Полярные аргонавты

– Как счастлив этот бедняга, – сказал я, – что кто-то так огорчен его отъездом.

– Несчастен, хочешь ты сказать, дружище… Разве ты хотел бы иметь на себе путы, идя на такое дело?

Он указал на длинноволосого юношу с развевающимися концами галстука.

– Посмотри на этого бледнолицего чудака с видом артиста, стоящего рядом с первым. Он резчик по дереву. Они зовут его Глобсток. Он сказал мне, что его ремесло резчика наверняка пригодится, когда нам придется мастерить себе лодки на озере Беннет. А там третий, – вон, посмотри, тот маленький, высунувшийся вперед.

Я увидел худого, узкогрудого человека с самоуверенным решительным видом.

– Это профессор, напичкан книгами о Юконе. Это всеобщий календарь на ножках. Ему известно все. Послушал бы ты его монолог на тему, как что делается. Он намерен жить на палубе, чтобы приучить себя к суровостям полярного климата. Работает с гирями, чтобы развить мускулы и быть в состоянии сгребать самородки.

Наши глаза перебегали от группы к группе, подмечая характерные фигуры.

– Посмотри-ка на этого белобрысого англичанина. Он ехал вместе со мной в пульмане из Нью-Йорка. Чертовски надоедлив. Когда мы подъезжали к Фриско, он сказал: «Самая трудная часть путешествия уже позади». А вон там Ромул и Рем, близнецы. Стройные ребята. Единственная примета, по которой я различаю их, состоит в том, что один шнурует сапоги туго, другой слабо. Они ужасно много воображают друг о друге.

Он повернулся в другую сторону, где Блаженный Джим разговаривал с двумя мужчинами:

– Вот пара победителей. Я ставлю на них в ординаре. Ничто на земле не остановит этих молодцов. Прирожденные американцы, оба решительные и неустрашимые. Взгляни-ка на того высокого, который курит сигару и разглядывает женщин. Это настоящий атлет. Его имя Мервин, весь из ремней и китового уса. Упругий, как охотничий лук. Уж он-то преодолеет. Взгляни на другого! Его зовут Хьюсон, крепок, как башня, мускулист, как медведь. Врос в землю. Это воплощение Силы. Посмотри на его суровое, решительное лицо. Такого не согнешь.

Он указал на другую группу.

– А вот три хищные птицы: Бульгамер, Маркс и Мошер. Огромный со свиными глазками и тяжелой челюстью – это Бульгамер. Он по ресторанной части. Тот, среднего роста, в фуражке – Маркс. Посмотри на его жирное желтое лицо, покрытое прыщами. Это любопытная штучка. Именует себя маклером по золотым приискам. Третий – Джек Мошер – картежник до мозга костей, надежный человек, был раньше священником.

Я снова посмотрел в ту сторону. Мошер как раз снял шляпу. У него была совершенно лысая вытянутая голова, прищуренные хитрые глазки и незначительный нос. Всю остальную часть лица занимала борода. Она росла, черная как бездна, спускаясь к выпуклости его живота и, казалось, истощила череп своим изумительным изобилием. На палубе раздавались сочные жирные звуки его голоса.

– Препротивный тип, – сказал я.

– Да, таких много на пароходе. Тут едет целая группа каскадных танцовщиц со своей обычной свитой паразитов. Взгляни на этого полукровку. Вот подходящий человек для той страны – полушотландец, полуиндеец. Самый спокойный человек на пароходе, незначительный с виду, но крепкий, как проволочный гвоздь.

Я увидел сухощавого смуглого человека с большими глазами и плоскими чертами лица, курившего папиросу.

– Посмотри, вон там, рядом с нами евреи Майк и Ревекка Винкельштейн. Они едут, чтобы открыть кафешантан.

Мужчина был маленьким кривоногим существом с нафабренными усами и косыми глазами, напоминавшим лицом жирный окорок. Но мое внимание привлекла женщина. Никогда не видал я раньше такой представительной амазонки – ростом в шесть футов без малого, с массивными формами. При этом она была красива красотой брюнетки, хотя вблизи лицо ее казалось чувственным и наглым. У нее были мягкие вкрадчивые манеры и грубое остроумие, которым она покоряла толпу. «Опасная, бессовестная и жестокая», – подумал я. Мужеподобная женщина, должно быть, ведьма.

Я уже начал уставать от толпы и мечтал о том, чтобы сойти вниз. Мое любопытство исчезло. Но голос Блудного Сына снова раздался в моих ушах:

– Вон старик со своей внучкой, кажется, родственники Винкельштейнов. Сдается мне, что старикашка немного развинтился. Красивый человек, однако. Похож на ветхозаветного пророка в отставке. Выходец из Польши. Говорит не то по-еврейски, не то на каком-то другом жаргоне. Единственное, что он знает по-английски – «Клондайк-Клондайк». У девочки несчастный вид. Бедная маленькая нищая.

«Бедная маленькая нищая». Я слышал эти слова, но мысли мои были далеко. К черту польских евреев и их внучек! Я хотел, чтобы Блудный Сын предоставил меня собственным мыслям, мыслям о моей горной родине и близких мне людях. Но нет. Он настаивал:

– Ты не слушаешь меня. Посмотри. Почему ты не хочешь?

Итак, чтобы угодить ему, я повернулся кругом и посмотрел. Старик патриархального вида примостился на палубе. Рядом с ним, положив руку на его плечо, стояла тонкая фигурка вся в черном, стройная девичья фигурка. Глаза мои равнодушно поднялись от ее ног к лицу. Тут они остановились. Я едва перевел дух. Я забыл все окружающее. Так я впервые увидел Берну. Я не буду ее описывать – описания так бледны на бумаге. Скажу только, что лицо ее было очень бледно, а огромные серые глаза глядели скорбно. Щеки ее были впалы, рот твердо сжат. Все это я хорошо запомнил, но сильнее всего врезались мне в душу эти большие серые глаза с тоской устремленные туда, на далекий восток, где жили ее грезы и воспоминания. Бедная маленькая нищая!

Тут я выругал себя за чрезмерную чувствительность и спустился вниз. У меня была каюта под номером 47. Мы трое разошлись в сутолоке, и я не знал, кто будет моим товарищем по койке. В очень подавленном настроении я вытянулся на верхней койке и предался грустному раскаянию. Я слышал, как подняли последние сходни, слышал громкое ликование толпы и мерное трепетание машин, но не мог оторваться от своих дум. Снаружи была суета, надвигалась темнота. Вдруг у моей двери раздались голоса. Горловые звуки смешивались с мягкими. Затем раздался робкий стук. Я быстро ответил на него.

– Это каюта сорок семь? – спросил нежный голос.

Прежде чем она заговорила, я догадался, что это была еврейская девушка с серыми глазами. Я увидел теперь, что волосы ее напоминали светлое облако, а лицо было хрупко, как цветок.

– Да, – ответил я.

Она ввела старика:

– Это мой дедушка. Слуга сказал нам, что это его каюта.

– Прекрасно, – ответил я, – я думаю, что ему будет удобнее на нижней койке.

– Да, благодарю вас; он старый человек и не очень крепкого здоровья. – Ее голос был чист и приятен, в нем звучала бесконечная нежность.

– Вы можете войти, – сказал я. – Я оставлю вас с ним, чтобы вы помогли ему устроиться получше.

– Спасибо еще раз, – ответила она с благодарностью.

Я ушел и, вернувшись, уже не нашел ее, старик же мирно спал. Я снова вышел на палубу. Пароход рассекал иссиня-черную ночь, и вправо от нас я едва мог различить берег, изрезанный мигающими огнями. Все уже ушли вниз; одиночество было мне приятно. У меня было легко на душе, и я думал о том, как хорошо все вокруг: свежий ветер, бархатистый свод ночи, усеянный задумчивыми звездами, и свободная песня моря. Все успокаивало, подкрепляло и ласкало. Вдруг я услышал рыдание, безутешное рыдание, вырывавшееся из женской груди. Мучительное и настойчивое, оно ясно долетало до меня, выделяясь на фоне глухого ропота моря. Я оглянулся. В тени верхней палубы я смутно различил одиноко приютившуюся девическую фигуру. Это была девушка с серыми глазами в припадке горя, от которого, казалось, разрывалось ее сердце. «Бедная маленькая нищая!» – пробормотал я.

Глава II

– Грр… Грр… ты, паскудница! Если ты покажешь ему свое лицо, я убью тебя, убью тебя, слышишь?

Голос принадлежал мадам Винкельштейн, и слова эти, произнесенные с невероятной злостью, свистящим шепотом, поразили меня, как электрический ток. Я прислушался. За дверью каюты воцарилось зловещее, напряженное молчание. Затем раздался глухой удар, и тот же дикий шепот: «Послушай, Берна, мы хорошо знаем твои штуки. Нас не проведешь. Мы знаем, что у старика спрятаны в поясе две тысячи банковыми билетами. Так вот, моя дорогая, мой сладкий ангелочек, который думает, что она слишком хороша, чтобы смешиваться с такими, как мы, нам нужны денежки, видишь ли (хлоп, хлоп), и мы намерены добыть их, видишь ли (хлоп, хлоп). Вот когда ты можешь пригодиться, душечка, ты должна раздобыть их для нас (хлоп, хлоп, хлоп). Не правда ли, ты теперь сделаешь это, милочка (хлоп, хлоп, хлоп).

Едва-едва расслышал я слабый ответ:

– Нет.

Если возможно вскрикнуть шепотом, женщина сделала это:

– Ты сделаешь это, сделаешь. О! О! О! В тебе сидит проклятое ослиное упорство твоей матери. Она никогда не хотела назвать имени человека, который погубил и опозорил ее.

– Не смейте говорить о моей матери, гадкая женщина.

Я услышал голос мегеры, звучавший с неслыханной яростью:

– Гадкая женщина, гадкая женщина? Ты, ты смеешь называть меня гадкой женщиной, меня, которая трижды сочеталась святым таинством брака… Ах ты, незаконное отродье, прелюбодейный щенок, грязная накипь. О, я проучу тебя, хотя бы меня повесили за это. – Эти брызжущие ядом слова были покрыты ругательством, слишком гнусным, чтобы быть повторенным, и снова раздалось ужасное хлопанье, как будто чья-то голова билась о деревянную обшивку. Не в силах выносить это дольше, я резко постучал в дверь. Молчание, долгое и томительное молчание. Затем звук падающего тела. Потом дверь немного приоткрылась, и в ней появилось искаженное лицо Мадам.

– Не болен ли кто-нибудь? – спросил я. – Простите за беспокойство, но мне послышались стоны, и я решил спросить, не могу ли быть чем-нибудь полезным.

Она пронизывающе посмотрела на меня. Ее глаза сузились в щелки и сверлили меня своей злостью. Ее темное лицо распухло от бессильной ярости, казалось, она готова была убить меня. Затем выражение ее молниеносно изменилось. Грязной, унизанной кольцами рукой она пригладила свои растрепанные волосы. Крупные белые зубы засверкали в притворно сладкой улыбке. Голос сделался мелодичным.

– О, это пустяки! У моей племянницы болят зубы, но я надеюсь, что мы справимся с этим сами. Нам не нужно помощи. Благодарю вас, молодой человек.

– О, не стоит, – сказал я. – Если вам что-нибудь понадобится, я буду близко.

Затем я ушел, чувствуя, что глаза ее враждебно следили за мной. Эта история произвела на меня гнетущее впечатление. Было ясно, что с бедной девочкой дурно обращались. Я был полон негодования, злобы, наконец, беспокойства. К этому примешивалась досада за то, что случай заставил именно меня подслушать эту сцену. Как раз теперь у меня не было никакого желания сделаться покровителем обиженных барышень и еще меньше быть замешанным в семейные свары незнакомых евреев. Тем не менее я чувствовал себя обязанным наблюдать и ждать и даже ценой своего спокойствия и удобства предотвратить дальнейшее.

На пароходе вообще не прекращались всякие безобразия: пьянство, картежная игра, ночные оргии и постоянные ссоры. Казалось, что мы увозили с собой все людские отбросы из Сан-Франциско. Я думаю, что даже тогда, когда нагруженные аргонавтами корабли дюжинами почти ежедневно отплывали на Золотой Север, не было ни одного, на котором так доминировал бы веселящийся элемент. Кают-компания вся пропахла пачулями и застоявшимся виски. Из кают долетали пронзительные напевы популярных песен, сопровождаемые хлопаньем пробок шампанского. Каскадные танцовщицы, без умолку болтая, вертелись в проходах, танцевали на столах и удерживались от непристойностей только из страха перед своими драчунами.