Духи Ориша

О том, что мы являемся обычной бандейрой[3 - Бандейра – здесь: отряд охотников за рабами в колониальный период истории Бразилии.], о которых я читал в старых книгах, стало известно, когда один из солдат сообщил, что обнаружил в сумах на спине одного из мулов кандалы. Мы только что разбили бивуак, и я отлично слышал его, так как проходил мимо их костра, а сам, находясь за пределами освещённого круга, оставался незамеченным. Негодяй, нисколько не стесняясь, бахвалился тем, что запустил руку в суму, рассчитывая обнаружить там табак или вино, однако вместо них нащупал лишь железные цепи.

Я искренне пожалел о том, что не обладаю достаточной властью, чтобы заковать мерзавца в эти самые цепи, и доложил о происшествии да Роха. Он тут же опустил полог в собственную палатку и налил нам обоим выпить. Глядя мне в лицо, он, должно быть, понял, что я ожидаю объяснений, и, после минутной паузы, улыбнулся и, положив мне руку на плечо, стал ласково растолковывать необходимость наличия кандалов. Туземцы, говорил да Роха, свирепые и необразованные, им незнаком свет, исходящий от Бога и католической церкви, а значит, кандалы необходимы для их же блага, чтобы постепенно приучить, пусть и ценой насилия, к поведению, принятому в нормальном, цивилизованном обществе. В противном случае, учитывая жестокость и коварство, отличающие всех дикарей, не останется ничего иного, кроме как убить их. Я, несмотря на то, что тон да Роха пробудил в моей душе некоторые сомнения, наивно поверил его словам.

О, какой глупостью с моей стороны было довериться ему! Знай я тогда то, о чём он умолчал, я бы, не мешкая ни секунды, вернулся бы в столицу и, заручившись поддержкой влиятельных людей, добился бы того, чтобы да Роха был смещён и закован в кандалы вместе с тем жадным до выпивки немцем.

Увы, как я уже говорил, доверчивость является моей слабостью.

Важно упомянуть ещё один факт: тем же вечером среди солдат и носильщиков распространился слух, что все получат долю от награбленных сокровищ и денег, которые принесёт продажа захваченных рабов. Глядя, как в глазах этих людей разгорается алчный огонь, я понял, что являюсь единственным, кто желает вести с обитателями Эльдорадо переговоры, как то принято среди представителей цивилизованных народов. Нет никакого сомнения в том, что к появлению грязных слухов был причастен да Роха, мой давний собутыльник, с которым мы неоднократно делили стол, кров и даже женщин. В сложившихся обстоятельствах я счёл за лучшее не выражать вслух мнение, возникшее по данному поводу.

Мы достигли нашей цели на исходе следующего дня. Поселение, в котором, судя по количеству хижин, жило несколько сот человек, включая и детей, называлось Ойо, по имени царства народа йоруба в Африке. Это были отнюдь не туземцы, а потомки беглых рабов. Многие жители деревни, некоторых из которых мы пленили ещё днём, когда те удалились от родных мест с целью охоты, принадлежали к народности йоруба и до сих пор почитали своих старых богов и духов. Следуя их указаниям, полученным якобы через шаманов, беглецы некогда выбрали место, где бы можно было поселиться заново, вдалеке от жадных конкистадоров.

Увы! Идиллии свободной жизни суждено было продолжаться лишь ещё несколько часов.

Сражение всем казалось неизбежным. Солдаты приобрели мрачный и раздражительный вид, проверяя свои ружья и клинки; подогнав снаряжение, они двинулись в путь – как и я. Добавлю лишь, что тоже вооружился – парой кавалерийских пистолетов и шпагой, так как не желал стать жертвой разъярённых дикарей. Вместе с тем, в сердце моём жило сочувствие к человеческому в их душе, к тем врождённым, согласно Руссо, правам, что мои товарищи собирались безжалостно попрать.

Да Роха старался подгадать время так, чтобы мы приблизились к поселению уже вечером, в сгущающейся темноте, так как опасался вспугнуть свою двуногую «дичь», и должен признать, задуманное ему удалось. Спешившись и прикрываясь, где возможно, зарослями высокой травы и редкими перелесками, мы подкрались к деревне.

В те минуты, что я сидел в траве, держа в узде свою верную Байю, в душе моей боролись противоречивые чувства. Мне слышны были звуки мирной жизни, простого, лишённого воинственности, быта – и я почувствовал, что выступаю на стороне неправого, более того – преступного дела. С другой стороны, речь шла о застарелом очаге мятежа, вызове императорской власти, которая выступала источником и моего благополучия в том числе. Я заподозрил, что генералы, покровительствующие да Роха, просто использовали повод для формирования бандейры, так как испытывали жгучую и непреходящую досаду после неудачной войны, приведшей к отречению Педру I.

Один из солдат передал мне условный знак, означавший, что мы вот-вот атакуем, и примкнул штык. Подкатила тошнота; тем не менее, я изготовился вскочить на лошадь, едва последует приказ.

Ждать пришлось недолго, и, услышав сигнал, я вскочил в седло. Размахивая шпагой, ваш покорный слуга первым ворвался в селение, питая втайне призрачную надежду, что удастся избежать кровопролития.

При виде мужчин, вооружённых копьями и продолговатыми, миндалевидными щитами, меня, однако, охватила лихорадка битвы. Наконечник одного из копий приблизился к груди Байи слишком близко; опасность, угрожавшая моей верной подруге, была так велика, что я, не раздумываясь, выхватил пистолет из седельной кобуры и выстрелил. Пламя, вырвавшись из ствола, и сопутствовавший ему грохот, по странной иронии судьбы, стало причиной первой смерти в начавшемся вооружённом столкновении, которого я всеми силами пытался избежать. Чернокожий упал, но его место заступили другие, и я, ударив лошадь шпорами, принудил отскочить её в сторону.

Надвигавшиеся сплошной стеной солдаты немедленно воспользовались представившейся возможностью и дали слитный залп; новые убитые и раненые устлали своими телами поле разгорающегося боя. Несмотря на ожесточение, местами доходившее до штыковых схваток, тот оказался непродолжительным, и противная сторона, сломленная внезапностью и мощью нашего нападения, была бита.

Сопротивление, подавленное в считанные минуты, стало поводом к началу насилия, распространившегося на женщин и имущество повергнутого противника. Зрелище это, свидетелем коего я стал, не обрадовало меня и в малой мере, и я считаю необходимым не описывать имевшие место эксцессы, несмотря на то, что и обходить их стороной, особенно учитывая дальнейшие события, никак нельзя. Таковы суровые законы войны, и они, вступив в действие, дали свои привычные результаты.

Как только рассвело, да Роха подвёл учёт трофеям и, отобрав полтораста наиболее сильных физически пленников, повелел солдатам избавиться от остальных, число которых оказалось даже выше. Я, возмущённый жестокостью и бессердечностью этого приказа, попытался было оспаривать решение капитана, но он в весьма грубой форме повелел мне не вмешиваться в вопросы, не относящиеся к моей компетенции.

Смирившись, я удалился на расстояние, которое показалось мне достаточным, чтобы не слышать выстрелов и предсмертных криков тех чернокожих, которым предстояло лишиться жизни. Напрасно: никогда мне не забыть тех душераздирающих сцен, свидетелем которых я стал в последующие минуты: почувствовав, что их разлучают навсегда с членами их семей, новоявленные рабы, даже те из них, кого уже заковали, взбунтовались. Солдатам, к которым присоединились и носильщики, охотно предавшие собратьев своей расы ради выгоды, стоило немалого труда умиротворить чёрных.

Крики, плач, истерические припадки – всё это продолжалось несколько часов, пока не возымели действие угрозы «сарженто», назначенных надсмотрщиками. То были мрачного вида, прославившиеся своим дурным отношением к солдатам люди, которых, как я потом узнал, да Роха нарочно отобрал в нескольких полках. Их привычка истязать новобранцев, принимавшая порой чудовищные формы, сейчас оказалась именно тем достоинством, если можно так сказать, которое необходимо было в данных условиях.

Я использовал слово «угрозы» по отношению к тем мерам, которыми они принудили колонну чернокожих прийти в движение, однако более уместным в данных обстоятельствах было сказать: пытки. Самого крепкого – и, на вид, наиболее дерзкого – из пленных они избивали шомполами до тех пор, пока грубая домотканая рубаха и кожа не стали свисать с его спины окровавленными клочьями. Наконец, его, уже совершенно утратившего свою недавнюю браваду, закололи штыками. Остальные чернокожие, которых во время этой отвратительной экзекуции лишь несильно пинали или били прикладами, оказались неспособными сопротивляться неумолимой воле победителей и стали выполнять наши приказы.

Мы начали обратный отсчёт расстоянию, отделявшему нас от Рио-де-Жанейро, и казалось, что опасности, напряжение, сковывавшее нас в последние дни, уже позади. Некоторые солдаты напевали на ходу; командиры же старались не обращать внимания на то, что значительная часть нашего воинства подвыпивши. В конечном итоге, сражение всегда оставляет неизгладимый рубец на сердце каждого из её участников, даже победителя, и необходимо время, чтобы потрясение и шок миновали. Когда я сообщил обо всём да Роха, тот лишь предложил мне отпить из его фляги, в которой, как можно было заключить по запаху, находилось вино.

Я не отказался.

– Не думай о солдатах, мой друг, – сказал, улыбаясь, да Роха и подкрутил усы. – Изнурительный марш вскоре сам принудит их пожалеть о выпитом получше любых выговоров и наказаний.

Здравый смысл, заключённый в его словах, принудил меня согласиться. Наш поход продолжился, и даже моё разочарование, порождённое двуличием да Роха, постепенно угасло, приглушенное изрядной порцией вина.

Я старался не обращать особенного внимания на наших пленников – в конечном счёте, сейчас, когда угроза их жизни уже миновала, они превратились уже в обычных рабов, коих в Рио великое множество. Совесть моя, убаюканная осознанием того, что рабы необходимы для поддержания определённого уровня комфорта высших слоёв общества, что условия их существования постоянно улучшаются и что недалёк день их окончательного освобождения, окончательно умолкла.

На вечернем привале я обратил внимание на женщину средних лет, которая, судя по всему, пользовалась большим уважением соплеменников. Внешность и поведение её не слишком выделялись – она так же откровенно демонстрировала свою обнажённую грудь, как и остальные негритянки, лишь держалась с заметной уверенностью, отличающей всех, кто привык командовать. Один из носильщиков сообщил мне, что это колдунья.

Я внимательно посмотрел ему в глаза, надеясь определить истину; рабы лживы и зачастую идут на обман, если видят возможность добиться таким образом каких-либо преимуществ для себя. Особенно часто они играют на суевериях, столь распространённых в их среде – да и среди белых тоже, если говорить откровенно.

Обнаружить какие-либо признаки лжи мне не удалось: налитые кровью белки негра почти полностью закрыли расширенные от страха зрачки. Возможно, я никудышный знаток человеческих душ, но его испуг казался неподдельным. Впрочем, та, кого он назвал Эшу Элекун, была ещё молода – я не дал бы ей больше тридцати пяти – сорока лет – и обладала приятной внешностью. Какой мужчина не пошёл бы на обман, даже под риском наказания, лишь бы облегчить судьбу той, кто стала объектом его симпатии?

Так или иначе, но я решил не сообщать да Роха, а воспользовался собственными правами, достаточно скромными. Приблизившись к наиболее трезвому из «сарженто», я потребовал от него более мягкого и снисходительного отношения к указанной женщине. В этот момент она бросила на меня взгляд, и я, поражённый неожиданным жёлто-зелёным отсветом, вздрогнул. Такое нередко бывает, когда вы смотрите в глаза кошкам или собакам, но впервые я столкнулся с подобным у человека.

Списав всё на свои расшатанные нервы и на выпитое, я вернулся к Байе, чтобы покормить мою верную кобылу овсом. Раймунд, взмахивая своими красными, с синим и жёлтым, кружил вокруг с криками: «Ночь грядёт! Исчадия ада!». Это забавно, но никто и никогда ещё не был так прав, как эта глупая птица.

Разбив, по обыкновению, после ещё одного короткого перехода ночной бивуак, мы поужинали и улеглись спать.

Около трёх часов пополуночи наш спящий лагерь проснулся от безумных воплей. Негры вопили столь громко, что совершенно заглушили сигналы тревоги. Я взвёл курки обоих пистолетов и выскочил из своей маленькой палатки, готовый сражаться, но разобрать что-либо в непроглядной тьме оказалось пустой затеей. Вокруг метались неясные тени, отдавались противоречивые команды, гремели выстрелы. Первое моё опасение, что рабы взбунтовались, оказалось ошибочным: те молча сидели, надёжно скованные цепями, и мрачно посматривали на свою недремлющую охрану.

Лишь четверть часа спустя, когда неразбериха улеглась, удалось выяснить обстоятельства происшествия. На нас напали леопарды – по меньшей мере, три. Часовые, застигнутые врасплох, даже не успели подать сигнал тревоги или выстрелить. Мы потеряли четырёх человек, ещё один получил столь тяжёлый ранения, что не дожил до рассвета. В суматохе исчез и Раймунд; я счёл это недобрым предзнаменованием.

Нашей бандейре, потрясённой чудовищными смертями, поутру пришлось продолжить свой путь, причём столь поспешно, что мне показалось, будто да Роха боится оставаться там, где ему угрожает опасность. Подобные настроения, к сожалению, столь явственно читались на лицах солдат, что у меня возникли опасения за дисциплину, более того – за благоприятный исход экспедиции.

Ночью нападение повторилось. Несмотря на сдвоенные караулы, мы вновь не смогли убить ни одного хищника; наши же потери достигли двенадцати человек. Лишь четверо из них погибли, остальные же получили ранения разной степени тяжести, показавшиеся нашему фельдшеру безнадёжными. С торопливостью, вызвавшей у меня искреннее возмущение, их прикончили, совсем как лошадей.

Третьей ночи я ожидал с непреодолимым чувством страха, усиливавшимся с каждым часом, приближавшим закат. Негры же, напротив, приободрились; особенно часто торжествующая улыбка посещала лицо Эшу Элекун, женщины, чьи глаза отблёскивали, как у кошки. Я поделился своими подозрениями с да Роха, но он высмеял меня. Руки его при этом тряслись, а лицо было смертельно бледным. Я предположил, что он надеется использовать колдунью в качестве заложницы и тем самым спасти свою жизнь от мести преследующих нас духов в зверином обличье.

Первые признаки назревающего мятежа были заметны ещё утром, при распределении нарядов на день; вечером же, когда солдат назначали в караул, те перешли к открытому неповиновению. Ни уговоры, ни угрозы не возымели ни малейшего действия. Наконец, да Роха, размахивая пистолетом, пообещал заковать в кандалы вместе с чёрными любого, кто станет противиться ему. Это несколько разрядило обстановку. Да Роха приказал бросить жребий и пообещал часовым, что каждый будет стоять у собственного костра. Костров мы разожгли так много, что наш лагерь находился в едва ли не сплошном круге огня. Животные боятся костров, это знал каждый, и солдаты несколько успокоились.

Ложась, я обнаружил, что не могу уснуть. Покрытый холодным потом, я ворочался с боку на бок, ожидая всё того же леденящего крика, который возвестит об очередном нападении…».

8

Ортега налил себе кашасы.

– Страшная история, – сказал он, делая большой глоток. – И чем всё закончилось?

Алиса Тарсила просмотрела фотокарточки, лежавшие на дне той кипы, что приволок Эрнест.

– Вот! Это будет любопытно. Слушай: «… Вот уже прошло три месяца с тех пор, как наша злосчастная бандейра вернулась из сертана. Я живу в постоянном ужасе оттого, что здесь, в Рио, мне угрожает смертельная опасность. Каждую ночь меня преследуют кошмары, и лишь крепкое спиртное перед сном позволяет мне выспаться. Тем, кто знал меня раньше, было бы трудно узнать Луиша де Соуза в том седовласом трясущемся старике, которому не исполнилось и… двадцати семи лет.

Впрочем, друзья, родственники, знакомые – все отвернулись от меня. Позор преследует меня в ещё большей степени, чем да Роха, который спас жизнь остаткам бандейры – всего восемнадцати людям – ценой, которая не может считаться приемлемой для благородного человека.

Он вступил в связь с этой темнокожей ведьмой, с Эшу Элекун, лишь бы безжалостные твари, во всём послушные ей, оставили нас в покое. Я проклинаю его за то, что он нас спас, за то, что я обречён влачить жалкое существование в ожидании неминуемой смерти. А расплата непременно настанет, я это ощущая буквально кожей. Наведя справки, я узнал, что все, кто вернулись в Рио, уже погибли – от когтей всё тех же загадочных леопардов – и сейчас остались лишь мы втроём: я, да Роха – и его новая жена.

Меня отвергли и презирают, отталкивают как труса и безумца. Никто и слушать не хочет правды о случившемся, а да Роха, преодолев первую волну презрения, даже неплохо устроился. Он уволился из армии, купил себе двухэтажный особняк. Он торгует кофе и слывёт либералом, прогрессивным человеком. Все чёрные чуть ли не молятся на него, в то время как среди них – я знаю – находятся те, кто по ночам превращается в жестоких хищных зверей.

Предчувствуя наступление последнего часа, я считаю необходимым оставить о постигших меня несчастьях хоть какую-нибудь память. Я решил сделать записи, чтобы правда о древнем зле, поселившемся в нашей столице, оказалась доступной тому, кто рано или поздно выступит против порождений тьмы…».

Алиса Тарсила отложила фотографию и посмотрела в глаза Хосе.

– Это всё, конечно, ужасно, но…

Взгляд Ортеги упёрся в стакан, словно скучающий по новой порции кашасы.

– Но что?..