Via Roma

За уличным забором мы увидели могилы. С другой стороны улицы, сзади, нам махал и громко улыбался то ли торговец, то ли официант. Он махал и звал нас каждый раз, когда мы оборачивались посмотреть на него или на пройденный путь. Мы вспомнили, как в первый день продавец магазина на Диван-Йолу, мимо которого мы проходили, провожал нас неспешными и ровными словами: «Диар френдз. Ю ар олвиз ин май харт. Ай невер форгет ю».

были?

Мы заблудились в Кумкапы и очутились на площади, от которой вверх, вниз и в другие стороны расходилось несколько улиц. Её пересекал, спускаясь, крупный мужчина с рубашкой, болтавшейся на пузе.

– О! – замахал он нам рукой. – Туристы?

– Туристы! – отвечали мы.

– В Айя-Софье были?

– Были, очень красиво.

– А в Топкапы?

– О, Топкапы.

– А в Голубую мечеть заходили?

– Нет, мимо проходили.

– Обязательно зайдите! Там красиво. Ну, пока! – и ушёл, размашистый, и мы ушли.

ени джами

Мы заблудились в торговых улицах и решили выбираться к Новой мечети. «Ени джами?» – спрашивал я у продавцов, грузчиков, коммерсантов. Все они морщили лбы, рассыпались в громких «саа» и «сола», жестикулировали, но один отвечал кратко, и в его словах не было ни «саа», ни «сола». «Ени джами?» – повторил я. «Ай донт ноу», – ответил он и улыбнулся. Мы заблудились в Кадыкёе, в Султанахмете, снова в Кадыкёе.

дела

За пять дней мы видели всего двух нищих, остальные в этом городе были чем-нибудь заняты. Тихий старик, торговавший парой коробок фиников и фисташками у Египетского базара. Подросток, кидавший на улице Истикляль в стену дома прилипчивых Человеков-Пауков. Продавцы симитов и каштанов. Люди, тащившие тюки в лабиринтах торговых улиц. Человек, который стоял на туристической дорожке, ведущей от Айя-Софьи к Топкапы, и продавал носки с надписью «Hugo Boss»; рядом с носками лежали несколько тюбетеек, а когда мы шли обратно, он уже сидел и играл на своей багламе, отставив подставку с носками в сторону. И вокруг кружатся остальные миллионы, занятые делами.

симит

Чайки висят в воздухе за паромом. У борта стоит человек, он отрывает им кусочки специально для этого купленного симита. Когда хлеб кончается, человек прячет руки в рукава и больше не смотрит на чаек, он смотрит на берега. Мы тоже бросаем свой хлеб. Это похоже на беспроигрышный баскетбол: еда попадает точно в клювы.

баклава

В последний день было прохладно, мы с чемоданами постояли на Ипподроме, потом постояли у скамеек у мечети Фируз-Ага. На одной из них ворочался человек. Времени до самолёта было ещё много, лир мало. Я решил купить баклавы в кондитерской и оставить немного на трамвай и метро, чтобы больше не менять доллары. Баклава была красивой, хотелось купить каждой понемногу, её продавал молодой рослый турок, он был вежлив. Он наполнил коробку, поставил её на весы, назвал цену. Я пытался объяснить ему, что нам должно ещё хватить на проезд, но он не понимал моего английского (я и сам его не понимал).

– Слишком много, – сказал я.

Он перестал быть вежливым. Он сказал сурово:

– Много?! Да тут каждой настоящая цена – лира!

Я понял, что не смогу объяснить ему, что имел в виду не деньги, а баклаву, и сказал:

– Спасибо.

Арзамас в марте 2009 года

Маму провожали на пенсию в кафе «Золотые купола». Часть продуктов принесли сами. «Колбаса, – увидела работница, разбиравшая сумки. – А разве колбасой поминают?» Поминки, свадьбы, дни рождения – разница невелика; мне кажется, кафе в этом городе и существуют большей частью только для дней рождения, свадеб, поминок. На стенах «Золотых куполов» висят фотографии арзамасских церквей, задник небольшой сцены – сверкающие купола в натуральную величину, а над входом – кириллическая доска: «Человек! Где бы ты ни был, кем бы ты ни был, всегда должен оставаться человеком». Наверное, были прецеденты.

В газетах широко обсуждают обсуждение в передаче ведущего Малахова, прославившего Арзамас случая: капитана милиции осудили за то, что она привела в бордель несовершеннолетнюю; несовершеннолетняя стала с тех пор совершеннолетней и жизнью своей довольна. Пишут корреспонденты, негодуют жители. Вот, например, характерный пример синкретического мышления из «Арзамасских новостей»:

«Передачей просто возмущён. Акцентировать внимание на словах „Арзамас, Нижегородская область“, как это делал постоянно ведущий, считаю необоснованным и очерняющим нашу малую родину в глазах всей страны. Пусть покажут тот населённый пункт, где нет людей, ведущих аморальный образ жизни, – по-моему, это место не на нашей грешной земле». И. Городин, 60 лет, пенсионер.

В криминальной хронике пишут о том, как двое в третьем часу ночи позвонили в квартиру и ограбили молодую пару: тысяча рублей, золотые украшения, два телефона. Через несколько часов грабителей задержали. Свой поступок они объяснили так: хотели потребовать деньги с должника, но ошиблись адресом. На первой полосе «Арзамасских ведомостей» под рубрикой «Реплика» была опубликована реплика:

До чего люди недобрые…

Читаем местные газеты, много объявлений «Приму в дар», а вот «Подарю» почти нет.

До чего люди недобрые – лучше выбросят мебель, одежду, а другим не отдадут! А ведь много богатых…

И. Жуков.

Услышал также выражение «Что хуем заложено, не вырубишь топором». И ещё такое: «Спихнули, как говно с лопаты».

Бутурлино в мае 2009 года

В посёлок Бутурлино, где тренирует детей мой отец, короткий пригородный поезд «Арзамас-Сергач» идёт очень быстро, как пассажирский, а временами даже как скорый. Если в сторону Мурома леса за лесами и всё равнина, то в этих краях – перелески, поля, холмы. И станции другие: не деревянные или из силикатных кирпичей, а основательные, псевдоклассицистические, с треугольными фронтонами. На станции Смагино, где Бутурлино, такой же.

Отец показал мне спортзал на первом этаже общежития сельхозтехникума: купленный им в Москве борцовский ковёр, чёрные чучела, которые он зовёт «невестами», зал с полусамодельными, как всегда у него, тренажёрами. Потом повёл меня на Пьяну, захватив удочку – просто так, зная, что рыба не будет клевать: дул сильный северо-восточный ветер.

Эта река (говорили нам в школе) получила своё имя потому, что извилиста и что от истока недалеко до устья, хотя река довольно длинная, – она как будто возвращается к тому месту, откуда вытекла. Другие говорят, что назвали реку по Пьяному побоищу: незадолго до Куликовской битвы на её берегах хотели биться русские с татарами, но первые перед боем напились, а вторые их пьяных перерезали. Но известно, что река звалась Пьяной ещё до этого события.

Она оказалась полноводной и быстрой, гораздо шире и живее арзамасской Тёши. У самого посёлка сделали дамбу, так что образовалась большая заводь, а через новое русло перекинули длинный и узкий автомобильный мост, за которым бурлят пороги. Я спустился через траву к мысу, у которого Пьяна поворачивает от старого русла. Взлетали утки, в вётлах пели соловьи. Я смотрел на красивую воду, на возвышенности за ней, в полях, лесах и перелесках, и понимал, как осваивали эти места – как плыли по реке, ловили рыбу, делали стоянки, возвращались к хорошему месту, слышал приглушённые расстоянием и временем разговоры, ругань. «Там, – показал отец на даль за рекой, – Большие Бакалды. Там всё в вишне, и музей вишни есть. Ездил туда раз к одному мужику, спину поправлять. Ни хера он мне не помог».

Свежевыкрашенный по весне посёлок цвёл. В центре был сквер с новой детской площадкой. Напротив него центральную площадь украшало огромное тёмно-серое кафе с монументальными буквами «Светлые зори» на крыше. Оно включало в себя закусочную «Бест хаус» – так было выведено разноцветными буквами над одной из двух дверей. Чуть подальше стоял двухэтажный универмаг. В нём, просторном, чистом и безлюдном, с пышными тропическими растениями и большим аквариумом, был супермаркет, в котором стояли и аргентинские, и французские вина, и армянский коньяк двадцатипятилетней выдержки за четыре с половиной тысячи рублей. Рядом был районный центр занятости, а перед ним стенд, на котором висели газета «Бутурлинская жизнь» и два объявления о работе. Одно завлекало на отхожий строительный промысел в Москву и другие города России. Другое было распечатанным электронным письмом от руководителя некоего нижегородского цирка, которому срочно потребовались то ли акробаты, то ли рабочие для выездов за рубеж – с оплатой в евро за каждое выступление. Через дорогу была отремонтированная почта. Там на изобильных стеллажах рядом с полуторалитровыми бутылками пива, стиральными порошками и посудой стояли несколько книг Паоло Коэльо и Бориса Акунина, биография Алексия Второго, а также альбом «Готовим в горшочках». Я перешёл дорогу обратно и дошёл по цветущей аллее с обновлёнными скамейками до ярко-жёлтого торгового центра «Колос», переделанного из кинотеатра, от него свернул на улицы с жилыми домами.

Кроме деревянных домов было много одно- и двухэтажных из силикатного кирпича с примитивными узорами из красного. Таких много и в Арзамасе, и в арзамасских деревнях и посёлках. Эти дома некрасивы – кажется, что им не хватает самого главного: замысла, – зато прочны. Во дворах росли ели и белые от цветов плодовые деревья. Особенно много елей было в детском саду. Редкие люди неторопливо передвигались, временами останавливаясь посреди дороги, чтобы поприветствовать знакомых во дворах, сидели на лавочках рядом с колясками или курили – тоже медленно. Я снова оказался у общежития сельхозтехникума и по улице Маршала Казакова (он родом из этих мест) и переулкам вернулся к «Светлым зорям».

Рядом с кафе я обнаружил музей – небольшой кирпичный особняк. На двери висел лист бумаги с надписью «Вход – ПЛАТНЫЙ!». Билет стоил 15 рублей. Смотрительница, женщина лет пятидесяти пяти, в очках, с химическими кудрями и голосом, намекавшим на перманентную истерику, беседовала с посетителем, мужчиной в камуфляжной куртке, пришедшим с девочкой. «Давайте с вами так поступим, – сказала она мне. – Вы осмотрите, потом поднимитесь на второй этаж и оплатите». Я начал осмотр тесных комнат с экспонатами, прислушиваясь к разговору. Говорили о старообрядцах. «Это вот старообрядческий крест, – объяснял мужчина. – Восьмиконечный». – «А как вы считаете? – поинтересовалась смотрительница. – А, вы все концы считаете. Надо же, вы мне, можно сказать, прочитали целую лекцию о старообрядчестве. Я об этом, скажем так, движении читала только у Мельникова-Печерского, в художественной, да, литературе». Посетитель начал рассказывать про старинные книги, «с ятями ещё». «Я этого не смогу прочитать». – «У Пикуля вот фолиант». – «Я всех тонкостей не знаю, знаю, что были разногласия у патриарха Никона и Аввакума», – и разговор сошёл на цены на лекарства. «В одной аптеке салициловая кислота стоит тридцать пять рублей, а в другой – двадцать пять, – сообщил мужчина. – Сорок процентов разница». – «Я этого всего не понимаю, – истерически мягко говорила смотрительница. – Государство же должно регулировать».

Висела небольшая и приблизительная копия «Ржи» Шишкина, на которой была добавлена уходящая по дороге девушка. Старинный телефон был подписан: «Телефон». Ткацкий станок был подписан: «Ткацкий станок». Щипцы для сахара были подписаны: «Щипцы для сахара». Лежали две патефонные пластинки: пасхальные песнопения Бортнянского, «Ком. пародия «Парагвай». Сидел деревянный манекен девушки; он напоминал обрядовую куклу для сожжения. Бивень, зуб мамонта, лапти, кочедык, рукомойник чугунный, парадный хомут, украшенный раковинами каури. Одна комната была посвящена камнерезам из местного села Борнукова. Камень, ангидрид, добывали в Борнуковской пещере, известной «с XVIII века, со времён экспедиции П. С. Палласа». В стеклянных витринах стояли небольшие ангидридовые верблюд, тюлень, орёл, ящерица, свиристель, глухарь, утка, партизан в ушанке с патронташем и ППШ верхом на могучем коне со сказочно пышной гривой. Сейчас промысел сошёл на нет.

«Наталья! Это же немыслимо! – услышал я за спиной голос смотрительницы, которая общалась с молодой уборщицей. – Щётка так и лежит здесь? Мокрая. Как же ты будешь мокрой красить?» Поднявшись на второй этаж, я смотрел на письма из Афганистана, на фотографии интернационалистов, на принадлежавшую маршалу Казакову «абонементную книжку №986 на право покупки билетов в зрелищные предприятия г. Москвы». «Вот вам билетик, – сказала смотрительница, поднявшаяся вместе со мной. – Сейчас пять рублей сдачи». «А чей это дом?» – спросил я. Она начала издалека: «Горница Силантьевых – на первом этаже, там, где сидит манекен, это горница Силантьевых, владельцев дома. Дом построен в так называемом в разговорном языке стиле провинциального классицизма. Этот достаточно скромный дом самый яркий в посёлке. У них был небольшой бизнес, они продавали пряжу, возили её в северные районы. Имеются в виду не северные районы области, они возили в Архангельск, благодаря матушке-Волге». Когда я уходил, на столе дожидался следующего посетителя новый билет.

Тренировка была на стадионе – играли в футбол на половине футбольного поля с воротами, стоящими поперёк, у боковых линий. Дети – около двадцати мальчиков и одна девочка – были поделены на оранжевых и зелёных: поверх одежды на них были лёгкие синтетические жилеты. Отец свистел в свисток и говорил не глядя: «От ворот. Штрафной зелёные бьют. Ушёл. Угловой». Руки он держал за спиной и был горд своей работой, пряча улыбку козырьком кепки. Я давно не видел отца таким спокойным. Он сел рядом со мной на трибуну. «У этого отец с матерью разошёлся, – кивал он. – Теперь с отчимом, а отец с другой сошёлся, она дочь недавно от него родила. Вон, чего-то получил, – показал он на мальчика, который прибежал к стоявшему на беговой дорожке мужчине. – Тоже вот отец, пришёл, с матерью его не живёт. Лопает, хули. А у неё не поймёшь, четверо детей, и все от разных. У того тоже отчим. Почти все тут такие, безотцовщина. Во всём посёлке. У этого мать работает в одной фирме, сошлась с начальником, ребёнка от него родила, живёт с ним, а отец тоже с другой сошёлся, она тоже уже от него родила». Я смотрел на игру и думал, что так же, как эти дети, чувствовал себя в детстве: играл, не зная о другом мире, и мне хватало собственного, ограниченного горизонтом или – на время – краями футбольного поля.

В этом посёлке так мало лишних движений и так мало движения, что, кажется: ничего не меняется, только дополняется, и когда наступают плохие времена, наступают плохие времена, а не смена времён. Волны времени тут амортизируются, затухают, оставляя на берегу случайные диковины от щедрот переполненного мира – трансформированные до неузнаваемости и произвольно соединённые обрывки чужих идей, щипцы для сахара, раковины каури, патефонные пластинки с комическими пародиями, двадцатипятилетний армянский коньяк. И обязательно будет день, когда кто-то, у кого здесь есть деньги, потратит их на эту бутылку – для подарка заезжему начальству, для похвальбы, для куража. И если выпьет её сам, поставит пустую бутылку на память, чтобы она осталась навсегда. А потом приедет новый Паллас и откроет что-нибудь ещё, что было под боком, но никого не интересовало, потому что хватало пахоты, сева, урожая, дней и ночей, хлопот.

Вокзал на станции был закрыт, и не у кого было купить билет. Но немногих людей, которые постепенно собирались, это совсем не волновало: приехал бы поезд. Среди будущих пассажиров были две неплохо одетых девушки с дорогими сумками. Они, наверное, ехали в Арзамас на учёбу, чтобы потом в нём остаться и опустошить родные места, как я и подобные мне опустошили свой город, уехав в Москву. Деревянный туалет у вокзала оказался внутри чистым и сухим, я таких и не видел ни разу на станциях – живут же люди, попадают в очко, не вокруг. Проехал красивый и чистый поезд «Москва-Чебоксары», мелькнула, проехала женская рука, голая до середины плеча. Этот чистый самодостаточный посёлок, подумал я, из тех, которые едва замечаешь в разговоре с поездным собеседником, пока сидишь на боковом сиденье после обеда, перед ужином.

Я смотрел на перрон и запоминал: с черемухи слетают мелкие лепестки, собираются на платформе, бросаются вскачь врассыпную, прыгают легко, пружинят, вертясь, затевают быстрые свои белые смерчики-хороводы, а потом наперегонки катятся к краю платформы, чтобы упасть на камни путей сообщения и больше не подниматься – разве чтобы прыгнуть раз и улечься поудобнее.

Александров в июне 2009 года