Зов Юкона

В свой карман впустил я ваши руки сам,
Я кормил вас в этот вечер, и поил вас тоже я;
Что осталось? – лишь послать проклятье вам.
Да, конец моим надеждам – что ж, я сам тому виной;
Я растратил состояние свое.
Вы доставили мне радость тем, что были здесь со мной, —
Вам дарю я это, шлюхи и ворье!»

И остатки состоянья, что хранил еще в мешке,
Он швырнул с размаху – на пол, на столы;
Словно зёрна, разлетелись самородки в кабаке,
Жёлтой пылью засияли все углы.
Гости замерли… Но тут же вся собравшаяся дрянь
С криком бросилась за золотом под стол;
Все дрались, как будто звери, и неслась по залу брань…
А «счастливчик» хлопнул дверью и ушел.

V

Человек из Эльдорадо отыскался тем же днём —
Труп лежал от кабака невдалеке;
Весь покрыт замёрзшей грязью, куртка драная на нём,
«Кольт» в руке и дырка лишняя в башке.
А глаза остекленело ввысь глядели – оттого,
Что в ледышку превратил его мороз,
И оплакал горемыку друг единственный его —
О тощавший и паршивый рыжий пёс.

    Перевод С. Шоргина

Мои друзья

Убийца – тот, что повыше лежит, а тот, что ниже – вор;
На койке между ними я, не рассказать, как хвор;
Лежу пластом – болезнь и боль из всех сочатся пор.

Мороз разукрасил ноги мои, что всеми цветами цветут;
Скудная глина висит на костях, ткни пальцем – и капут;
А десны – черное гнилье – с зубов потихоньку ползут.

Уверен был – пришел мой черед; никак не мог понять,
Что ж не сбегут они, меня оставив умирать,
Иль не отравят, в конце концов, – ведь труп, ни дать, ни взять.

Но нет; варили хвойный чай, и нянчили, как дитя;
Убийца язвы мои обмывал и толковал, шутя;
И вор голодал, чтоб мне сберечь еще кусок ломтя.

Злодеи оба: я слыхал в ночном полумраке не раз —
О прежних делах своих вспоминал убийца без прикрас,
И вор о тех, кого сгубил, унылый вел рассказ.

Я горький тот не забуду рассвет, его серый оскал кривой,
Когда в шкуры зверья завернули меня, на сани взяв с собой,
За сотню верст, на ближайший пост, зимней дорогой глухой.

Не забыть, как они пробивали путь, этот сдавленный внутренний стон;
И под снегоступами наста хруст, когда ломался он;
Не хватало дыханья, и сердце мое рвалось толчками вон.

И много раз я почти умирал, пробуждаясь к жизни едва;
Над пустыней солнце катилось в огне, слепила небес синева,
И слезы текли и глаза мои жгли, по щекам оставляя два шва.

На ночевку вставали, лишенные сил, когда, съежившись, день угасал;
И – о, эта сладость покоя! – и как, рассвета страшась, я дрожал;
И как на измученных этих людей я утром зол бывал.

Как я молил дать покой, покой: саван-снег – он ведь мягок так;
Как я плакал и тех, что тащили меня, рыдая клял, как собак;
Но тянули вперед, хоть мучительный гнет горбил спины и сковывал шаг.

А дальше – один горячечный бред, и только б избавиться мне
От безжалостных двух, что никак не дадут позабыться в последнем сне;
Очнулся – конной полиции пост, и слепящей конец белизне.

И вот – мой друг убийца здесь, и друг мой вор – тоже тут:
В наручниках оба, злоба в глазах, хорошего не ждут;
Но на Страшном Суде о них резюме пусть мне подготовить дадут.

    Перевод Е. Кистеровой

Старатель

Забрёл я на Бонанзу, подумал: погляжу
Одним глазком на старый свой отвод.
С тех давних пор я многое по памяти твержу,
И всех ребят я помню, весь народ.
Все ребята разорились, и у всех карман худой,
Едва ли кто имеет горсть монет;
И я – старатель старый, тощий, битый и седой,
Залез в долги – а прибыли и нет.

Забрёл я на Бонанзу: там хижины пусты,
Всё та же с неба пялится луна,
И вехи, мною вбитые, торчат из мерзлоты,
Безлюдно, бесприютно, тишина.
Мы пыхтели на отвалах – кто с лотком, а кто с киркой,
И дурели, и спивались от тоски;
Чудо-драга паровая возвышалась над рекой,