению великокняжеской пары, нуждался в еще одном безжалостном цепном псе. «В течение нескольких дней после того, как месье Чоглоков занял свою должность, трое или четверо слуг, которых великий князь сильно любил, были арестованы», – писала Екатерина. Затем Чоглоков заставил Петра отправить в отставку своего камергера графа Дивьера. Вскоре после этого главный шеф-повар, хороший друг мадам Крузе, чьи блюда Петр особенно любил, был выслан из дворца.

Осенью 1747 года Чоглоковы ввели новые ограничения. Всем камергерам Петра запретили заходить в комнату великого князя. Петр остался в обществе нескольких слуг. Как только он начинал оказывать предпочтение кому-то из них, этого человека тут же удаляли. Далее Чоглоков заставил Петра выслать своего старшего лакея, «вежливого, разумного человека, который был приставлен к великому князю с самого рождения и давал ему много дельных советов». Камердинер Петра, грубый старый шведский солдат Ромбург, который в грубоватой манере рассказывал ему, как обращаться с женой, был уволен.

Ограничения становились все более жесткими. По приказу Чоглоковых всем под угрозой отставки запрещалось входить в комнаты Петра или Екатерины без предварительного разрешения месье и мадам Чоглоковых. Придворные молодых супругов должны были оставаться в передней, где могли переговариваться с Петром или Екатериной лишь в полный голос, чтобы все в комнате их слышали. «Теперь мы с великим князем, – писала Екатерина, – были вынуждены всегда держаться вместе».

У Елизаветы была своя причина для изоляции юной пары, она считала, что если они будут проводить больше времени в обществе друг друга, то быстрее произведут на свет наследника. В подобном расчете было свое рациональное зерно:

«В своем несчастье великий князь, лишенный всех, кто был к нему привязан, не в силах никому открыть свое сердце, обратился ко мне. Он часто приходил в мою комнату. Он чувствовал, что я была единственным человеком, с которым он мог поговорить, не опасаясь, что любое его слово может быть расценено как преступление. Я понимала его положение и жалела его, пыталась утешить, насколько это было в моих силах. Я часто чувствовала себя опустошенной после этих визитов, которые длились по несколько часов, поскольку он никогда не садился и все ходил по комнате, а я была вынуждена следовать за ним. Он ходил быстро, широкими шагами, и поспеть за ним было непросто. В то же самое время он продолжал непрерывно говорить на темы, касавшиеся военного дела. [Однако] я знала, что для него это было единственным развлечением».

Екатерина не могла говорить о своих собственных интересах. Петр был к ним безразличен:

«Временами он слушал меня, но лишь когда был совершенно несчастен. Он постоянно испытывал страх, что против него плетутся заговоры и интриги и что он может закончить свои дни в крепости. По правде говоря, он обладал определенной проницательностью, но ему явно недоставало рассудительности. Он не мог скрывать свои мысли и чувства и был настолько несдержан, что, приняв решение не выдавать себя, через мгновение делал это неосторожным жестом, выражением лица либо поведением. Я считаю, что именно его несдержанность стала причинной того, что его слуг столь часто удаляли от него».

18

В спальне

Теперь Петр большую часть дня проводил со своей женой. Иногда он играл ей на своей скрипке. Екатерина слушала его, скрывая свою ненависть к этому «шуму». Часто он часами рассказывал ей о себе. Иногда ему разрешали устраивать небольшие домашние вечера, на которых он приказывал своим и ее слугам надевать маски и танцевать, пока он играл на скрипке. Заскучав на этих сборищах, так сильно отличавшихся от больших придворных балов, которые она очень любила, Екатерина ссылалась на головную боль, ложилась на кушетку, не снимая маску, и закрывала глаза. А потом ночью, когда они ложились в постель – первые девять лет своего брака Петр спал в одной постели с Екатериной, – он просил мадам Крузе принести игрушки.

Поскольку все представители молодого двора ненавидели и боялись Чоглоковых, они объединились против них. Мадам Крузе страдала от высокомерия своей узурпаторши и настолько ненавидела мадам Чоглокову, что была всецело предана Петру и Екатерине. Ей нравилось обводить вокруг пальца старшую придворную даму и постоянно нарушать ее новые запреты в основном из-за Петра, которому она хотела доставить радость, поскольку она, как и великий князь, была урожденной гольштейнкой. Свой протест она выражала в том, что приносила ему столько игрушечных солдатиков, миниатюрных пушек и моделей крепостей, сколько он хотел. Петр не мог играть в них днем, иначе месье и мадам Чоглоковы захотели бы узнать, откуда появляются эти игрушки и кто их приносит. Игрушки прятались под кроватью, и Петр играл в них только по ночам. После ужина Петр раздевался и шел в постель, Екатерина следовала за ним. Как только оба ложились, мадам Крузе, которая спала в соседней комнате, приходила, запирала их дверь и приносила столько солдатиков в голубой гольштейнской форме, что вся кровать оказывалась заваленной ими. После этого мадам Крузе, которой было уже за пятьдесят, присоединялась к игре и передвигала солдатиков по команде Петра

Абсурдность их игры, часто продолжавшейся до двух часов ночи, иногда вызывала у Екатерины смех, но обычно утомляла ее. Екатерина не могла лечь в постель, поскольку вся она была завалена игрушками, многие из которых были довольно тяжелыми. Вдобавок к этому она волновалась, как бы мадам Чоглокова не услышала шума их ночных игр. И действительно, однажды вечером, ближе к полуночи она постучала в дверь их спальни. Дверь была заперта на два замка, и ей не открыли немедленно, поскольку Петр, Екатерина и мадам Крузе собирали разбросанные по кровати игрушки и прятали их под одеяло. Когда мадам Крузе, наконец, открыла дверь, мадам Чоглокова пришла в ярость из-за того, что ее заставили ждать. Мадам Крузе объяснила это тем, что нужно было сходить и достать ключи. Затем мадам Чоглокова спросила Екатерину и Петра, почему они не спят. Петр коротко ответил, что еще не был готов ко сну. Мадам Чоглокова заметила, что императрица будет в ярости, когда узнает, что молодые супруги не спали в столь поздний час. Наконец, она ушла, продолжая ворчать. Петр снова начал игру и не завершил ее, пока не уснул.

Ситуация становилась абсолютно фарсовой: молодой супружеской паре нужно было постоянно сохранять бдительность, чтобы их не застали за игрой в игрушки. За этим фарсом скрывалась еще большая абсурдность: молодой супруг играл в своей брачной постели, а его молодой жене приходилось наблюдать за ним. (В своих «Мемуарах» повзрослевшая и более искушенная Екатерина сухо комментировала: «Мне казалось, что я могла сгодиться и для других занятий».) Однако реальная обстановка, в которой происходили подобные игры, была не только нелепой, но и опасной. Елизавета была женщиной, привыкшей всегда действовать по-своему. Двое дерзких детей, составивших великокняжеский союз, постоянно ей перечили. Она делала для них все, что могла: привезла их в Россию, одаривала подарками, титулами, окружала добротой, она устроила им великолепную свадьбу, и все в надежде на скорейшее исполнение ее желания заполучить наследника.

Теперь, месяцы спустя, Елизавета в смятении чувств понимала, что ее надежды не оправдались, и хотела знать, кто из них двоих был виновен. Разве можно было себе вообразить, что Екатерина, в свои семнадцать лет, с ее свежестью, умом и обаянием не могла разжечь сердце восемнадцатилетнего юноши? Однако не вернее ли было предположить, что уродство и тяжелый характер Петра оттолкнули от него жену, и она выражала свое нежелание выполнять супружеский долг, отвергая его ухаживания? Если же нет, то какие еще могли быть причины?

Нельзя сказать, что Петр совсем не интересовался женщинами. Доказательством тому служил тот факт, что он постоянно увлекался разными придворными дамами. Его замечание по поводу первой брачной ночи: «Как это, должно быть, позабавит моих слуг…» доказывало, что он понимал важность интимных отношений, однако его насмешка превращала интимность в вульгарную шутку.

Возможно, врачи были правы, когда говорили, что в свои восемнадцать лет Петр еще не достиг половой зрелости. Таково было мнение мадам Крузе, которая тщетно каждое утро расспрашивала молодую жену. Мы не знаем, почему он не хотел или не мог притронуться к своей жене. В своих «Мемуарах» Екатерина не дает ответа на этот вопрос. Петр не оставил записок. Существует два возможных объяснения: одно – физиологического, а другое – психологического свойства.

Психологические запреты, полученные в юности, могли помешать Петру с его хрупкой психикой вступить в интимные отношения. Детство и юность Петра были ужасающими. Он вырос сиротой под присмотром строгих наставников, которые опекали его, но не любили. Он знал людей, которые отдавали ему приказы, и людей, которые ему подчинялись, но никогда не был знаком с людьми, разделявшими его интересы, с которыми можно было дружить, которым можно было доверять. Екатерина в первый год своего пребывания в России стала его компаньонкой, но невольно предала его тогда, в тускло освещенном зале, когда он появился перед ней с жуткими шрамами от оспы. В тот момент новый друг нанес сильный удар его уверенности в себе. Чтобы простить ее и снова ей довериться, он должен был предпринять шаги, которые был просто не в силах совершить. Петр имел некоторые представления о том, что он должен был делать с Екатериной в постели, но ее ум и обаяние, ее постоянное присутствие рядом не возбуждали в нем никакого желания. Напротив, они вызывали чувство собственной несостоятельности, полного провала и унижения.

Существует и другое возможное объяснение равнодушия Петра. Маркиз де Кастера – французский дипломат, написавший трехтомное сочинение «Жизнь Екатерины II», опубликованное через год после ее смерти, предполагал, что: «Последний раввин или хирург в Петербурге могли исправить его маленькое несовершенство». Он говорил о физиологическом состоянии, названном фимоз – медицинский термин для такого понятия, как сужение отверстия крайней плоти, которое мешало легкому и беспрепятственному выскальзыванию головки полового члена. Такая особенность является нормой для младенцев и маленьких детей, и у необрезанных мальчиков четырех-пяти лет часто остается незамеченной, хотя в этом возрасте крайняя плоть нередко еще остается тугой. Обычно проблема решается сама собой еще до наступления пубертатного периода, во время которого крайняя плоть постепенно ослабевает и становится эластичной. Однако если же этого не происходит, подобное состояние сохраняется и после наступления половой зрелости и становится особенно болезненным. Иногда крайняя плоть бывает такой тугой, что мальчик не может испытать эрекцию без боли. Разумеется, это лишает всякой привлекательности половой акт. Если проблема Петра заключалась именно в этом, его нежелание испытывать возбуждение, а потом объяснять свою проблему невинной молодой девушке можно было понять.

Если Петр страдал от фимоза, когда они с Екатериной только были помолвлены, это может объяснить, почему врачи Елизаветы рекомендовали повременить с браком. В другом фрагменте своих «Мемуаров» Екатерина писала, что доктор Лесток советовал ждать, пока великому князю не исполнится двадцать один год. Это могло быть вызвано тем, что Лесток знал: к этому возрасту проблема должна была разрешиться сама собой. Но если даже Лесток и обсуждал это с императрицей, Елизавета могла просто пренебречь его мнением. Она спешила заполучить наследника[2 - Любопытно, что подобное «маленькое несовершенство» было и у шестнадцатилетнего французского дофина, будущего короля Людовика XVI, когда он женился в 1770 году на пятнадцатилетней австрийской эрцгерцогине Марии Антуанетте. Он испытывал данную проблему в течение следующих семи лет. Наконец, в 1777 году Людовик подвергся обрезанию, и тогда же был зачат его первый ребенок. – Примеч. авт.].

Ни одно из объяснений холодности Петра в супружеской постели нельзя подтвердить или опровергнуть. Независимо от того, проистекала ли проблема из области психологии или физиологии, или же причина была в чем-то ином, вина Петра оставалась неоспоримой. Но нельзя отвергать и того, что негативная реакция Екатерины, впервые увидевшей его изуродованное шрамами лицо, оказало на него сильное влияние. А отсутствие физического влечения у Петра также определенным образом сказалось и на самой Екатерине. Выходя замуж, она не любила его, но приготовилась к тому, чтобы жить с ним и выполнить ожидания будущего мужа и императрицы. Екатерина, которая совсем мало знала о сексе, об эрекции и крайней плоти и которой уж точно ничего не было известно о фимозе, тем не менее хорошо понимала, чего ждут от жен в династических браков в первую очередь. Поэтому Екатерина точно не могла сказать «нет».

Но Петр не давал ей шанса. Он презирал ее как женщину и волочился за другими придворными дамами. А также подталкивал ее к флирту с другими мужчинами. Весь двор видел ее унижение. Иностранные послы замечали, что она не вызывала интереса у своего мужа, каждый слуга знал имя женщины, за которой в тот момент ухаживал великий князь. И поскольку никто не понимал, почему Петр игнорировал свою молодую жену, все, включая императрицу, возлагали вину на нее. Петр и Екатерина продолжали жить вместе, у них не было выбора. Но тысячи непониманий и обид отдаляли их друг от друга, и между ними пролегла пустыня затаенной злобы.

19

Обрушение дома

В конце мая 1748 года императрица Елизавета и двор посетили загородное поместье графа Разумовского, находившееся за пределами Санкт-Петербурга. Петра с Екатериной разместили в маленьком трехэтажном деревянном доме, стоявшем на холме. Их покои находились на третьем, верхнем, этаже и состояли из трех комнат; одна из них служила им спальней, другая – уборной для Петра, а в третьей спала мадам Крузе. На нижнем этаже расположились Чоглоковы и фрейлины Екатерины. В первую ночь дали бал, который продлился до шести утра, после чего все разошлись по комнатам. Примерно в восемь, пока все спали, сержант гвардии, стоявший на посту, услышал странный скрип. Он решил проверить фундамент дома и увидел, что большие каменные плиты, на которых держалось здание, вывалились из-под лежащих на них брусьев и покатились с холма. Он поспешил разбудить Чоглокова и рассказал ему о том, что фундамент начал разрушаться и нужно всех поднять. Чоглоков ринулся наверх и распахнул дверь комнаты, где спали Екатерина и Петр. Отодвинув полог их кровати, он закричал: «Скорее, поднимайтесь! Фундамент рушится!» Петр, только что спавший крепким сном, вскочил, бросился к двери и исчез. Екатерина сказала Чоглокову, что последует за ним. Одеваясь, она вспомнила, что мадам Крузе спала в соседней комнате, и поспешила разбудить ее. Половицы стали качаться – «как волны на море», – вспоминала Екатерина, – а затем последовал ужасающий грохот. Дом стал проседать и распадаться на части, Екатерина и мадам Крузе упали на пол. В этот момент появился сержант, который поднял Екатерину и понес ее к лестнице, уже полностью разрушенной. Посреди развалин сержант спустил Екатерину ближайшему человеку, находившемуся внизу, тот передал ее другому, стоявшему еще ниже, и так далее, пока она не оказалась на первом этаже, откуда ее вывели на луг. Там она встретила Петра и других людей, которые выбежали сами или их также вынесли из дома. Вскоре появилась и мадам Крузе, спасенная другим солдатом. Екатерина отделалась синяками и легким шоком, но трое слуг, спавших на кухне на первом этаже, погибли, когда обрушилась печь. Шестнадцать рабочих, ночевавших в подвале, были погребены под обломками.

Дом разрушился, поскольку был поспешно построен в начале зимы на промерзшей земле. Четыре известняковых блока служили фундаментом, на который укладывали деревянные брусья. С наступлением весны, когда началась оттепель, четыре каменных блока стали расползаться в разные стороны, и дом распался. Позже тем же днем императрица послала за Екатериной и Петром. Екатерина попросила наградить сержанта, который вынес ее из комнаты. Елизавета смерила ее долгим взглядом и поначалу ничего не ответила.

«Так как ей хотелось преуменьшить опасность, все старались не придавать этому событию особого значения, а некоторые даже не находили ничего опасного в этом; мой страх ей очень не понравился, и она рассердилась на меня; обер-егермейстер плакал и приходил в отчаяние; он говорил, что застрелится из пистолета; вероятно, ему в этом помешали, так как он ничего подобного не сделал, и на следующий день мы возвратились в Петербург».

После эпизода с обрушением дома Екатерина заметила, что императрица постоянно была недовольна ею. Однажды Екатерина вошла в комнату, где находились фрейлины императрицы. Чоглоковой еще не было, и одна из фрейлин прошептала Екатерине на ухо, что ее очернили в глазах императрицы. Через несколько дней во время обеда Елизавета обвинила ее в том, что она все больше и больше входит в долги, заявила, что все ее поступки были сумасбродными, и заметила, что хоть она и считала себя очень умной, никто не разделял ее мнение, поскольку ее глупость являлась очевидной для всех.

Екатерина не захотела мириться с такой оценкой и, забыв о своем обычном почтительном отношении, парировала:

«Я ответила относительно моей глупости, что нельзя меня за это винить, поскольку каждый таков, каким его Бог создал; что же касается долгов, то неудивительно, если они у меня есть, потому что при тридцати тысячах содержания мать, уезжая, оставила мне шестьдесят тысяч рублей долгу, чтобы заплатить за нее. И к сожалению, мне стало известно, что против меня возбуждают императрицу, по отношению к которой я никогда не была неуважительной, непокорной и непочтительной, и чем больше будут за мною наблюдать, тем больше в этом убедятся».

Запрет на несанкционированное общение молодой супружеской пары с внешним миром сохранился, но стал не таким строгим. «Отсюда видно, что значат подобные запрещения, которые никогда во всей строгости не исполняются, поскольку слишком много лиц занято тем, чтобы их нарушать, – писала позже Екатерина. – Все окружавшие нас, до ближайших родственников Чоглоковых, старались уменьшить суровость такого рода политической тюрьмы, в которой пытались нас держать». В действительности родной брат Чоглоковой, граф Гендриков, который приходился также кузеном императрице, «часто вскользь давал мне полезные и необходимые сведения, и другие пользовались им же, чтобы мне их доставлять, чему он всегда поддавался с простодушием честного и благородного человека; он смеялся над глупостями и грубостями своей сестры и своего зятя».

Таким образом, была найдена лазейка в неприступной стене, возведенной Бестужевым, чтобы помешать Екатерине вести корреспонденцию. Ей было запрещено писать личные письма, за нее это делали в Коллегии иностранных дел. Екатерина поняла, насколько строгими были эти предписания, когда узнала, что одного из служащих министерства едва не обвинили в преступлении лишь за то, что она послала ему несколько строк и умоляла вставить их в письмо, которое он сочинял от ее имени для Иоганны. Но были и люди, готовые оказать ей помощь. Летом 1748 года шевалье ди Сакромозо, рыцарь Мальтийского ордена, прибыл в Россию и был тепло принят при дворе. Когда его представили Екатерине, он поцеловал ее руку и незаметно просунул ей в ладонь маленькую записку. «Это от вашей матери», – прошептал он. Екатерина была напугана, опасаясь, что кто-нибудь, особенно стоявшие неподалеку Чоглоковы, мог это заметить. Ей удалось незаметно спрятать записку в перчатку. В своей комнате она обнаружила внутри записки от Сакромозо свернутое письмо от матери. Иоганна справлялась о здоровье Екатерины, писала, что ее волновало молчание дочери и спрашивала о его причине. Екатерина ответила, что ей было запрещено писать кому-либо, однако дела у нее шли хорошо.

В своей записке Сакромозо сообщал Екатерине, что она может послать ответ через итальянского музыканта, который будет представлен на следующем концерте Петра. Следуя указаниям Сакромозо, великая княгиня свернула свой ответ так же, как и письмо матери, и стала ждать случая, чтобы передать его. На концерте она подошла к оркестру и встала позади стула виолончелиста, того самого человека, которого ей описали. Когда виолончелист увидел, что позади его стула стоит великая княгиня, он открыл пошире карман сюртука, словно собираясь достать платок. Екатерина быстро бросила в открытый карман записку и ушла. Никто ничего не заметил. Во время своего пребывания в Санкт-Петербурге Сакромозо передал ей три записки от матери и получил три ее ответа точно таким же образом. Никто об этом не узнал.

20

Летние радости

Чоглоковых назначили помогать Бестужеву в его желании изолировать Екатерину и Петра от внешнего мира, а также представить супругам идеальный пример добродетельного супружеского счастья и плодовитости. В достижении первой своей цели они отчасти преуспели, что же касалось второй, то здесь их ждал сокрушительный провал.

Во время пребывания в Петергофе летом 1748 года Екатерина и Петр, выглядывая из окон, выходящих в сад, часто видели месье и мадам Чоглоковых прогуливающихся от главного дворца на холме до Монплезира – маленького дворца Петра Великого, выстроенного в голландском стиле из красного кирпича и находившегося у самой воды. Именно там предпочитала останавливаться Елизавета. Они быстро выяснили, что регулярные прогулки имели отношение к тайному роману месье Чоглокова с одной из фрейлин Екатерины, Марией Кошелевой, и что молодая женщина забеременела. Чоглоковы теперь оказались на пороге краха, о котором наблюдавшие за ними из дворцовых окон верхнего этажа великий князь и княгиня так страстно мечтали.

Продолжая вести неусыпное наблюдение, как и требовал Бестужев, месье Чоглоков, главный цепной пес при Петре, спал в комнате, находившейся в покоях великого князя. Мадам Чоглокова, которая была на сносях, чувствовала себя одиноко без мужа и попросила Марию Кошелеву спать рядом с ней. Она укладывала девушку к себе в постель или заставляла ее спать на маленькой кровати рядом. Кошелева, по словам Екатерины, была «полной, глупой, неуклюжей девушкой с красивыми светлыми волосами и необычайно белой кожей». Однажды утром месье Чоглоков пришел, чтобы разбудить свою жену, и обнаружил рядом с ней Марию в пеньюаре, ее светлые волосы разметались по подушке, белая кожа беспрепятственно открывалась взору. Жена, никогда не сомневавшаяся в любви мужа, ничего не заметила.

Вскоре Екатерина заболела корью, и перед Чоглоковым открылась долгожданная возможность. Он убедил жену, что ее долгом было оставаться по ночам у постели Екатерины, ухаживать за ней и убеждаться, что врач, фрейлины или кто-либо еще не принесут великой княгине запретных писем. Это предоставило ему достаточно времени для встреч с мадемуазель Кошелевой. Через несколько месяцев мадам Чоглокова родила шестого ребенка, а беременность Марии Кошелевой стала заметна. Как только обо всем сообщили Елизавете, она вызвала ни о чем не подозревающую жену и поставила ее перед фактом супружеской измены. Если мадам Чоглокова пожелает расстаться с мужем, то она, Елизавета, будет довольна, поскольку она с самого начала не одобряла выбора своей двоюродной сестры. В любом случае императрица объявила, что месье Чоглоков не может оставаться под одной крышей с Петром и Екатериной. Его вышлют из дворца, а мадам Чоглокова получит полную свободу.

Сначала мадам Чоглокова, которая все еще любила мужа, не верила в возможность подобной связи и заявляла, что все это клевета. Пока она беседовала с императрицей, допросили Марию Кошелеву. Она во всем призналась. Когда же об этом сообщили Чоглоковой, она вернулась к мужу, задыхаясь от гнева. Чоглоков на коленях молил ее о прощении. Мадам Чоглокова вернулась к императрице, бросилась ей в ноги и сказала, что простила мужа и желала бы остаться с ним ради детей. Она умоляла императрицу не удалять ее супруга от двора, поскольку это станет бесчестием не только для него, но и для нее. Ее горе было таким искренним, что Елизавета смягчила свой гнев. Мадам Чоглоковой разрешили привести мужа, и вместе, на коленях, они умоляли ее простить Чоглокова ради жены и детей. И хотя им удалось умилостивить императрицу, после этого они не смогли сохранить теплые чувства друг к другу: его обман и ее публичное унижение вызвали у Чоглоковой непреодолимое отвращение к мужу, и они оставались вместе лишь ради общего желания сохранить свое положение.

Эта история разворачивалась на протяжении пяти или шести дней и придворные великокняжеской четы почти каждый час узнавали новости. Разумеется, все надеялись, что цепных псов уволят, но, в конце концов, отослали лишь беременную Марию Кошелеву. Чоглоковы остались, их власть сохранилась, хотя, как заметила Екатерина, «больше уже не было разговоров об образцовом браке».

Остальная часть лета прошла спокойно. Покинув Петергоф, Петр и Екатерина переехали в поместье Ораниенбаум, поблизости от залива. Поскольку Чоглоковы все еще приходили в себя от семейного позора и не пытались вводить свои привычные строгие ограничения на перемещение и разговоры, Екатерина могла делать все, что ей угодно.

«Вот образ жизни, какой я тогда вела в Ораниенбауме. Я вставала в три часа утра, сама одевалась с головы до ног в мужское платье; старый егерь, который у меня был, ждал уже меня с ружьями; на берегу моря у него был наготове рыбачий челнок. Мы пересекали сад пешком, с ружьем на плече, и садились – он, я, легавая собака и рыбак, который нас вез, – в этот челнок, и я отправлялась стрелять уток в тростниках, окаймляющих море с обеих сторон Ораниенбаумского канала, который на две версты уходит в море. Мы огибали часто этот канал и, следовательно, находились иногда в довольно бурную погоду в открытом море на этом челноке.

Великий князь приезжал через час или два после нас, поскольку ему надо было всегда тащить с собою завтрак и еще невесть что такое. Если он нас встречал, мы отправлялись вместе; если же нет, то каждый из нас охотился порознь. В десять часов, а иногда и позже я возвращалась и одевалась к обеду; после обеда отдыхала, а вечером или у великого князя была музыка, или мы катались верхом».

Летом верховая езда стала для Екатерины «главной страстью». Ей запрещалось ездить по-мужски, поскольку Елизавета считала, что это приводит к бесплодию у женщин, но Екатерина придумала для себя особое седло, в котором она могла сидеть, как ей захочется. Это было английское седло с подвижной лукой, позволявшее ей под надзором мадам Чоглоковой ездить по-женски, а как только она исчезала из поля зрения, передвигать луку, перекидывать ногу через спину лошади, и, уверенная в том, что конюх не выдаст ее, ездить по-мужски. Если бы конюха спросили, как ездит великая княгиня, он бы, не кривя душой, ответил: «В женском седле», как и приказала императрица Екатерине. Поскольку Екатерина перекидывала ногу, лишь когда была уверена, что за ней не наблюдают, и никогда не хвасталась ни перед кем своим изобретением, Елизавета ни о чем не узнала. Конюхи были счастливы хранить ее секрет, они считали, что ездить по-мужски более безопасно, чем в английском седле, что могло привести к несчастному случаю, в котором в конечном счете обвинили бы их. «По правде сказать, – писала Екатерина, – я была равнодушна к охоте, но страстно любила верховую езду; чем это упражнение было вольнее, тем оно было мне милее, так что если какая-нибудь лошадь убегала, то я догоняла ее и приводила назад».

Императрица, которая сама в молодости была отличной наездницей, до сих пор любила этот спорт, хотя слишком отяжелела, чтобы ездить самой. Однажды она предложила Екатерине пригласить жену саксонского посла. Мадам Д’Арним сопровождала ее во время верховой прогулки. Эта женщина хвасталась тем, что обожала верховую езду и была прекрасной наездницей. Елизавета хотела выяснить, правда ли это. Екатерина пригласила мадам Д’Арним присоединиться к ней.

«Это была высокая, стройная женщина лет двадцати пяти-шести. Она не знала, куда девать шляпу и руки, и показалась нам довольно неуклюжей. Так как я знала, что императрица не любит, чтобы я ездила верхом по-мужски, то я велела приготовить себе английское дамское седло. Я спустилась, чтоб сесть на лошадь; в эту минуту императрица пришла к нам в комнаты посмотреть, как мы поедем. Так как я была тогда очень ловка и привычна к верховой езде, то, как только я подошла к лошади, так на нее и вскочила; юбку, которая у меня была разрезная, я спустила по бокам лошади. Мне передали, что императрица, видя, с каким проворством и ловкостью я вскочила на лошадь, изумилась и сказала, что нельзя быть лучше меня на лошади; она спросила, в каком я седле, и, узнав, что в дамском, сказала: «Можно поклясться, что она в мужском седле».