Теория квантовых состояний

Отмечу, что микрорайон наш, квартал, окружен был другими такими же квадратами, каждый со своим номером, исключая сторону, выходившую к болотам. Те, другие микрорайоны, были постарше года на два, то есть успели уже в тех районах образоваться связи, знакомства между людьми и, как следствие тяжелого того времени, группировки.

Помню набегали две группы старшекласников, последних классов школы, друг на друга на пустыре за стройкой. Как две черные волны сталкивались с криками. Бывало, заранее договаривались, будет ли это только кулачный бой, либо посерьезнее что-то, с арматурами и кастетами. Разбивали лица и ломали друг другу пальцы и ребра. Знаю, что выбили глаз одному школьнику в такой драке, а он ходил после этого с повязкой на глазу и гордился, дурак, пока не отправили его родители к родне в другой город – в нашем нельзя было уже его образумить.

Как же нам, собранным по ниткам мальчишкам из разных мест, было не скучиться, не обозлиться на безжалостный этот мир, ломающуюся тяжелую действительность, на пьющих жестоких отцов, на несчастных озлобленных матерей, на пустые холодильники. Я пишу это теперь, понимая, насколько тогдашние личные переживания стали следствием совсем других, глобальных процессов, движения макроэкономических литосферных плит, о которых двенадцатилетние мальчишки не имели понятия, и думал каждый, что это сам он так решил, что иначе, кроме как сбившись в криминальную банду, нельзя было.

Вновь повествование увело меня в абстрактные рассуждения, которые к нашей истории отношение имеют лишь косвенное. Однако не избежал я и сам этой участи, и совестно мне с одной стороны быть к этому причастным, а с другой неясно, как иначе следовало бы поступать.

В первый год на новом месте скучивание и криминализация не были еще так заметны. Дети присматривались друг к другу, соседние микрорайоны не протянули к нам свои щупальца. Появлялись новые знакомства, возникало подобие дружбы, не той волчьей сплоченности «вопреки», а обычной подростковой дружбы. Были горы песка, которым постепенно засыпали болота, были продолжающиеся стройки, красоту и таинственность которых не заменит ни один парк аттракционов. Была река с железнодорожным мостом, на которые летом здорово было бегать купаться. Но чем дальше, тем больше микрорайон становился частью своего времени и места. Всем, в том числе и мне потребовалось определяться, с кем ты. Мы подолгу обсуждали с ребятами, к кому же присоединяться. К молодой еще группировке которая стала образовываться в нашем квартале, либо же к соседям, что чревато было совсем недетскими проблемами в случае если два микрорайона перейдут в состояние войны.

Кто-то решал бесповоротно и сразу. Они становились «пацанами», то есть членами какой-то банды. Другие раздумывали подольше, как я, прячась в тени своих уже определившихся друзей. Долго впрочем это продолжаться не могло. Мир был черно белый. Состоять в какой-то банде, даже враждебной, было более безопасно, чем не состоять нигде. В школах начали появляться «доильщики», бывалые «группировщики», которые взымали с «непричастных» ребят плату, ставили их на счетчик.

Я не остался в стороне от этого. Я не знаю ребят своего окружения, кто группировок избежал, может быть дети из привилегированных школ, или те, кого ежедневно встречали-провожали родители. Однако и здесь я пошел своим собственным путем, каким бы перспективным не казался тогда новый район, новые знакомства и наша отчаянность голодных волчат.

Несколько попыток сделал я вступить в группировку. В первый раз, с соседом-приятелем Женькой, выбрали мы совсем удаленную от нашего района банду, просто, чтобы в школе можно было говорить, что ты не сам по себе. Ох, как мы были горды тогда. Мы ходили держа руки в карманах, поворачивая плечи при каждом шаге, и все наши знакомцы, распределившиеся в основном, по местным кварталовским группировкам, знали теперь, что мы «при делах». Тяжело было только ездить в далекий район. Около часа занимала дорога в один конец на автобусе.

Продлилась эта история около четырех месяцев, когда заметила меня школьная учительница математики, Римма Ивановна. В нашем микрорайоне построили еще одну школу, куда Римма Ивановна переходила вместе со своим математическим классом «А», в который я по первичному распределению не попал. Новая школа была с физико-математическим уклоном да еще и со связями с профильными специальностями в ВУЗах. Попасть туда было сложно и престижно, хотя был это совсем другой престиж, не интересный нам, тогдашним мальчишкам.

Римма Ивановна педагогом была своеобразным. Активная, с непоколебимой уверенностью первых коммунистов и аналогичных убеждений, любящая рубить с плеча. Такая, что директор школы был только рад избавиться от чересчур инициативного сотрудника. Римма Ивановна поймала меня на перемене и сказала, что, хотя я и не из ее класса, она хотела бы забрать меня в новую школу. Компания, мол, здесь подобралась не совсем хорошая, и желает она с родителями моими переговорить. Подростковые чувства мои бунтовали. У меня были школьные друзья и настоящая «честная» группировка за плечами. Далековато правда, и совсем не в нашем районе, но авторитет, признание, к которым совсем я не привык, был завоеван. Мама моя, видя что происходит, но с работой своей и маленькой Аленкой, помочь, заняться мной непосредственно, не имея возможности, ухватилась за эту идею. Она записала себя и отца в активисты этой новой школы, они расчерчивали там шилом классные доски, шили шторы, помогали собирать новую мебель от предприятий-спонсоров. Иными словами перевели меня чуть не насильно в новую школу. А первый мой группировочный опыт прекратился сам собой, после того, как перестали мы с Женькой ездить на общие встречи, на другой конец города.

Я увлекся рассказом о дворовых мальчишечьих реалиях, но следует сказать и о моих школьных достижениях. У меня очень хорошо тогда шла математика и русский язык, а вот с литературой и физикой, предметами, один из которых составлял значительный пласт моей тогдашней жизни, а другой – часть моей будущей карьеры, совсем не ладилось. Физика представлялась мне пульсирующим облаком формул, пунктирных траекторий и экспериментов. Никак она не выстраивалась в моей тогдашней голове, занятой всем на свете, в стройную структуру и прозрачную последовательную логику. Удивительным своим свойством тогда уже я обнаружил способность, гладя на условие физической задачи, сразу называть правильный ответ. При этом выстроить решение, с переводом формул и преобразованием величин, объяснить, как этот ответ получился, я не мог совершенно. С математикой было иначе. Не смотря на всю свою внешкольную жизнь, математика, а тогда уже это была и алгебра, и геометрия, давалась мне легко, плавно, как бы сама собой распределяясь среди аккуратно-выстроенных конструкций моего понимания.

Положительным учебным воспоминанием были первые месяцы в новой, профильной школе. Возведена она была рядом со старой, через общий стадион, однако люди здесь были сплошь новые. Школу построили в связи с заселением блатных новостроек МЖК, что расшифровывалось как Молодежный Жилой Комплекс, поэтому помимо тех, кто в числе избранных перебрался из старой школы, все здесь было свежим – люди, учителя, оборудование и спортивный инвентарь. Опасное подростковое сплачивание и криминал не сразу хлынули внутрь, какое-то время обитая снаружи, оставляя возможность детям заниматься школьными делами.

Новая школа не означала нового района. Отношения с прежними одноклассниками оборвались, однако все мои друзья со двора сохранились и проблема «принадлежности к банде» оставалась неразрешенной. Местные «пацаны» меня знали и не притесняли, я гулял вместе с ними, однако выбираться за границы района было некомфортно, да и просто опасно. Приставание на улице, знаменитый «гоп-стоп», был неотъемлемой частью жизни.

Я попробовал с приятелем Олегом еще одну группировку, на этот раз поближе к дому, в соседнем квартале. Эта, вторая была поагрессивнее. За опоздание новичков били чувствительно в челюсть, хотя и не в полную силу. Группировка была молодой, поэтому забеги старших ребят на соседей, как способ зарабатывания репутации, были не редкостью. Присутствовали членские взносы, находить деньги на которые было личной проблемой каждого. Те, что с опытом и поотчаяннее, «доили» младших или «неопределившихся» ребят у школ. Находились способы покриминальнее, доходило до воровства неосторожно вывешенных на балконах курток или спортивных костюмов, или отбора денег у торгующих у магазинов пожилых дядечек и бабушек. Отвратительно об этом говорить, но не думалось тогда совсем о жалости и беззаконии, не видно было никакого другого способа подросткового существования. У меня, к тогдашнему стыду, никогда не получалось обвесить кого-то данью, да и просто отобрать деньги. Язык не поворачивался, эмоции перехлестывали в обратную от требуемой сторону, и мог я только стоять и хлопать глазами. Хотя приходилось участвовать в гоп-стопе в виде массовки, придающей вес более агрессивным «пацанам». Через два месяца такого участия старшие ребята сказали нам с Олегом, что маловаты мы еще, год требуется погулять «не при делах».

Соскочив во-второй раз, на какое-то время сосредоточился я на учебе. Общался с соседскими пацанами, которые в банде уже состояли, сам же особенно не высовывался, отступив ненадолго от группировочных опытов. Это был уже восьмой класс, и некоторое эйфорическое у меня оформилось состояние. Как будто в равновесие пришел я с окружающей агрессивной средой.

Потом колесо событий завертелось. Нашел мой одноклассник и товарищ из новой школы, Андрей, подходящую группировку в центре города, с говорящим названием «Центральные». Группировка была мощной, авторитетной, собиралась в сквере, на улице Ленина, тогда ее еще не переименовали. И вот втроем, с Андреем и еще одним знакомцем, вступили мы в «Центральные». Ездить было довольно удобно, не то, чтобы очень долго, минут двадцать пять на автобусе.

Два эпизода навсегда отпечатались у меня с той поры. Первым была настоящая агрессивная драка между старшими «Центральными» пацанами и соседним районом. Со страшными обсценными воплями сошлись, столкнулись два вала шестнадцати-семнадцатилетних мальчишек, человек по пятьдесят с каждой стороны, кто с палками, кто с кирпичом. Нас, молодняк, угнали подальше от этого действа. Уже зажужжали тогда сирены милиции, едущие разнимать эту свору, кричащую, плачущую, свистящую, кровоточащую. Мы, тринадцатилетние, стояли за углом дрожа от странной смеси страха и возбуждения. Не в первый раз стал я свидетелем «пацановской» драки, но это пожалуй был наиболее реальный опыт, когда понял я, насколько приблизилась ко мне изнанка группировочной жизни.

А дальше, тот кто выписывал вязью мою судьбу поступил и вовсе категорично. Второй эпизод ознаменовал завершение части моей жизни, связанной с пацанами, группировками и, как мне тогда казалось, настоящим мальчишечьим братством.

Возвращаясь домой с вечерней сходки, или, как мы их называли, «сборов», меня остановили двое рослых парней, года на три-четыре меня старше. Последовал довольно типовой разговор того времени, мол, из какого ты района и с кем. И вот вдруг уже убеждают меня они, что вру я, что не состою я ни в каких «Центральных», а я не соглашаюсь, пытаюсь называть им клички, погоняла своих знакомых, соратников. И тут – хлоп! Я получаю удар в челюсть с полного размаха. Падаю. Не успеваю подняться – еще один. Глаз уже заплыл и губы разбиты, и кровь и только слышу шипят обсценно: «Врешь, щенок! Все врешь! Не пацан ты!» Побили меня тогда крепко. Не только побили, но и харкнули еще в меня, побитого, что было в те времена приговором – пацаном тебе больше не бывать, только отверженным в этой криминальной среде. Ничего хуже для подростка того времени придумать было нельзя. Я добрался кое как до дома, рассказал маме, что избили меня случайные встречные из другого района. А потом сидел и ревел в ванной, смывая кровь и разглядывая в зеркале начинавшие окрашиваться темно лиловым опухшие щеки, глаз и губы. Были тогда каникулы, и я в течении недели не выходил я из дома, забившись в комнату свою, думал, что же будет дальше.

Дальше было предельно просто, в соответствии с самыми худшими моими предположениями. Я поехал на следующие сборы «Центральных» и там встречали меня старшие, знающие уже все обстоятельства. Меня, заикающегося, выслушали. И отправили вон. Не было разбирательства, меня не били, не унижали, но категорично распрощались, и в глазах прежних своих друзей видел я теперь новое отношение. На следующее утро в моем собственном дворе, мне не подал руки ни один знакомый. Кто-то стеснялся, отворачивался. Другие брезгливо говорили: «Вали отсюда». Мои школьные друзья, Андрей, с которыми вместе мы еще пару недель назад коротали перемены и планировали постшкольное времяпрепровождение, теперь косились, расходились в стороны. И хотя откровенно пока еще не тыкали пальцем и не гнобили прилюдно, до этого оставалось совсем чуть чуть.

Совсем как несколько лет назад, в школе я остался один. Здесь не было уже подчеркнутого нейтралитета, вот с этим я дружу, а с этим нет. Это новое мое состояние было таким, что я отходил в сторону от класса, тогда как бывшие хорошие знакомые, даже те, кто не были «пацанами», в своей подростковой болтовне показывали на меня пальцем и отпускали обидные комментарии. Какое-то время отношения еще поддерживались с теми, кто не был совсем упертым в отношении пацановских правил, но и здесь почувствовал я смену приоритетов, и пришедшее в скорости «то что я здесь с тобой говорю, это одолжение, ты это цени» меня совсем не удивило. Вру, конечно, удивило и больно ударило.

Многие мысли о той поре приходят мне в голову. Есть наверняка и доля моей вины в том, что случилось. В том, что не бросался я как дикий зверь на каждого, кто обижал меня. Именно такая отчаянная тупая агрессия была тогда в высшей чести. Трусил я, откровенно трусил, предпочитая спрятаться, укрыться, не встречаться и избегать любых личных выяснений.

Я отчетливо помню вечер, когда возвращался я то ли с занятий в школе, то ли от родственников. Стояла зима, было уже темно, небо было чистым и тонкий месяц светился изящным обоюдоострым серпом. Тусклый свет уличных фонарей не скрадывал необъятной шири неба, и сами звезды хорошо были видны. Почему-то так стало тошно мне тогда . Утоптанная снежная тропка тротуара убегала в обе стороны вдоль плохоубранной асфальтовой дороги с разновысокими снежными завалами. Смотрел я в пустое небо и ударялись тупо и глухо во мне два огромных пласта моего миропонимания. Был мир моих книг, фантастический, красивый и удивительно понятный. В нем всегда было ясно, где друзья и где враги, что требуется делать, как и когда действовать. И был настоящий мир, в котором окружен я людьми, но на деле – один, и нет у меня никого, кроме несчастной моей семьи, в которой мама плачет по вечерам и прячет несчастье свое от Аленки, а я разделяю горе ее, и не могу поделиться собственными переживаниями. Вот стою я где-то на краю мирозданья, очень похожий на всех остальных или все-таки другой, одинокий, никому не нужный, креплюсь и знаю что надо дальше идти, а у самого слезы катятся по мороженым щекам и кричу я мысленно в небо. Пустое, молчаливое. «Заберите меня отсюда. Кто угодно, где бы вы ни были, демиурги, инопланетяне, боги, заберите! Не здесь должен я быть, а где-то в другом, в дружественном и понятном мире. Где понимаю я, кто я и зачем все это.»

Небо смотрело на меня и молчало. Оно смотрело и тогда, когда я успокоился и пошел дальше домой, чтобы продолжать тянуть свою не по-детски тяжелую лямку. Две вещи, жесткие уяснил я для себя. Одна, про дружбу и доверие к людям, в которых разочаровался я окончательно. Осталась у меня только мама да подрастающая Аленка. Ну а вторая, даже более наверно серьезная. Представлял я себе, как на моем месте поступил бы настоящий, положительный герой, из тех, что в книгах. Немедленно едко отвечал бы, бил в ответ? Или, затаив обиду, вернул бы долг обидчикам через много лет? Ну а главный вопрос: а я, как бы я поступил на месте своих бывших друзей, если бы такое случилось с одним из них? Характером я был мягче многих своих приятелей. Живое человеческое горе, замешательство, чужой страх действовали на меня как ледяной душ, выносить их вид или являться причиной я совершенно не был способен. Уверен был я, что не стал бы мучить униженного. Однако же знал я и то, что точно так же отворачивал бы взгляд, отводил руку и, если бы и делал попытки к общению с «не пацаном», то так, чтобы никто не видел. Другими словами, немногим лучше был я своих обидчиков. Не годился я на роль храброго положительного героя, таким был второй мой вывод.

Год проучился я, прячась по пути в школу и из нее. Учился я неплохо и выручали меня мои знания, выдавал я их в качестве платы за свою безопасность бывшим знакомым. Выяснилось, что не один я в школе в роли отверженного, и могут быть у нас общие негромкие интересы. Ну а потом случилось то, к чему долгое время уже шло. Мама разменяла квартиру и мы разъехались с отцом в разные противоположные концы города.

Для меня этот переезд сопрягался с особенным каким-то трепетом. Я уходил, покидал старый свой двор, где уже год был нерукопожатным и каждый раз с замиранием и болью проходил мимо подъездов, лавок и детских площадок, на которых собирались мои бывшие приятели. А они презрительно шикали мне вслед, смеялись и выкрикивали мою старую пацанскую кличку – «Чеба».

Эта пора моей жизни закончилась, незасыпанное болото и далекая деревня до которой так и не дотянулся город уходили в прошлое. Мир не поменялся, это был тот же город N и новый район обещал быть не менее агрессивным. Однако не стал. Удивительно, как место проживания и дорога туда и обратно разделяют жизнь на «до» и «после». Я доучивался в старой школе. Я был изгоем в ней, старался приходить к началу первого урока и уходить немедленно после звонка. Но то, что жил я теперь далеко, неизменно уезжал на старом желтом «Икарусе» с дырявой гармошкой в другой район, – освободило меня. От общения, которое было одинаково тяжелым, от района с его аллеями и воспоминаниями, от всего. Последний, одиннадцатый класс, в котором включили меня в усиленную группу по математике, и дважды в неделю возили в университет, для подготовки к будущему поступлению, пролетел совсем незаметно. Запомнились только трамваи и автобусы везущие меня по утреннему, дневному и вечернему городу, хмурые лица пассажиров, хлопающие двери и скрежет рельс и резины по асфальту.

В один из дней своей последней школьной весны, я узнал, что с моим бывшим школьным приятелем, Андреем, случилась история, похожая на мою. Отвернулись от него бывшие дружки, зло отвернулись и прилюдно унизили. Но ясно было уже тогда, что не восстановить нам отношений. Я воспринял это только как некоторую злую иронию, когда друг превратился в мучителя, а потом вдруг сам оказался в роли отщепенца. Оставшись нерукопожатным для нерукопожатных.

На этом, пожалуй, прерву я свое биографическое повествования, чтобы не зазевал совсем читатель. Вернемся к основному нашему сюжету, который хоть и связан непосредственно с моим жизнеописанием, все же стоит к нему особняком. В завершении этой части своего прошлого, отмечу, что через несколько лет, когда учился я уже в университете на четвертом курсе, встретил я случайно соседа из моего «кварталовского» двора, – Олега, с которым вместе мы в группировку вступали. Случайно встретил, на улице. Не узнал и не окликнул бы я его никогда, так как отношение к себе пропечаталось у меня в памяти каленой печатью, он сам подошел и неожиданно, беззлобно, заговорил. Рассказал, что дальше случилось с нашим двором. Трое сидели в тюрьме за грабеж, Женька скрывался за изнасилование. Сам Олег не учился, на вопрос о деятельности отвечал туманно, что-то с перегоном машин связанное, отчего сделал я вывод, что какой-то криминальной деятельностью он занимается. Смотрел он на меня, студента старшего курса с некоторой как мне показалось завистью, в которой может и себе бы не сознался. В тот момент пришло ко мне понимание, что вязь жизненных событий, как бы болезненно и жестоко не давались ее стежки, вытащила меня на берег. Из того мрака, в котором мог бы я оказаться, сложись все иначе. И те внутренние, детские страдания, которые не понимают макроэкономических ситуаций, законов причин и следствий, а ищут лишь участия, тепла, сострадания, были всего лишь частью общей моей истории.

Глава 3. Анатолий и Катя

Прошло больше недели со злополучной ночной прогулки. Некоторое время я тревожно ожидал продолжения, казалось мне даже пару раз, что слышу я неподалеку голос Никанор Никанорыча. Однако дни шли, наш с Анатолием лабораторный стенд показывал результаты, подтверждающие теоретические выкладки. Будни мои заполняли студенты с курсовыми, долгами, вопросами. Ощущение мистерии, послевкусие эпизода на остановке постепенно сменилось безразличием. Ну а вправду, дался мне этот Никанор Никанорыч. Объявится он, а дальше что? Снова продолжительные разговоры безо всякого смысла? Снова чудачества и представления? Лучше бы, думал я, и вовсе не появлялся он тогда в университетской столовой.

После крайне коротких официальных выходных, ввиду того, что субботу и половину воскресенья я провел на кафедре, утром в понедельник я явился на работу. Ничего необычного в этом не было, исключая факт, что понедельник был моим нерабочим днем.

Я смиренно выдержал внеплановое полуторачасовое заседание, на котором Олег Палыч Круглов, заведующий нашей кафедрой, объявил, что в скором времени ожидается на кафедру визит ректора с комиссией из министерства образования. «Обход» этот был ежегодным, в разные года выбирались разные факультеты и кафедры и вот в этом году, «удача» выпала нам. Ректор обыкновенно проведет комиссию по лабораториям, мы должны будем рассказать о том, какие наиболее перспективные научные исследования у нас ведутся . Возможно посидят еще на какой-нибудь лекции, послушают, как доносится дидактический материал. Тут Олег Палыч хитро заулыбался, уверив, что случайными ни лекция, ни лаборатория, не будут. Выберем и лектора поопытней, и аудиторию попросторней. В общем, устоявшийся достаточно подход потемкинской деревни. Визит был запланирован на первую неделю декабря. Он назвал несколько имен, кого непременно ожидает видеть частью этого мероприятия. Так, Толе выпала честь рассказать про наши лабораторные стенды, вычислительные машины, а мне конечно, про научную работу, про квантовые мои нейронные сети. Олег Палыч, по совместительству мой научный руководитель, который был еще моим преподавателем во времена студенчества, специально подошел ко мне и уточнил, что к мероприятию следует подготовиться. Язык моих математических формул и когерентных квантовых состояний не всегда может быть понятен именитейшим и образованнейшим гостям из министерства образования. Поэтому надо как-то на пальцах, попроще объяснить, какая от этого науке выгода и перспектива, почему следует исследования эти продолжать.

Дальше началась рутинная часть заседания, на которой нас как обычно, сначала попорицали, потом похвалили, после чего собрание благополучно закончилось. Я задержался еще на десять минут обсудить с Толей полученные со вчерашнего дня результаты, после чего у него началась учебная пара, а я отправился завтрако-обедать, мысленно конечно утюжа руководство, решившее устроить заседание утром в понедельник. По пути в столовую я забежал в секретарскую, где обзавелся свежим журналом по вычислительной технике, выписываемым кафедрой, после чего взял курс непосредственно в пищеприемницу. Прошел по коридору, спустился на первый этаж в фойе, заглянул в книжный киоск расположенный у нас тут же, в холле, и почти уже нырнул в столовский коридор, когда заметил Никанор Никанорыча, безмятежно дремлющего на скамейке у окна, на примыкающей к киоску стороне фойе.

Я застыл как вкопанный. Одна часть меня хотела немедленно броситься к нему, забросать вопросами, высказать сомнения, предъявить претензии, но другая стыдливо и неуверенно топталась на месте, не решаясь что-либо предпринимать. Ведь до этого самого момента инициатива всегда исходила с его, Никанор Никанорыча стороны. Неловко было мне обращаться к почти незнакомому человеку, я ведь и не знал его по-настоящему.

Я стоял и смотрел на Никанор Никанорыча, мочаля в руках злополучный журнал.

В конце концов, я все же решился. Осторожно, я подшагнул к нему, такому же неухоженному, взопревшему, в прежнем сером костюме и потеребил за плечо.

– Никанор Никанорыч, здравствуйте.

Он вздрогнул и открыл глаза. После чего громко, нисколько не стесняясь окружающих, зевнул, прикрыв рот пухлою рукою.

– Я здесь! – по-солдатски бойко отозвался он, после зева.

– Вы… не ко мне, случаем? – неуверенно спросил я.

– Как же не к вам, Борис Петрович? Как же не к вам, если к вам! – он довольно бодро вскочил, потянулся и схватив меня за руку, принялся интенсивно ее трясти. – Борис Петрович, если б только вы знали, сколько настряслось, пока мы с вами не виделись! Ох уж эти наши с вами товарищи. – он заговорщицки подмигнул. – Им только волю дай, они такого наворотят!

Никанор Никанорыч снова протяжно зевнул и насуплено огляделся по сторонам.

– А я вот тут прикорнул буквально на минуточку, ждал пока вы в столовую пойдете.

Он нагнулся и заглянул под скамейку.

Я молчал. Ждал, значит, Никанор Никанорыч, пока я в столовую пойду.

– Тьфу ты! – ругнулся он. – Ведь на секунду только глаза закрыл и уже нема.

Я стоял и анализировал информацию. У меня сегодня выходной, понедельник. Если бы не экстренное заседание, о котором объявили только в пятницу, меня вообще бы здесь не было. А он ждал, значит, пока я в столовую пойду.

– Ведь и вещица-то не ахти какая ценная, – продолжал свое Никанор Никанорыч, в сердцах махнув рукой. – Все одно утащили! И не поглядели, что обидно-то, не глянули, что внутри-то. Вещица-то, может, им совсем без надобности. Вещица-то, может, совсем другой смысл имеет, совсем иное у нее назначение, нежели быть стыренной разгильдяями.

– А с чего вы взяли, что я в столовую пойду? – спросил я.