Мастер Баллантрэ

Комната, в которой жила Джесси, была настолько же грязна и неприветлива, как и вся обстановка, которая ее окружала, и сама она имела такой же грязный и к тому же растрепанный вид.

Она не соглашалась дать мне расписку в получении денег (мистер Генри был чрезвычайно аккуратен и поручил мне потребовать с нее расписку), раньше чем я не согласился выпить вина и чокнуться с ней, и в продолжение всего времени, которое я пробыл там, она держала себя удивительно развязно, корчила из себя то важную барыню, то бойкую, чрезмерно веселую поселянку и ни на минуту не переставала заигрывать и кокетничать со мной. Мне положительно противно было смотреть на нее.

Когда я передал ей деньги, она приняла трагический вид и сказала:

– Ага, это те деньги, которыми желают загладить кровавое преступление! Это деньги крови. О, если бы только мой молодой, веселый барин был жив, все было бы совершенно иначе! Но он убит, он лежит в земле, под холмом. Мой бедный веселый барин!

Повторяя «мой бедный веселый барин», она принялась кричать, и в то время, как она, подняв руки и выворачивая глаза, устремила их в пространство, она производила впечатление актрисы, крайне неестественно исполнявшей свою роль. По всей вероятности, она видела игру какой-нибудь актрисы и теперь подражала ей.

Ее жалобы ничуть не трогали меня, а когда она, взяв в руку расписку, энергичным движением подписала свое имя и, воскликнув: «Вот вам!», швырнула мне ее и затем разразилась площадными ругательствами, я почувствовал к ней прямо-таки отвращение. Слушать, как из уст женщины выходили подобные неженственные слова и как она называла моего патрона Иудой-предателем, который послал меня к ней, было мне до такой степени противно, что я поспешил оставить дом, в котором она жила. В первый раз в жизни я слышал, как мистера Генри назвали Иудой, и я был поражен нахальством этой отвратительной женщины.

Я уж совсем собрался уходить, а она все еще не переставала ругаться, так что я под градом ругательств, словно собака под дождем палочных ударов, вынужден был дойти до того места, где стояла моя лошадь.

Даже тогда, когда я садился уже на лошадь и собирался отправиться в путь, Джесси все еще не могла успокоиться и, высунувшись из окна, посылала мне вслед ругательства, в то время как вышедшие из харчевни торговцы осыпали меня насмешками. Один из них натравил на меня злую, но небольшую собаку, и та укусила меня за ногу.

Это был для меня хороший урок избегать в будущем дурного общества, хотя в том, что я попал в это общество, в этот раз я вовсе не был виноват. Страдая от боли в ноге и в самом дурном расположении духа, я отправился домой.

Когда я вернулся домой, мистер Генри был в своем рабочем кабинете. Казалось, будто он очень занят делами, но по выражению его лица я тотчас убедился, что мысли его были заняты вовсе не работой, и что он был встревожен.

– Хорошо, что вы вернулись, – сказал он мне, когда я вошел к нему, и тотчас спросил меня, как Джесси приняла меня.

Я рассказал ему обо всем, что произошло, и сказал, что, по моему мнению, Джесси дерзкая и неблагодарная женщина, не застуживающая, чтобы о ней заботились.

– Да, Джесси относится ко мне крайне недружелюбно, – сказал мистер Генри, – да и, говоря откровенно, мистер Маккеллар, я не могу похвастаться тем, что у меня много друзей. А Джесси имеет основание питать ненависть к нашему семейству. Я не могу скрывать то, что знает весь свет: один из членов нашей семьи обманул ее. – Это было в первый раз, когда он вскользь намекнул о поведении своего брата; намек этот, по-видимому, невольно сорвался у него с языка, потому что он тотчас прибавил: – Забудьте о том, что я сказал, пусть это останется между нами. Мне не хотелось бы, чтобы об этом говорили, так как это будет неприятно миссис Генри… и моему отцу.

При этих словах он покраснел так же сильно, как в ту минуту, когда он дал мне поручение.

– Мистер Генри, позвольте мне дать вам добрый совет, – сказал я. – Не давайте денег этой женщине. Ну, согласитесь сами, надолго ли ей хватит вашей пенсии? Такого рода женщины, как она, не знают цены деньгам. Она протранжирит все, что вы ей прислали, в один день. И вы воображаете, что она будет вам благодарна? Вовсе нет. Вы благодарности от нее никогда не добьетесь. Ваша щедрость не приведет ни к каким результатам, за исключением разве того, что ваших посланных будут травить собаками, и те будут кусать им ноги.

Мистер Генри улыбнулся.

– Мне чрезвычайно жаль, что вас укусила собака, – сказал он тоном искреннего сожаления.

– Имейте в виду, что то, что я говорю вам, сущая правда, – сказал я, – я сам был свидетелем, что это за безнравственная, скверная женщина. Сначала, когда я увидел ее, она также показалась мне жалкой, но когда я понял, что это за личность, я почувствовал к ней отвращение.

– Она, безусловно, падшая женщина, – сказал мистер Генри, – а так как мне известно, что виною ее первого падения был член нашей семьи, то я считаю своей обязанностью ей помочь. Хотя я мало говорю о своем семействе, я все-таки забочусь о его репутации.

Сказав это, он замолчал. Это был первый интимный разговор, который мы с ним вели.

В тот же день после обеда я имел случай убедиться в том, что отцу мистера Генри отлично известна любовная интрига сына с Джесси Броун, и что если мистер Генри секретничал, так только из-за своей жены.

– Вы исполнили сегодня весьма неприятное поручение, – сказал милорд, обращаясь ко мне, когда я вошел к нему, – и я считаю долгом поблагодарить вас за вашу любезность, тем более, что исполнение подобных поручений отнюдь не входит в число ваших обязанностей. В то же время я обязан предупредить вас, в случае, если мистер Генри этого не сделал, что мне крайне желательно, чтобы моя невестка не узнала об этом ни слова. Разочароваться в своем мнении о живых неприятно, а знать, что честь покойного чем-нибудь запятнана, вдвойне неприятно.

Слова милорда возбудили в душе моей гнев. Я готов был сказать ему в лицо, как дурно он поступает, что старается поддерживать в миссис Генри фальшивое убеждение в непорочности ее бывшего идола. С этой минуты я ясно понял, какого рода отношения существовали между миссис Генри и ее мужем и кто был дорог ее сердцу.

Написать рассказ о виденных или слышанных мною событиях я могу, но в точности передать все мелочи семейной жизни, передать интонации голосов, выражение взглядов и малейшие движения души мистера Генри и его супруги не берусь, так же как не могу на какой-нибудь страничке ясно изложить все малейшие подробности восемнадцатимесячной совместной жизни двух супругов. Могу сказать, что в том, и в этом супружестве не было согласия, виновата была миссис Генри. Она воображала, что, выйдя замуж за мистера Генри, совершила удивительный подвиг, и играла роль какой-то мученицы. К сожалению, в этой совершенно неправильной мысли милорд поддерживал ее. Она считала за особенное достоинство со своей стороны, что она, будучи замужем за мистером Генри, все еще питала любовь к его покойному брату, и хвасталась своим постоянством.

В этом отношении милорд, опять-таки к крайнему сожалению, также поддерживал ее. По всей вероятности, он рад был, что мог разговаривать с кем-нибудь о своем любимом сыне и сетовать о своей потере, тем более, что с мистером Генри он не решался говорить о нем и восхвалять достоинства покойного, которых вовсе не существовало. Кончилось тем, что милорд и миссис Генри образовали как бы оппозиционную партию против мистера Генри, и мистер Генри был словно исключен из своего собственного семейства.

Лорд Деррисдир имел привычку, как только он кончал обедать, подсесть к камину и выпить стаканчик вина. Когда миссис Генри была еще девицей, она обыкновенно брала скамеечку и в то время, как милорд выпивал свое вино, усаживалась у его ног и болтала с ним. То же самое она продолжала делать после того, как вышла замуж за мистера Генри.

Если бы мне не было обидно за мистера Генри, то я, быть может, любовался бы, глядя на старика-лорда, так ласково беседовавшего со своей дочерью, но так как я любил своего патрона, то не мудрено, что с виду крайне привлекательная картина возбуждала в моем сердце лишь одно негодование. Случалось, что мистер Генри, вооружившись мужеством, присаживался к жене и милорду, но те, хотя и не решались выслать его, говорили с ним таким принужденным тоном и так неестественно улыбались, что он, ясно сознавая, что они, стараясь быть с ним любезны, делают над собой усилие, спешил уйти от них и перейти в тот конец комнаты, где находился я. Зал был до такой степени велик, что оттуда, где мы сидели, невозможно было расслышать, что лорд и миссис Генри говорили, и до нашего слуха доносилось лишь непонятное бормотание.

Тут он сидел и прислушивался к бормотанью, а я сидел рядом с ним и также прислушивался, и когда время от времени милорд грустно покачивал головой и клал свою руку на голову миссис Генри, или же она клала свою голову к нему на колени, как бы желая оказать ему особенную ласку, или же когда они смотрели друг на друга глазами, полными слез, мы могли быть уверены, что разговор перешел на любимую тему и что тень покойного витала в той комнате, где мы находились.

Порой я сердился на мистера Генри за то, что он переносил так терпеливо все выходки своей жены, но когда я узнал, что она вышла за него замуж только из жалости к нему, я понял, почему он не позволял себе выражать какие-либо претензии.

Да на самом деле, мистеру Генри крайне трудно было настаивать на чем бы то ни было. Я помню, например, такой случай.

Мистер Генри заметил, что в одном из окон дома цветное стекло загрязнилось, и сообщил своей жене, что он намерен заменить это стекло. Как оказалось, окно это, с разноцветными стеклами, особенно нравилось покойному мастеру Баллантрэ, и поэтому миссис Генри при одном намеке на то, что в том окне, которое нравилось брату ее мужа, муж ее желает что-либо изменить, покраснела от злости и закричала:

– Я удивляюсь, как вы осмеливаетесь даже думать об этом!

– Да, я действительно удивляюсь самому себе, – ответил мистер Генри с такой горечью в голосе, какой я никогда еще у него не слыхал.

Разговор этот происходил за обедом, и, к счастью, старик-лорд вмешался в спор супругов и начал беседовать о чем-то другом, так что к концу обеда, как я воображал, мистер Генри и миссис Генри забыли о первоначальной теме разговора. Но на самом деле это было не так. После того, как мы встали из-за стола, милорд по обыкновению уселся со своей невесткой у камина, а мы с мистером Генри на другом конце комнаты, и оттуда мы видели, как миссис Генри, положив голову на колени милорда, горько плакала.

Мистер Генри принялся разговаривать со мной по поводу различных хозяйственных вопросов. Он почти никогда не говорил со мной иначе, как о письменных или хозяйственных делах, и вообще был плохим собеседником, но в этот день он разговаривал много и довольно оживленно и при этом не отрывал своего взгляда от жены и отца, сидевших у камина, и голос его звучал совсем иначе, чем обыкновенно, хотя нельзя сказать, чтобы в нем было более веселости.

Стекло в окне не заменили, мистер Генри не решился заменить его, хотя я уверен, что его самолюбие страдало от этого нового поражения.

Но, несмотря на все поражения, которые он терпел, он оставался в обращении с женой все таким же терпеливым и даже любезным. Я сказал бы, слишком любезным. Если бы я был женат и моя жена позволила бы себе обращаться со мной с таким пренебрежением, то моя гордость возмутилась бы против такого поведения; мистер Генри же, кажется, считал за счастье, что она смотрит на него как на своего раба. Она держала его в подчинении, поступала с ним как с ребенком: она то звала его к себе, то отгоняла его, то бранила его, то прощала, то обращалась с ним холодно, но любезно, то делала ему выговоры, уязвляла его и прикидывалась оскорбленной. Когда она считала нужным прибегать к строгости, она смотрела на него холодным взглядом, и он, понимая значение этого взгляда, тотчас подчинялся ей; когда же она находила нужным быть ласковой, то она умела прикинуться такой внимательной и любезной, как будто за время своего замужества только и делала, что расточала свои ласки.

Но, несмотря ни на какие выходки с ее стороны, он оставался любящим и нежным мужем. Любовь к ней ясно выражалась в его глазах, и он любил ее так сильно, что, как очень многие говорили, ему была дорога даже та земля, по которой она ступала.

Когда миссис Генри собиралась произвести на свет ребенка, она потребовала, чтобы муж в продолжение всего времени, пока это происходило стоял у изголовья ее кровати и несмотря на то, что, как мне говорили, он, глядя на ее страдания, бледнел как полотно, что пот градом лил с его лица, и он, не зная, что ему делать, скомкал свой носовой платок и свернул его в шарик величиной с ружейную пулю, он не смел отойти от постели раньше, чем не родилась его дочь, Катарин. После этого он в продолжение нескольких дней не мог выносить вида ребенка, да и впоследствии никогда не чувствовал к нему той нежной отцовской привязанности, которую он чувствовал бы, если бы не присутствовал при его рождении и не видел бы, какие страдания причиняло его появление на свет любимой им женщине.

Вот как обстояли дела в семействе лорда Деррисдира до 7 апреля 1749 года, до дня, положившего начало событиям, разбившим столько сердец и погубившим столько жизней.

В этот день я незадолго до ужина сидел в своей комнате, когда Джон Поль, не потрудившись, из вежливости, даже постучать, вбежал ко мне и сообщил мне, что пришел какой-то господин и желает непременно видеть секретаря. При слове «секретарь» он насмешливо улыбнулся.

Я спросил, что это за человек и как его зовут, и таким образом узнал, почему Джон Поль пришел в такое дурное расположение духа. Как оказалось, незнакомец не желал назвать себя по имени, и это страшно оскорбило мажордома.

– Хорошо, – сказал я, слегка улыбаясь, – я пойду и спрошу его, что ему нужно.

Я вышел в приемную и увидел там толстого, коренастого мужчину, закутанного в дорожный плащ и, по-видимому, вернувшегося из далекого путешествия. Неподалеку от него, с открытым от удивления ртом, стоял Макконоки и, потирая подбородок, смотрел на незнакомца, который, со спущенным на лицо капюшоном, ждал моего появления.

Как только он увидел меня, он подошел ко мне и заискивающим тоном сказал:

– Мой дорогой сэр, тысячу раз извиняюсь, что потревожил вас, но я нахожусь в крайне неловком положении. Мне дано поручение, исполнение которого доставляет мне некоторое затруднение, потому что… потому что… Но надеюсь, что вы, сэр, живя в доме лорда и неся на себе даже некоторую ответственность, не относитесь враждебно к какой бы то ни было партии? Я, по крайней мере, так полагал, и поэтому и осмелился обратиться к вам.

– Вы можете быть совершенно спокойны, – сказал я, – тот, кто переступил порог дома лорда Деррисдира, не рискует ничем, к какой бы партии он ни принадлежал.

– Я был в этом уверен, я был в этом уверен, – сказал незнакомец, – иначе бы я не решился явиться сюда. Видите ли, в чем дело. Ко мне нынче утром на корабль явился человек, фамилию которого я теперь не могу припомнить, но весьма достойный, хороший человек, могу вас уверить в этом, и попросил меня исполнить одно поручение. Человек этот, явившись ко мне, рисковал даже своей жизнью, и я должен сказать вам откровенно, мистер… мистер… виноват, я забыл вашу фамилию, я помню только, что фамилия крайне благозвучная… ну, одним словом, с моей стороны был также большой риск, что я взял на себя это поручение и явился сюда. Моя жизнь много раз была в опасности, могу вас уверить, и я не боялся за нее, но потерять ее из-за чужого, поручения было бы неприятно. Итак, видите ли, во время сражения при Карлейле я видел одного молодого человека, сына…

– Продолжайте, продолжайте, – сказал я, заметив, что он, взглянув на Макконоки, запнулся, – вы можете говорить вполне откровенно, он вас не выдаст.

– Очень приятно, чрезвычайно приятно это слышать, – сказал незнакомец, – тем более, что я должен сообщить вам мою фамилию, а я знаю, что здесь, в Шотландии, люди, носящие эту фамилию, не пользуются симпатией. Но во всяком случае от вас, от такого джентльмена, как вы, я не желаю ее скрывать и шепну вам ее на ухо: меня зовут Фрэнсисом Бурке, я полковник Бурке, и я, рискуя своей жизнью, приехал сюда, чтобы видеть ваших господ. Извините меня, мой дорогой сэр, за то, что я беспокою вас, но будьте так любезны отправиться к вашим господам и передать им, что полковник Бурке явился к ним, что он привез им от одного джентльмена письма, которые доставят им большую радость.