Похищенный. Катриона

– Люди? Да ты с ума сошел: какие ж там люди?!

– Но постой, а мистер Эбинизер?

– Ну, разве этот… Если ты к лэрду, тогда другое дело. Только на что он тебе сдался?

– Мне сказали, что у него можно получить место.

– Место?! – воскликнул мой собеседник голосом таким пронзительным, что вздрогнула даже лошадь. – Вот что, приятель, ты мне кажешься малым порядочным. Это, конечно, не моего ума дело, но вот тебе мой совет: держись-ка ты подальше от Шоса.

Вскоре внимание мое привлек человек небольшого роста, в напудренном парике, показавшийся мне цирюльником, спешившим, верно, побрить какого-нибудь селянина. Зная, что от цирюльников можно многое разузнать, ибо все они большие охотники до сплетен, я спросил его между прочим, что за человек мистер Бальфур из Шоса.

– О господи! – изумился цирюльник. – Да разве это человек?! Так, тьфу! – и тотчас начал допытываться, что за дело у меня к мистеру Бальфуру. Но на сей раз я отвечал так уклончиво, так туманно, что хитрый цирюльник ничего от меня не добился.

Однако ж можете себе представить мое разочарование. Рушились все мои надежды. Чем туманнее звучали обвинения в адрес помещика, тем больше они настораживали, тем ярче рисовало их мое воображение. Что же это за дом, если при одном его имени люди вздрагивают и глядят на тебя с недоумением. И каков, должно быть, помещик, коли дурная молва о нем ходит по всей округе! Если б до Эссендина было недалеко, я тотчас повернул бы назад к мистеру Кэмпбеллу. Но было уже поздно. К тому же глупо было отказываться от своего намерения из-за одних только слухов. Самолюбие подстрекало меня идти вперед, и я шел, несмотря на обескураживающие замечания, положив во что бы то ни стало самому во всем убедиться. Правда, шагал я уже тише, на душе у меня были недобрые предчувствия.

День медленно клонился к закату, когда, поднимаясь в гору, я завидел впереди женщину, спускающуюся мне навстречу. Рослая, полная, с загорелым угрюмым лицом, она шла тяжело, как видно, издалека. Поравнявшись с нею, я спросил дорогу в поместье Шос. Женщина резко обернулась, вызвалась меня проводить и с холма указала на большое строение слева, угрюмо возвышавшееся в глубине долины. Местность вокруг была живописна: лесистые склоны холмов, по которым сбегали ручьи, тучные нивы… Урожаи, как видно, здесь собирали хорошие. И только дом показался мне очень странным: издалека – будто развалины, ни дороги к нему, ни дымка из трубы, ни сада вокруг; все точно вымерло. Сердце во мне так и упало.

– Неужели этот? – удивился я, поглядев на свою провожатую.

Злоба вспыхнула на ее лице.

– Этот, он самый. На крови вырос, от крови заглох, от крови же и сгинет. Вот смотри, – вскрикнула она, – я плюю на него. Прах его побери. А увидишь хозяина, так и передай: в тысячу двести пятнадцатый раз Дженнет Клаустон посылает ему проклятие. Будь он проклят – он, его дом, конюшня, гости его, жена и все его дьявольское отродье! Страшной, страшной будет его погибель!

Тут моя провожатая, проговорив это, будто черное заклинание, повернулась и вмиг исчезла, точно ее и не было. Я опешил, волосы мои стали дыбом. В те времена еще верили в колдовство и ведьм, и проклятия повергали людей в трепет. Тирада, произнесенная незнакомкой, прозвучала как последнее предостережение; еще было время одуматься, отказаться от честолюбивых помыслов, еще было время вернуться.

Я сел у обочины и стал смотреть на усадьбу. Чем долее я глядел, тем больше нравилось мне это место. Кусты боярышника, усыпанные белым цветом, на лугах мирно пасутся овцы, вот в небе с гомоном пролетела стая грачей. Да, природа здесь благодатна и земля щедра. И только дом, уродливый, мрачный, вызывал у меня неприятные чувства.

Между тем с полей начали возвращаться крестьяне. Сидя у обочины, погруженный в раздумье, я даже не поздоровался с ними, как того требовал деревенский обычай. Солнце зашло, и на блеклом небе обозначился сизый дымок, плывущий со стороны дома. Издали он казался не больше, чем пламя свечи, но, что ни говори, где дым, там и огонь, а значит, домашний очаг, ужин. Есть, стало быть, в доме живые люди. Мысли эти сильно меня ободрили, как не ободрила бы, пожалуй, даже целая бутыль ландышевой воды, которую так превозносил мистер Кэмпбелл.

В траве я разглядел тропинку, ведущую к дому, до того неприметную, что даже не верилось, что по ней ходят; однако ж другой я не видел, – верно, ее и не было. Тропа привела меня к обветшалой каменной арке с облупившимися колоннами и гербом. Рядом стояла сторожка привратника, только почему-то без крыши. Ни кованых железных ворот, ни садовой ограды, ни подъездной аллеи – ничего этого не было. Виднелась дощатая калитка, привязанная жгутом, которой, видно, никто не пользовался, а тропа, огибая колонны справа, уходила во двор.

Чем ближе подходил я к дому, тем мрачнее и безобразнее он мне казался. На вид это был и не дом вовсе, а только одно крыло незавершенной постройки. Средняя часть строения тоже была недостроена и наверху сквозила маршами лестницы. Всюду, куда ни глянь, зияли пустые глазницы окон; лишь кое-где были вставлены стекла. Слепые окна облюбовали летучие мыши. Они залетали в дом, как голуби на голубятню.

Между тем начало смеркаться. В трех нижних узких решетчатых окнах, расположенных довольно высоко, замелькал огонек.

Так вот какой дворец уготовила мне судьба! Ужели в нем, в этих стенах обрету я друзей, сбудутся мои надежды на блестящую будущность?! Даже в Эссен-Уотерсайде, в доме, где жил мой отец, и то не жалели огня, не тушили свеч по ночам, чтобы путник, сбившийся с дороги, мог отыскать приют для ночлега. Свет в нашем доме, бывало, виднелся за целую милю.

Осторожно я подошел к крыльцу. В доме гремели посудой, затем раздался сухой отрывистый кашель. Прошла минута, кашель затих, но никаких голосов я не расслышал, не было и собачьего лая.

Дверь, сколько я мог различить в сгустившихся сумерках, была дубовая, чрезвычайно массивная, обитая чуть не сплошь гвоздями. Собравшись с духом, я постучал. Никто не отозвался – в доме все замерло, одни летучие мыши откликнулись на мой стук и закружили над головой. Я постучал снова – опять тихо. Теперь, напрягая слух, погружаясь в безответную тишину дома, я уловил, как тикают часы за дверью, но все по-прежнему было глухо, как будто там, внутри, люди затаили дыхание.

Я стал раздумывать, уж не дать ли мне тягу, но тут меня взяла злость, и я изо всей силы руками, ногами стал колотить в дверь, зычным голосом клича хозяина. Моя настойчивость увенчалась успехом. Сперва я услышал наверху кашель, а затем, отпрянув от двери и взглянув на окно, увидел в нем высокий ночной колпак и нацеленный на меня мушкетон.

– Он заряжен, – предупредил меня голос сверху.

– У меня письмо к мистеру Эбинизеру Бальфуру. Могу ли я его видеть?

– А от кого письмо-то? – спросили сверху.

– Вам что за дело! – воскликнул я, не в силах удержать гнева.

– Хорошо, положи его у порога и можешь убираться ко всем чертям.

– И не подумаю! – возмущенно воскликнул я. – Я вручу его мистеру Бальфуру, как мне и было велено. Это письмо с рекомендацией.

– Что? Что такое? – визгливым голосом переспросил человек в колпаке.

Пришлось повторить.

– А кто ты такой? – после долгой паузы спросил он.

– Я не стыжусь своего имени. Меня зовут Дэвид Бальфур.

Только я проговорил это, послышался отрывистый стук мушкетона: человек наверху уронил его на подоконник. Мне показалось, что незнакомец вздрогнул. Последовало напряженное молчание.

– А что, твой отец неужто умер? – странно изменившимся голосом спросил он.

Перемена была столь разительна, что я смешался и не ответил ни слова.

– Да, как видно, умер, – продолжал человек в колпаке. – Иначе зачем бы ты стал осаждать мой дом, ломиться в двери. – И, помолчав немного, прибавил язвительным тоном: – Что ж, так уж и быть, впущу.

Проговорив это, он скрылся.

Глава 3. Я знакомлюсь со своим дядюшкой

Вскоре послышались скрежет цепочек, лязг отодвигаемых засовов. Дверь осторожно приотворилась и сразу захлопнулась, едва я успел переступить порог.

– Ступай на кухню, да смотри ничего не трогай, – сказал человек в колпаке и принялся тщательно приводить в порядок свои оборонительные приспособления, защелкивая одну за другой цепочки и задвигая засовы. В темноте ощупью я пробрался в кухню.

В очаге полыхало пламя; при его свете вырисовывались голые стены и на редкость скудная утварь: с полдюжины разных тарелок и плошек на полках, на столе, накрытом к ужину, тарелка овсяной каши, роговая ложка и стакан светлого, водянистого пива. Вот, пожалуй, и все, не считая двух-трех сундуков у стены да посудного шкафа в углу. И всё на замке?. Вообразите, в обширной комнате со сводчатым лепным потолком! Отроду я не видывал ничего подобного.

Наконец, закрепив последнюю цепочку, обитатель дома вошел в кухню. Это было тщедушное, сгорбленное создание с землистым, изрытым морщинами лицом. На вид ему было лет пятьдесят, но с тем же успехом его можно было принять и за семидесятилетнего старца. На нем был фланелевый ночной колпак, фланелевый же халат поверх истрепанной рубашки, который заменял ему и камзол, и кафтан. Лицо старика покрывала густая щетина, но самое неприятное, гнетущее впечатление производили его глаза, украдкой следившие за каждым моим движением и ускользавшие от моего взгляда. Трудно было решить с первого раза, к какому сословию принадлежит этот человек, что за нужда держит его в этом доме. Более всего он походил на лакея, угрюмо доживающего свой век в сторожах и получающего за свои труды скудное пропитание.

– Что, проголодался? – спросил старик, искоса глядя в мою сторону. – Вон, на столе каша.

Я замялся, сказав, что, как видно, прервал его трапезу.

– Ничего-ничего. Я уж как-нибудь обойдусь. Выпью-ка лучше эля. Говорят, он смягчает кашель.

И, не спуская с меня глаз, он осушил добрую треть стакана.

– А ну, покажи-ка письмо, – внезапно сказал он, протянув руку.

Я ответил, что письмо адресовано не ему, а мистеру Бальфуру.

– А кто ж я таков, по твоему разумению?! Дай-ка сюда письмо. Оно ведь от Александра.

– Как, вы знаете имя моего отца?