Дьявольская бутылка

– Цена? – переспросил он. – Цена… Вам разве цена неизвестна?

– Потому-то именно я вас спрашиваю о ней, – возразил Кив. – Отчего вы так смутились? Или с ценою что-нибудь неладно?

– Она с вашего времени очень упала в цене, мистер Кив, – сказал, заикаясь, молодой человек.

– Хорошо, хорошо! У меня найдется мелкая монета, чтобы заплатить за нее, – возразил Кив. – Сколько она вам стоила?

– Два цента, – ответил молодой человек, бледный, как полотно.

– Как, два цента? – воскликнул Кив. – Значит, продать ее вы можете только за один цент, а тот, кто ее купит… – Слова замерли на языке Кива. Ему уже не придется продать ее, и бутылка с дьяволенком останется у него до самой смерти и после смерти потащит его в пекло ада.

Молодой человек с Беританской улицы упал перед ним на колени.

– Купите ее ради Бога! – воскликнул он. – Возьмите в придачу все мое состояние. Я был сумасшедшим, купившим ее за такую цену. Я растратил конторские деньги, и без этого погиб бы, пришлось бы идти на галеры.

– Бедное создание, вы рисковали душой ради такого отчаянного случая, во избежание наказания за личный позор, и думаете, что я могу колебаться, имея в виду любовь! Дайте мне бутылку и сдачу, которая у вас, наверно, найдется. Вот вам пять центов.

Кив не ошибся в своем предположении: сдача лежала готовою в комоде. Бутылка перешла в другие руки, и Кив, прикоснувшись к ней пальцами, сейчас же выразил желание стать чистым человеком. По возвращении домой он прошел в свою комнату и, раздевшись перед зеркалом, убедился, что кожа у него стала, как у ребенка.

Тут случилась странная вещь: только он увидел это чудо, как настроение его изменилось, и он забыл думать и о проказе, и о Кокуа, и осталась у него только одна дума, что он на веки вечные связан с дьявольской бутылкой, и нет у него впереди ничего лучшего, как вечно быть угольным мусором в пламени ада. Мысленному взору его представлялось пламя, и сердце его сжалось, в глазах потемнело.

Когда Кив пришел немного в себя, он вспомнил, что в этот вечер в отеле играет оркестр. Он пошел туда, потому что боялся остаться один, и там, среди довольных лиц, он ходил взад и вперед, слушал музыку, смотрел, как Бергер отбивал такт, и продолжал все время слышать треск пламени и видел красный огонь, горевший на дне бездонной пропасти. Вдруг оркестр заиграл «Хи-ки-ао-ао», песню, которую он пел с Кокуа, и мужество вернулось к нему.

– Дело сделано, – подумал он. – Воспользуемся еще раз добром и злом.

Он с первым пароходом вернулся в Гавайю и, как только все устроилось, женился на Кокуа и перевез ее в «блестящий дом» на горе.

Стали они жить так: когда они бывают вместе, сердце Кива успокаивалось, но как только он оставался один, на него нападал ужас, и ему снова слышался треск пламени и виделся огонь в бездонной пропасти. Девушка всецело отдалась ему: сердце ее усиленно билось при виде его, и рука цеплялась за его руку. Она была так изящна от головы до кончиков ногтей, что все с удовольствием смотрели на нее. Характер у нее был премилый, и всегда было наготове ласковое слово. Она – это лучшее украшение всех трех этажей «блестящего дома» – ходила по комнатам, распевая как птичка; а Кив с восторгом смотрел на нее, слушал, а потом съеживался, плакал и ворчал при мысли о цене, которую он заплатил за нее. После этого ему приходилось вытереть глаза, вымыть себе лицо, идти к ней на балкон, присоединяться к ее пению и с болью в душе отвечать на ее улыбки.

Наконец настал день, когда она стала не так легка на ноги, и песни стали раздаваться реже. Теперь плакал уже не один Кив, а оба прятались друг от друга на противоположные балконы, разделенные всем пространством «блестящего дома». Кив был так погружен в свое отчаяние, что не замечал перемены и только радовался, что может больше времени сидеть один и думать о своей судьбе, и что не так часто приходится показывать улыбающуюся физиономию с болью на душе. Однажды, проходя по дому, он услышал рыдания и нашел Кокуа лежавшей ничком на балконе и плачущей, как потерянная.

– Ты хорошо делаешь, что плачешь в этом доме, Кокуа, – сказал он, – хотя я отдал бы голову на отсечение, чтобы ты была счастлива.

– Счастлива! – воскликнула она. – Когда ты жил один в своем «блестящем доме», ты слыл на острове за счастливого человека. Смех и песни были на твоих устах, и лицо твое было светло как солнце. Потом ты женился на бедной Кокуа, и – Бог знает чего ей не достает – с тех пор ты перестал улыбаться! – Она заплакала. – О, за что это! Я думала, что я хорошенькая! Я любила тебя! Чем могла я нагнать это облако на супруга моего?

– Бедняжка Кокуа, – сказал Кив, садясь рядом с нею и стараясь взять ее руку, которую она вырвала у него, – бедняжка Кокуа! – повторил он снова. – Бедное дитя мое! Милочка моя! Я все время думал о том, как бы пощадить тебя. Ну, хорошо! Ты все узнаешь и, быть может, пожалеешь Кива и поймешь, как горячо он любил тебя, если рисковал попасть в ад за обладание тобою, и как несчастный осужденный до сих пор тебя любит, если в состоянии улыбаться при виде тебя!

И он рассказал ей всю историю с самого начала до конца.

– Ты это сделал ради меня? – воскликнула она. – Но ведь я-то тут ни при чем, – заплакала она, прижимаясь к нему.

– Ах, дитя! Да мне-то страшно, когда я подумаю об адском пламени!

– Не говори! Никто не может погибнуть за то, что любил Кокуа, не имея за собой другой вины. Послушай, Кив! Я спасу тебя этими руками или погибну вместе с тобою. Ты, любя меня, отдал свою душу и думаешь, что я взамен этого не пожелаю умереть, чтобы спасти тебя?

– Ах, дорогая моя, хоть сто раз умри, разницы никакой не будет! – воскликнул он. – Разве только оставишь меня тосковать до дня моего осуждения!..

– Ты ничего не знаешь, – возразила она. – Я не простая девушка, я воспитывалась в школе в Гонолулу и говорю, что спасу своего возлюбленного. Что ты говорил насчет цента? Но свет состоит не из одних американцев. В Англии есть монета, которую они называют фартинг, она равняется половине цента. Ах, какое горе! – воскликнула она. – Это не улучшает дела, потому что покупатель должен погибнуть, а нам не найти другого такого молодца, как мой Кив!.. Есть еще Франция. У них есть мелкая монета, называется она сантим, и их дают пять за цент или около того. Лучшего мы ничего сделать не можем. Поедем, Кив, на французские острова, поедем на Таити как можно скорее. У нас будет четыре сантима, три сантима, два сантима, один сантим, еще четыре продажи впереди, и мы оба можем вступать в переговоры. Ну, Кив, поцелуй меня и прогони тревогу, Кокуа защитит тебя.

– Дар Божий! – воскликнул он. – Подумать не могу, что Бог накажет меня за желание получить такое сокровище! Поступай как знаешь, вези меня куда хочешь! Вручаю тебе и свою жизнь, и свое спасение.

На следующее утро Кокуа занялась приготовлением, вытащила сундук Кива, который он брал в плавание, поставила в угол бутылку и уложила в него самые богатые костюмы и самые лучшие безделушки: «мы должны казаться богатыми, а то кто же поверит в бутылку?», – сказала она.

Во время приготовлений она была весела как птичка, и только, увидя Кива, готова была заплакать, и она подбегала к нему и целовала его. У Кива же тяжесть свалилась с души. С тех пор, как он поделился своей тайной и у него явился луч надежды впереди, он словно возродился, ноги носили его легко по земле, и дышать он стал свободнее. Но ужас не покинул его полностью, и по временам, при сильном ветре, надежда умирала в нем, и мерещился ему ад и геенна огненная.

По городу прошел слух, что они едут повеселиться в Штаты, это сочли очень странным, хотя менее странным, чем действительная причина, если бы только кто-нибудь догадывался о ней. Они отправились в Гонолулу на «Голле», оттуда на «Уматилла» в Сан-Франциско, затем на легком почтовом судне переправились к Папеете, главному французскому посту на южных островах. Они прибыли туда после приятного путешествия в ясный день муссона, видели и прибой волны, разбивающейся у рифа, и Мотуити с его пальмами, и отходившую шхуну, и белые дома на берегу, окруженные деревьями, а над ними горы и облака Таити – мудрого острова.

Благоразумнее всего было снять дом. Они так и поступили, поселившись против британского консульства, чтобы шикануть деньгами и блеснуть экипажами и лошадьми. Сделать это было очень легко, имея в своем распоряжении бутылку. Кокуа была смелее Кива и обращалась к дьяволенку за долларами, когда вздумается. В городе их скоро заметили, благодаря их образу жизни, и иностранцы из Гавайи, их верховые лошади и экипажи, прекрасные холоку и богатые ожерелья Кокуа стали предметом разговоров.

Они очень скоро освоились с таитским языком, действительно похожим на гавайский, с изменением некоторых букв, и, научившись свободно владеть им, начали предлагать бутылку. Вы понимаете, что предлагать было нелегко; нелегко было убедить людей, что вы говорите серьезно, предлагая за четыре сантима источник здоровья неистощимого богатства. Необходимо было, кроме того, объяснить опасность. В общем люди или не верили и смеялись, или видели только темную сторону, серьезно хмурились и убегали от Кива и от Кокуа, как от лиц, водившихся с дьяволом. Они заметили, что их избегают в городе. Дети с визгом убегали от них, – вещь невыносимая для Кокуа, – католики крестились, когда проходили мимо, словом, все единодушно отделывались от их разговоров.

На них напало уныние. Они сидели по вечерам в своем новом доме и не обменивались ни единым словом, или же молчание нарушалось внезапными рыданиями Кокуа. Иногда они вместе молились, иногда ставили бутылку на пол и весь вечер наблюдали за движениями тени внутри ее. В такие дни они боялись ложиться спать и долго не могли заснуть. Если один из них вздремнет, то, очнувшись, видит, что другой тихонько плачет в темноте, а то проснется один, другой убежал от соседства бутылки в садик под бананы или побродить при лунном свете по набережной.

Так было раз ночью с Кокуа. Она проснулась, а Кив ушел. Пощупала кровать, его место холодное. Страх напал на нее. Она села. Сквозь ставни пробивался легкий лунный свет. В комнате было светло, и она могла увидеть стоявшую на полу бутылку. На дворе дул сильный ветер, деревья громко скрипели в аллее, падающие листья шуршали на веранде. Среди этого шума Кокуа слышала еще звуки – был ли то голос человека или животного, она разобрать не могла, – печальные как смерть, и они уязвили ее до самой глубины души. Она осторожно встала, распахнула дверь и выглянула в освещенный луною двор. Там под бананами лежал лицом вниз Кив, лежал и выл.

Первою мыслью Кокуа было подбежать и утешить его, но вторая мысль удержала ее. Кив вел себя по отношению к жене как честный человек, как молодец, и ей не следовало в час слабости обращать внимание и конфузить его. Эта мысль побудила ее вернуться домой.

– О, небо, как беспечна, как слаба я была, – думала она. – Гибель грозит ему, а не мне, он, а не я, взял проклятие на душу. Ради меня, ради такого недостойного существа он так близко видит теперь пламя ада и чует дым его, лежа там на ветру при лунном свете. Неужели я так глупа, что до сих пор не догадалась о своем долге или видела и отворачивалась? Теперь наконец заберу свою душу в руки любви, прощусь с белыми ступенями неба и ожидающими меня лицами друзей… Любовь за любовь! Пусть и моя любовь сравнится с любовью Кива! Душу за душу! Пусть гибнет моя душа!

Она была женщина ловкая и оделась очень быстро; затем взяла разменную монету (они всегда имели при себе драгоценные сантимы, так как монета эта употребляется редко, и они запаслись ею в правительственном учреждении). Когда она вошла в аллею, ветер нагнал тучи и луна скрылась. Город спал, и она не знала, куда бы ей повернуть, не знала, пока не услышала чей-то кашель в тени деревьев.

– Зачем вы здесь, старичок, в такую холодную ночь? – спросила Кокуа.

Старик едва мог говорить от кашля. Из слов его она поняла, что он стар, беден и на острове чужой.

– Не окажете ли вы мне услугу? – сказала Кокуа. – Как человек посторонний, как старик, не поможете ли вы дочери Гавайи?

– А, так вы-то и есть колдунья с восьми островов! – сказал старик. – Вам хочется смутить даже мою старую душу? Но я слышал о вас и презираю ваше беззаконие.

– Сядьте и позвольте мне рассказать вам одну историю, – сказала Кокуа. И она передала ему историю Кива от начала до конца. – Я – его жена, которую он купил за спасение души своей, – продолжала она. – Что мне делать? Если я пойду к нему сама и предложу купить бутылку, он откажет; но если придете вы, он с удовольствием продаст. Я подожду вас здесь. Вы купите ее за четыре сантима, а я перекуплю у вас за три. Господь подкрепит бедную девушку!

– Если вы обманываете, я думаю, Бог поразит вас смертью, – сказал старик.

– Поразит, поразит, будьте уверены! – воскликнула Кокуа. – Я не могу обмануть, Бог не потерпит этого!

– Давайте мне четыре сантима и ждите меня здесь, – сказал старик.

Когда Кокуа осталась одна на улице, сердце ее замерло. Ветер ревел между деревьями и казался ей шумом адского пламени. Тени толпились при свете уличных фонарей и казались ей хватающими руками дьяволов. Если бы у нее хватило силы, она убежала бы; если бы хватило голоса, закричала бы, но она не могла сделать ни того ни другого и стояла в аллее, дрожа как испуганный ребенок.

Потом она увидела старика, возвращавшегося с бутылкой в руках.

– Я исполнил вашу просьбу, – сказал он. – Мужа вашего я оставил плачущим, как дитя. Сегодня он будет сладко спать.

Он подал ей бутылку.

– Прежде чем отдадите ее мне, – вздохнула Кокуа, – воспользуйтесь ею и потребуйте, чтобы она избавила вас от кашля.

– Я уже старик и слишком близок к могиле, чтобы пользоваться милостью дьявола, – возразил тот. – Что это значит? Почему вы не берете бутылки? Вы колеблетесь?