Государство и право в Центральной Азии глазами российских и западных путешественников XVIII – начала XX в.

Помимо налогов, бухарцы несли еще и ряд повинностей. Ежегодно крестьяне должны были заниматься ремонтом дорог и чисткой арыков, рытьем колодцев. Причем если починкой дорог они занимались вблизи от собственных кишлаков[45 - Поэтому беки чаще всего не следили за отбыванием этой повинности, а самим крестьянам хорошие дороги нужны не были, поскольку проехать верхом они могли по любой тропинке, а арбами на дальние расстояния ездили весьма редко [Галкин, 1894а, с. 381–382]. Да и средств переправы (паромов, лодок, каюков и проч.) было немного, они практически не ремонтировались, в связи с чем переправа могла занимать несколько часов [Гаевский, 1924, с. 51; Зноско-Боровский, 1908, с. 194].], то на чистку ирригационных сооружений, для которой требовалось значительное количество работников, их могли отправлять и в другие местности [Гаевский, 1924, с. 67; Кун, 1880, с. 231; Маев, 1881, с. 169]. Если через селение проезжали эмиры, сановники или иностранные дипломаты, местные жители должны были предоставлять им провиант и фураж, а в необходимых случаях – собственных лошадей и арбы [Стремоухов, 1875, с. 637]. Некоторые беки, не ограничиваясь этими повинностями, также постоянно привлекали определенное количество жителей подчиненных им кишлаков для работы в их собственных владениях [Кун, 1880, с. 231].

Таким образом, при суммировании всех налогов и сборов подданные бухарских эмиров нередко должны были расставаться с 3/4 своего урожая, что, конечно же, не усиливало их любви и верности к эмирам и, напротив, заставляло поддерживать идею вхождения Бухары в состав Российской империи, где, как они могли убедиться на примере населения Туркестанского края, налогов было меньше, и ставки их были более четко фиксированными.

Торговые отношения

По наблюдению священника Будрина, посетившего эмират в 1820 г., бухарские власти лишь собирали торговые пошлины, а самим торговцам никоим образом не покровительствовали и не защищали их интересы [Будрин, 1871, с. 32].

В самом деле, эмиры и высшие сановники уделяли весьма пристальное внимание сбору торговой пошлины – зякета, который, согласно мусульманскому праву, должен был составлять 1/40 от стоимости товаров, предназначенных для продажи. Взимался зякет специальными чиновниками-зякетчи, находившимися в ведении кушбеги, т. е. шел непосредственно в казну эмира, а не на содержание беков и других региональных чиновников. Для взимания зякета купцы перед началом торговли должны были завезти товары на специальные склады при караван-сараях, куда являлись затем эмирские сборщики (иногда – даже сам кушбеши или главный зякетчи лично), оценивали товар и взимали пошлину, после чего разрешалось вести товары на базар. Если товары привозились поздно вечером, то чиновники являлись с утра, а ночью склад охранялся приставами, следившими, чтобы торговцы не попытались укрыть часть товаров для уменьшения суммы зякета [Вамбери, 2003, с. 134; Крестовский, 1887, с. 286].

Позднее власти стали практиковать многократное взимание зякета с иностранных торговцев. Так, путешественники отмечают, что в 1870–1880-е годы существовал ряд специальных постов на р. Амударье, в Ташкургане и в самой Бухаре, на которых взимали зякет с ввозимых в эмират товаров и иного имущества [Le Messurier, 1889, р. 178] (см. также: [Энпе, с. 183]).

Помимо зякета, торговцы были вынуждены тратиться на оплату вышеупомянутого склада для своих товаров при караван-сарае, где они должны были ожидать оценки для оплаты торгового сбора. Характерно, что и эти караван-сараи отдавались на откуп арендаторам, которые могли назначать любую плату за пользование складами [Стремоухов, 1875, с. 663].

Со скота, который бухарцы гнали на продажу в Афганистан и Индию, собирали особый налог – бадж (также сохранившийся еще со времен средневековых тюрко-монгольских государств): он составлял 2–3 таньга с каждого верблюда; 0,5 таньга с лошади; 1/4 – с осла и 10–15 медных пулов с барана. Любопытно, что собирали его в одном только Денаусском бекстве, граничившем с этими странами [Лессар, 2002, с. 104].

Наконец, существовал еще один весьма специфический налог в торговой сфере – аминана, который взимался за пользование торговыми местами на базарах. Он был введен в свое время эмиром Музаффаром специально для войны с «неверными» русскими, однако был сохранен после установления протектората Российской империи над Бухарой. Его ставка различалась в зависимости от товаров: с каждых двух батманов[46 - Батман являлся весовой единицей, составлявшей в разное время от 8 до 16 пудов, т. е. 128 кг.] хлопка – 11,5 таньга; с 1 батмана шерсти – 6–7 таньга; с каракуля – 2 % стоимости; с чая, индиго, кисеи – 1/160 стоимости; с верблюда – 2 таньга; с лошади – 1; с осла – 40 медных пулов; с барана – 24 пула [Гаевский, 1924, с. 66; Клемм, 1888, с. 5; Лессар, 2002, с. 103] (см. также: [Семенов, 1929, с. 48–51]).

Еще один торговый сбор взимался через маклеров-посредников, институт которых был весьма распространен в Бухаре. Они участвовали в большинстве сделок и брали установленный процент (1/400 стоимости сделки с продавца и 1/200 – с покупателя). Если один из участников сделки получал большую выгоду от сделки, он должен был вручить маклеру дополнительный подарок [Будрин, 1871, с. 27–28; Крестовский, 1887, с. 309; Носович, 1898, с. 643; Стремоухов, 1875, с. 667]. Обязательным считалось участие таких посредников при продаже лошадей, поскольку цены на них были весьма высокими 150–200 золотых тилля [Mir Izzet Ullah, 1843, р. 331].

По сведениям путешественников, кушбеги фактически держали сбор зякета на откупе, а чиновниками для его сбора назначали своих родственников и других близких. На откупе были даже маклерские сборы [Виткевич, 1983, с. 107; Носович, 1898, с. 643; Петровский, 1873, с. 241]. Естественно, подряжаясь сдавать в казну установленную сумму, откупщики могли взимать с торговцев гораздо больше, чем предусматривалось законом. Неслучайно А. Бернс отмечал, что сами бухарцы, хотя и платили в России пошлину выше, чем в Бухаре, меньше жаловались на российских сборщиков, которые взимали сборы по фиксированным ставкам [Бернс, 1850, с. 576][47 - При этом сам Бернс оценивал честность бухарских сборщиков торговых пошлин выше, чем индийских.].

Некоторые эмиры предпринимали попытки рационализировать систему торговых сборов. Например, эмир Хайдар предписал взимать зякет после продажи, а не до, т. е. когда будет возможно точно оценить полученную торговцем прибыль [Он же, 1848, с. 414]. Однако, учитывая, что позднее прежняя практика предварительного взимания торговой пошлины была восстановлена, по всей видимости, торговцы находили возможности скрывать часть прибыли и, соответственно, уменьшать сумму полагающегося с нее сбора. Позднее бухарские власти стали практиковать взимание торговых сборов только с товаров, которые ввозились в пределы эмирата – при условии, что торговец вывезет из страны товаров на ту же сумму, но позднее отказались и от этого подхода и вновь стали облагать сбором как ввозимые, так и вывозимые товары [Стремоухов, 1875, с. 667]. Правда, как уточнял представитель русского политического агентства в Бухаре В.О. Клемм, с ввозимых товаров взимался именно зякет, а с вывозимых – уже аминана, составлявшая не 2,5, а 5 % [Клемм, 1888, с. 6].

Позиционируя себя как защитников «истинной веры», эмиры устанавливали огромные пошлины для иноверцев на рынках Бухары. Мусульмане по шариату платили зякет в размере 2,5 % стоимости товара, тогда как евреи и армяне – уже 5 %, индусы – 10 %, а христиане – от 10 до 20 % [Бернс, 1850, с. 574; Мейендорф, 1975, с. 125][48 - По словам Е.К. Мейендорфа, эмир в ответ на жалобы русских торговцев о чрезмерных торговых пошлинах заявлял, что в России с бухарцев якобы взимают пошлину 25 % от стоимости товара, что, конечно же, не соответствовало действительности [Мейендорф, 1975, с. 127].]. Учитывая, как немного иноверцев приезжали в Бухару до установления российского протектората, власти стремились получить повышенные сборы с любого христианина, в том числе и приезжавшего не с торговыми целями. И если англичанину А. Бернсу сразу удалось договориться с кушбеги о том, чтобы чиновники ничего не взяли с него и его спутников [Бернс, 1848, с. 414], то российский разведчик И.В. Виткевич устроил настоящий скандал, чтобы избежать каких бы то ни было сборов [Виткевич, 1983, с. 95][49 - Венгерский путешественник А. Вамбери, выдававший себя за турка-паломника, упоминал, что торговых пошлин с него бухарские чиновники не взяли, но все равно весь его багаж осмотрели и тщательно зафиксировали его содержимое [Вамбери, 2003, с. 135].]. В дальнейшем, после заключения серии торговых соглашений, с российских торговцев стали взимать те же 2,5 %, что и с мусульман, тогда как другие европейцы (как и прочие немусульмане) продолжали платить 5 % [Носович, 1898, с. 54, 87; Крестовский, 1887, с. 316]. Впрочем, и в более поздние времена бухарские сборщики торговых пошлин практиковали взимание торговых пошлин даже с имущества, не предназначенного для продажи: только за право проезда через «таможенный пост» они могли потребовать уплаты 2 таньга с каждого верблюда [Казенный турист, 1883, с. 114].

Представители бухарских властей не ограничивались только сбором торговых налогов, но и сами активно участвовали в торговле, нередко злоупотребляя своим положением. Так, по сообщению доктора Э.А. Эверсмана, кушбеги заполучил монополию на торговлю грушами [Васильев, 1905, с. 208].

Для путешественников, прежде не имевших опыта взаимодействия с бухарскими торговцами, было весьма непривычным, что последние легко отказывались от выполнения обязательств. Т.С. Бурнашев с негодованием писал об обмане и мошенничестве, процветающем в Бухаре, отмечая, что покупателя защищает только одно правило: если ему не понравится товар, он вправе его вернуть продавцу даже через неделю, а тот обязан возвратить ему деньги [Бурнашев, Безносиков, 1818, с. 80–81]. Вторит ему и англичанин А. Бернс: чтобы не платить долг, бухарцу достаточно на суде произнести клятву, что у него нет денег (для чего даже не требовалось приводить свидетелей), как он освобождался от своего обязательства [Бернс, 1848, с. 413–414]. Не изменилась ситуация и во второй половине XIX в.: Н.Ф. Петровский и Н.П. Стремоухов также отмечали, что бухарцы всячески стараются не выполнить обязательства перед иноверцами – не возвращают долг или возвращают с задержками и с меньшим процентом, чем было оговорено, скрываются с товаром, взятым в кредит, или полученной предоплатой. Никаких способов обеспечения обязательств в Бухаре известно не было [Петровский, 1873, с. 239; Стремоухов, 1875, с. 667].

Путешественники, бывавшие в эмирате с торговыми целями, старались всячески вникать в хитрости торговцев и описывали их в своих записках. Например, достаточно подробно описывалось жульничество с хлопком: продавец мог распороть тюк хлопка, вынуть значительное его число из середины и заменить его глиной. Другим распространенным способом увеличения веса хлопка (поскольку тюки продавались на вес) было его постоянное поливание водой, отчего он гнил, и покупатель, соответственно, терпел убыток [Казенный турист, 1883, с. 113–114].

Неудивительно, что в Бухаре не практиковалась прямая продажа товаров в кредит – только с участием оптовиков или государственных посредников, у которых было больше возможностей защитить свои интересы. А ростовщичеством (формально запрещенным шариатом) в Бухаре занимались индусы-менялы, которые давали в долг только беднякам, поскольку лишь в отношении самых бедных подданных эмирские власти могли принять решение о возврате долга «неверным» [Клемм, 1888, с. 5].

Примечательно, что сами бухарцы демонстрировали веру в закон. Так, Е.К. Мейендорф вспоминал слова одного местного жителя, что если бы ему задолжал сам хан (т. е. эмир), то он пошел бы к судье-казию, и тот на основе Корана потребовал бы от хана выплаты долга. Правда, бухарец тут же добавил, что если государь все равно не заплатит, то это только потому, что он хан и действует в своем праве [Мейендорф, 1975, с. 131], т. е. поступит в данном случае уже как монарх, а не как участник частноправовой сделки.

Испытывая постоянную нехватку средств, бухарские эмиры порой шли и на обман собственных подданных. Так, К.Ф. Бутенев сообщает, что эмир Насрулла периодически выпускал монету худшего качества, чем прежняя, но собственным указом заставлял принимать ее на равных с прежней [Бутенев, 1842а, с. 162]. При этом в течение достаточно долгого времени, как ни странно, в эмирате не было доверия к русской серебряной монете. И если в столице она довольно быстро получила распространение наравне с местной, то в провинции она долго шла по пониженному курсу, даже по сравнению с установленным русско-бухарскими соглашениями – так, в Кулябском бекстве, даже в начале XX в., за таньгу требовали не 15 копеек по официальному курсу, а 16 [Рожевиц, 1908, с. 621].

Как видим, в торговой сфере в Бухарском эмирате было весьма сложно провести границу между публично-правовыми и частноправовыми отношениями, поскольку государство старалось всячески контролировать даже мелкие сделки – естественно, с выгодой для себя. Поэтому не приходится удивляться, что власти всячески старались сохранять традиционные нормы и принципы в этой сфере – как тюрко-монгольские, так и мусульманские, и противились попыткам российских властей как-то модернизировать торговые отношения в эмирате даже после установления протектората и учреждения Русского политического агентства.

Земельно-правовые отношения

Как и торговые, земельно-правовые отношения в Бухарском эмирате строились на основе средневековых религиозных и обычно-правовых норм, лишь в некоторой степени дополнявшихся отдельными актами волеизъявления бухарских правителей. Виды землевладения и землепользования в соответствии с шариатом, в принципе, хорошо известны, однако в записках путешественников можно найти ценные дополнения или уточнения о правовом режиме тех или иных земель, правах и обязанностях их собственников или пользователей.

Впрочем, многие иностранцы, побывавшие в Бухарском эмирате, по-видимому, не до конца разбирались в системе земельно-правовых отношений и, соответственно, несколько «примитивизировали» их. Так, журналист Н.П. Стремоухов выделил всего три вида собственности на землю (эмира, беков и вакуфные), классифицировав их по сбору платы с арендаторов: с владений эмира ее собирали амлякдары, с бекских – сами беки и их подчиненные, с вакуфов – те, в чью пользу они были учреждены [Стремоухов, 1875, с. 674]. Путешественники, больше знакомые со спецификой восточной (и в особенности мусульманской) системы земельных отношений, приводят более конкретные сведения. Дипломат и востоковед Е.К. Мейендорф выделяет государственные имения (с которых арендаторы платили 2/5 урожая в пользу эмира), поместья за военную службу (так называемые амляки), частновладельческие мильки и вакуфы [Мейендорф, 1975, с. 107]. Другой чиновник и востоковед А.Л. Кун приводит еще более сложную классификацию видов земель: 1) по способу орошения – «аби» (орошаемые водой из источников) и «кунакау», или «ляльми» (орошаемые «небесной водой»); 2) по праву владения – мильк-хур (в частной собственности), мильк-халис («обеленные», т. е. в частной собственности и освобожденные от уплаты налогов) и вакуфные (пожертвованные на благотворительные цели и также обладающие налоговым иммунитетом) [Кун, 1880, с. 230] (ср.: [Ханыков, 1843, с. 114–118; Гейер, с. 12]).

Помимо «теоретического» разделения земель, некоторые авторы сообщают и детали о практике их распределения и перераспределения. Так, А.С. Стеткевич отмечал, что более привилегированные по своему положению узбеки в течение десятилетий вытесняли коренное население эмирата – таджиков, захватывая себе более плодородные земли [Стеткевич, 1894, с. 245].

В каждом амлякдарстве самому амлякдару и подчиненным ему писцам и прочим мелким чиновникам жаловалось во владение до 1/3 всей земли, освобожденной от уплаты хараджа [Гаевский, 1924, с. 61]. Попытки сохранять эти земли после смены бека или передавать по наследству, как правило, были безуспешными, поскольку формальное, документальное закрепление «амляка»[50 - Амляковой форме земельной собственности посвящено специальное исследование [Мирзаев, 1954].] за его обладателем чаще всего не практиковалось. Поэтому амлякдары старались (естественно, за определенную плату) получить либо решение судьи-казия, либо даже ярлык самого эмира, которым в случае необходимости могли бы защитить свои права на эти владения. Однако в большинстве случаев амляковые земли переходили к новым владельцам, которых назначали на должности следующие беки – с иммунитетами и обязательствами в отношении как беков, так и эмира [Ханыков, 1843, с. 118–119].

В казенной собственности также находились земли, содержавшие полезные ископаемые. Так, в эмирате в трех местностях добывали соль, и власти брали особый сбор за разработку месторождений: за груз на 1 верблюда – 1 таньга, на 1 лошадь – 1/2 таньга, на 1 осла – 1/4. Но с 1870-х годов этот сбор взимался только с тех, кто специально приезжал для добычи соли с целью последующей ее продажи, а местные жители свободно могли добывать соль для собственного потребления [Петровский, 1873, с. 228; Маев, 1879в, с. 316].

В Бухаре также имелись и месторождения золота, но горное дело совершенно не было развито. Еще инженер К.Ф. Бутенев, побывавший в эмирате в начале 1840-х годов отмечал, что хотя на его территории и имеются золотые россыпи, но бухарцы не имеют средств для добычи собственного золота, поэтому существует значительное число торговцев, которые занимаются тем, что ввозят в Бухару «хищническое» золото из России [Бутенев, 1842а, с. 138–142; 2003]. Не изменилась ситуация и несколько десятилетий спустя: полковник П.П. Матвеев, посетивший Бухару уже в 1877 г., также констатировал, что бухарцы добывают на Амударье золото, и правительство никак этот процесс не контролирует [Матвеев, 1883, с. 26]. Лишь в начале XX в. на р. Вахш была организована добыча золота, взятая на откуп богатым сартом, обязавшимся ежегодно сдавать в казну более 10 тыс. руб. вне зависимости от количества добытого. Естественно, откупщик старался всячески снизить затраты на добычу золота, используя постоянно не более 2–3 человек на каждом из шести взятых на откуп участков [Нечаев, 1914, с. 65–67; Гаевский, 1924, с. 58].

Это представляется вполне объяснимым, учитывая, что для постоянной и эффективной добычи полезных ископаемых властям следовало бы вначале вложить в это дело значительные средства, тогда как они предпочитали решать вопросы управления земельными отношениями не экономическими, а исключительно административными методами. В большинстве своем эти методы сводились к конфискации земель и прочей недвижимости монархами или беками. Даже в эпоху российского протектората, в 1880-е годы, беки нередко позволяли себе просто-напросто отнимать частично или полностью имущество у достаточно состоятельных жителей подведомственных им регионов по надуманным причинам – например, по ложным обвинениям в нарушении законов [Стеткевич, 1894, с. 259]. Эмиры действовали еще прямолинейнее и зачастую конфисковали имущество «для государственных нужд». Например, когда в 1870 г. в Бухару прибыло российское посольство под руководством полковника С.П. Носовича, эмир Музаффар поселил его в доме сановника Шукур-инака, которого просто-напросто выселили [Носович, 1898, с. 285].

Естественно, учитывая абсолютный характер власти эмира в государстве в целом и неконтролируемое правление беков в регионах, ни один держатель земли не мог чувствовать себя защищенным от посягательств властей, поэтому многие землепользователи и землевладельцы не старались извлечь из земли максимум пользы. Более-менее стабильным было положение мильковых, т. е. частновладельческих земель, изъятие которых было возможно только на основании судебных решений или личного волеизъявления монарха, который мог признать мильк недействительным. В связи с этим российские путешественники отмечали, что если им попадались ухоженные хозяйства, то это всегда были мильковые владения [Ситняковский, 1899, с. 159].

Еще более защищенным было положение вакфов (вакуфов) – владений, которые их собственники жертвовали на благотворительные цели, чаще всего религиозные: это было связано с высоким статусом и значительным влиянием мусульманского духовенства в эмирате. Вакфы фактически изымались из гражданского оборота и, соответственно, не облагались никакими налогами, а доходы с них шли на мечети, медресе, школы и т. п. Некоторые вакфы обладали своим статусом в течение многих веков, не подвергаясь посягательствам со стороны властей – например, Лянгарский вакф в Шахрисябзском бекстве существовал еще со времен Амира Тимура (Тамерлана), т. е. с XIV в., и в течение всего этого времени до конца XIX в. его управители-мутавали принадлежали к одному и тому же роду, который и учредил этот вакф [Белявский, 1894, с. 108–109].

Некоторое упорядочение земельно-правовых отношений в Бухарском эмирате произошло лишь после установления российского протектората, когда во владениях эмира появилось большое число российских предпринимателей, стремившихся всячески защитить свои права на земли, которые они брали в аренду или собственность у властей.

§ 5. Преступления и наказания. Суд и процесс

Как и в ранее проанализированных сферах правоотношений в Бухарском эмирате, в уголовно-правовых и уголовно-процессуальных отношениях удивительным образом сочетались элементы мусульманского, обычного и «государственного» (эмирского) права. И более-менее полная характеристика их особенностей возможна именно на основе записок путешественников.

Преступления и наказания

Несмотря на то что мусульманское право достаточно четко выделяет преступления и наказания, их классификация является весьма специфической, и лишь благодаря запискам российских и западных очевидцев мы можем проанализировать их в более привычных нам категориях. Соответственно, на основе их сведений преступления можно классифицировать по видам и конкретным составам, а наказания – по степени тяжести.

Наиболее опасными считались преступления против монарха, государственных интересов. В период, когда Бухара была «закрыта» для иностранцев, особенно для иноверцев, многие из тех, кто рисковал нарушить этот запрет, обвинялись в шпионаже, и единственным наказанием в этом случае была смертная казнь. Наверное, наиболее известным примером стала расправа эмира Насруллы с английскими офицерами Ч. Стоддартом и А. Конолли, которые после долгого заключения, продлившегося более года, были казнены в 1842 г., несмотря на попытки Англии, России и других европейских держав добиться их освобождения[51 - Согласно сообщению К.Ф. Бутенева, эмир уже обещал ему отпустить англичан с русским посольством в Россию, однако вскоре изменил решение, убедившись в том, что они шпионы (см.: [Постников, 2013, с. 78–79]).]. Их обвинили в сборе сведений об эмирате для организации английского вторжения и публично обезглавили (по другим сведениям – задушили[52 - Как отмечал П.И. Демезон, перерезывание горла было наиболее распространенным способом казни в Бухаре, но иногда эмир при вынесении смертного приговора произносил «Бугаилмиш» (т. е. «удушение»), и приговоренного сначала душили, а уже потом, мертвому, символически перерезали горло [Демезон, 1983, с. 58]. Французский путешественник А. Бутру, напротив, упоминал, что приговоренных перед перерезыванием горла могли еще подвергать и дополнительным мучениям [Boutrue, 1897, p. 24].]). При этом, чтобы их вина выглядела более тяжелой, Стоддарта обвинили в том, что он якобы ложно принял ислам, а Конолли – в шпионаже в пользу не далекой Англии, а ближайших врагов – Хивы и Коканда. Вскоре после их казни в Бухаре появился еще один европеец, которого эмир также обвинил в шпионаже, приказал бросить в тюрьму, ослепить и казнить [Wolff, 1846, р. 247–248].

Надо полагать, что подобные жестокие меры были связаны с тем, что как раз в этот период Великобритания предприняла попытку взять под контроль Афганистан (Первая англо-афганская война (1839–1842)), и бухарский эмир своим решением в отношении британских агентов, видимо, демонстрировал, что он более решительный монарх, чем афганский эмир, и не допустит посягательств англичан на свои владения. В последующие десятилетия, когда отношения Бухары с Англией и другими европейскими державами стали уже не столь напряженными, европейцы перестали подвергаться такому смертельному риску, прибывая в Бухару. Например, в 1862 г. в столицу эмирата прибыли трое итальянцев, которые намеревались заняться шелководством, но также были обвинены в шпионаже и… в намерении отравить население Бухары чаем с алмазной пылью [Вамбери, 2003, с. 142]. На этот раз российским властям (в частности, оренбургскому генерал-губернатору А.П. Безаку) удалось добиться их освобождения [Жакмон, 1906, с. 77–80].

Нередко основанием для расправы с неугодными сановниками становилось обвинение в измене или посягательстве на эмира, его семейство и гарем. Венгерский путешественник А. Вамбери приводит два таких примера, имевших место также в правление эмира Насруллы (преемник которого, Музаффар, по оценкам европейцев был менее жесток при наказании преступников). Так, эмир казнил одного из видных придворных сановников, обвинив его в том, что тот «бросил двусмысленный взгляд на одну из придворных рабынь». Другой сановник, один из высокопоставленных военачальников Шахрух-хан, беглый наместник персидского Астрабада, был также обвинен, лишен имущества и сослан. Впоследствии оказалось, что Насрулла решил заполучить роскошный дворец в персидском стиле, который тот построил себе в Бухаре, потратив на него 15 тыс. золотых тилля [Вамбери, 2003, с. 149].

К числу преступлений против государства также относилось фальшивомонетничество – как посягательство на прерогативу властей. Выше мы уже упоминали, что власти Бухары нередко чеканили монету низкого качества, заставляя принимать ее наравне с прежней, более дорогой. С подобным случаем столкнулся российский разведчик И.В. Виткевич, выяснивший, что монетный двор Бухары под контролем самого кушбеги чеканил плохую монету, чтобы сбывать ее индусам-менялам. Когда он обратился к сановнику по этому поводу, тот сразу же обвинил в фальшивомонетничестве нескольких туркмен и приказал их повесить [Виткевич, 1983, с. 105] (см. также: [Будрин, 1871, с. 38]).

Посягательством на порядок управления считалось нарушение установленных запретов – в частности, хождение по городу в ночное время суток, да еще и без фонарей. Таких нарушителей хватали ночные стражники и препровождали в тюрьму, а их дальнейшая судьба зависела уже от последующего суда и в конечном счете от воли эмира [Бернс, 1848, с. 398; Ханыков, 1844, с. 8–9]. Н.П. Стремоухов упоминает, что беки могли наказывать крестьян за неисполнение повинностей: он сам был свидетелем, как одного крестьянина-узбека приговорили к тяжкому телесному наказанию, за то, что тот отказался дать лошадей для перетаскивания груза посольства, возвращавшегося из России, через перевал [Стремоухов 1875, с. 637]. А.С. Татаринов сообщает о старике-гонце, который должен был отправиться с посланием, но заболел и направил вместо себя другого; бек хотел поначалу казнить его, но затем передумал и приказал дать ему несколько палок [Татаринов, 1867, с. 126].

Большое количество преступлений относилось к религиозным, что неудивительно, учитывая формально высокую степень религиозности бухарского общества и стремление эмиров выказывать себя «защитниками истинной веры». При этом некоторые из преступлений напрямую были связаны с выполнением или невыполнением религиозных предписаний, другие же – с нарушением некоторых принципов религиозного права в целом и даже обычаев.

К числу наиболее распространенных относился пропуск молитвы без уважительной причины или же сон во время молитвы, за что грозили штраф, телесное наказание и даже тюремное заключение [Бернс, 1848, с. 404, 405; Мейендорф, 1975, с. 143; Mohan Lal, 1846, р. 126] (см. также: [Кюгельген, 2004, с 101–102]). В некоторых случаях обвинение в подобном нарушении могло стать результатом сведения личных счетов – раис (мусульманский чиновник, надзиравший за нравственностью) мог заставить любого человека прочесть молитву, и если тот не знал ее или сбивался, то ему также грозило телесное наказание – его тут же могли поколотить палками помощники раиса [Ханыков, 1843, с. 191; Крестовский, 1887, с. 307].

Еще одним серьезным религиозным преступлением считалось изготовление и продажа алкоголя. При этом за потребление спиртного наказывались лишь мусульмане, а за его изготовление и продажу тем же мусульманам могли пострадать и иноверцы, которым для своих нужд производить алкоголь не запрещалось. Так, Е.К. Мейендорф упоминает об одном бухарском еврее, который за продажу водки «правоверным» был приговорен к 60 ударам палкой (при том, что 75 ударов нередко приводили к смерти наказываемого), штрафу в 150 золотых тилля и тюремному заключению [Мейендорф, 1975, с. 137]. Впрочем, как отмечают другие путешественники, несмотря на столь строгие меры, многие бухарцы предавались пьянству, хотя им за это могла грозить даже смертная казнь (см., например: [Будрин, 1871, с. 34, 38])[53 - Как ни парадоксально, но только после установления российского протектората пьянство среди бухарцев стало значительно уменьшаться, поскольку русские власти более жестко контролировали производство спиртного в Бухаре иноверцами и пресекали любые попытки продавать его местным мусульманам (см., например: [Curtis, 1911, р. 392]).].

Близким к потреблению спиртного нарушением считалось также курение табака, за которое вышеупомянутые раисы также могли приговорить к ударам плетьми или палками. При этом, как подчеркивают путешественники, табак в Бухаре продавался довольно широко и открыто, и многие «правоверные» позволяли себе курить дома, а персы-шииты и индусы даже могли безнаказанно курить кальяны и в общественных местах [Бернс, 1848, с. 404; Демезон, 1983, с. 47–48; Мейендорф, 1975, с. 144; Ханыков, 1844, с. 7; Mohan Lal, 1846, р. 127]. То же касалось и азартных игр: уже в начале XX в. в тюрьму был брошен старик – «аксакал обмывателей покойников», которого обвинили в содержании игорного притона: на него пожаловалась мать молодого бухарского купца, который проиграл этому старику крупную сумму [Л.С., 1908, с. 33]. К числу довольно необычных противоправных деяний относилось, как отмечает А. Бернс, гоняние голубей по пятницам: виновного связывали, сажали на верблюда, привязывали к нему дохлого голубя и провозили по городу, публично возвещая о его преступлении [Бернс, 1848, с. 404–405].

Обвинить в несоблюдении религиозных предписаний и также приговорить к штрафам или телесному наказанию могли тех местных мусульман, которые пытались использовать иностранных технологии в ремесленной или сельскохозяйственной деятельности. Именно поэтому многие бухарцы, несмотря на очевидные преимущества русских или английских инструментов, методов производства продукции и проч., отказывались от них, опасаясь обвинений в неуважении к религии [Бутенев, 1842в, с. 169].

За некоторые нарушения религиозных предписаний наказывались и иноверцы. А. Бернс упоминает об одном китайце, который привез в Бухару несколько картин с человеческими изображениями, которые, как известно, запрещены исламом. Местного жителя за них, скорее всего, подвергли бы штрафу и телесному наказанию, тогда как у иностранца было решено изъять картины и уничтожить, предварительно выплатив ему возмещение [Бернс, 1848, с. 435].

Некоторые религиозные нарушения были связаны с семейными отношениями и сегодня были бы квалифицированы как преступления против нравственности. Согласно запискам путешественников начала XIX в., в Бухаре за супружескую измену, прелюбодеяние или кровосмешение предавали казни. Мужчин за это преступление завязывали в мешок и сбрасывали с «Башни смерти»[54 - Впрочем, как отмечает И.Т. Пославский, сбрасывание с «Башни смерти» было «трудной и хлопотливой процедурой» (поскольку преступник всячески сопротивлялся, когда его засовывали в мешок, а затем его еще надо было тащить на верх башни-минарета), поэтому во многих случаях приговоренным к этой казни перерезали горло на торговой площади, а затем вешали [Пославский, 1891, с. 80].], а женщин по грудь закапывали в землю и забивали камнями [Будрин, 1871, с. 38; Мейендорф, 1975, с. 145; Стремоухов, 1875, с. 684][55 - Возможно, это было связано с тем, что эмир Хайдар был весьма строгим ревнителем шариата.]. Впрочем, если преступник обладал высоким статусом, ему грозило менее тяжкое наказание. Так, индиец Мохан Лал, спутник А. Бернса, сообщает, что сын бухарского кушбеги в состоянии алкогольного опьянения ворвался в дом уважаемого человека и изнасиловал его дочь. Сначала кушбеги намеревался отделаться штрафом, но, видя негодование бухарцев, был вынужден согласиться на позорящее наказание: его сына провезли обнаженным по городу на верблюде, а стражники, шедшие рядом, громогласно объявляли, за что он наказан. Несмотря на то что наказание было сравнительно мягким, горожане удовлетворились этим, и беспорядки стихли [Mohan Lal, 1846, р. 140]. Делались послабления в наказаниях и в отношении иностранцев. В 1859 г. русский купец Н.М. Уренев был застигнут в доме с местной женщиной и приговорен к смертной казни, однако ему позволили откупиться за 7 тыс. таньга. Правда, деньги, которые он отдал в виде выкупа, оказались не его, ему пришлось остаться в Бухаре, принять ислам (он был «переименован в татарина»), жениться на этой женщине и устроиться переводчиком, чтобы отрабатывать долг [М.У., с. 70; Стремоухов, 1875, с. 676].

Некоторые примеры религиозных преступлений и наказаний представлялись европейцам странными, поскольку они, по всей видимости, недооценивали степень религиозности бухарцев. Например, А. Бернс упоминает об одном бухарце, который, сочтя себя виновным в нарушении религиозных предписаний и боясь попасть после смерти в ад, сам явился в суд и попросил себе смертной казни; суд приговорил его к побиванию камнями, и приговор был приведен в исполнение, причем первый камень бросил сам эмир, перед тем давший указание, что если преступник захочет бежать и тем самым спасти жизнь, ему не следует препятствовать. Тот же Бернс сообщает, что за год до его приезда в Бухару один местный житель в пылу ссоры проклял свою мать и тоже сам явился в суд, потребовав себе смертной казни, хотя сама мать его уже простила и молила суд пощадить его [Бернс, 1848, с. 433–435].

Убийство обычно каралось также смертной казнью. Чаще всего в качестве таковой применялось повешение или сбрасывание с «Башни смерти» [Будрин, 1871, с. 38; Демезон, 1983, с. 57–58]. Однако степень наказания порой зависела от того, на кого именно покусился убийца, и если жертвой оказывалось высокопоставленное лицо, то преступнику грозила весьма мучительная смерть. Наиболее известным примером является убийство бывшим чиновником главного бухарского зякетчи Мухаммад-Шарифа-диван-беги, сына и предполагаемого преемника кушбеги Муллы-Мехмеди-бия в 1888 г. Убийцу было решено передать в руки родственников убитого, которые сначала мучили и терзали его самым жестоким образом, переломав ему руки и ноги, потом, уже полумертвого, привязали к ослу, протащили по городу, а затем бросили тело за городскими воротами на съедение собакам. И.Т. Пославский отмечает при этом, что родственники жертвы, несмотря на свой высокий статус, не поколебались «оскверниться» ремеслом палачей, но в дальнейшем это не сказалось на их репутации [П.П.Ш., 1892; Пославский, 1891, с. 80–81; Dobson, 1890, p. 272–273].

Строгие наказания существовали за посягательства на имущество. За грабеж нередко следовала смертная казнь. Впрочем, в некоторых случаях преступники могли откупиться. Согласно А. Бернсу, один приезжий афганец за грабеж в Бухаре был приговорен к смерти, но ему, как иноземцу, дали возможность откупиться и уехать из страны; однако пока он был под судом, несколько его соотечественников также поймали на грабеже – в итоге были казнены и они, и тот, кто уже внес выкуп (причем деньги были ему предварительно возвращены) [Бернс, 1848, с. 435–436]. За воровство также могли приговорить к смертной казни (через повешение[56 - Более тяжкий вариант смертной казни для воров – путем перерезывания горла – вероятно, применялся при особых обстоятельствах. Так, согласно донесению первого русского политического агента Н.В. Чарыкова, в августе 1886 г. семерым ворам было перерезано горло в эмирской цитадели [Пирумшоев, 1998, с. 132]. Дело происходило во время мощного народного выступления (восстания Восе), так что, вероятно, такой жестокой казнью даже воров эмир намеревался пресечь какие бы то ни было беспорядки и противоправные деяния в своей столице.]), хотя чаще практиковалось тюремное заключение. В некоторых случаях воров, в прямом соответствии с шариатом, приговаривали к отрубанию руки [Демезон, 1983, с. 57; Семенов, 1902, с. 980; Mohan Lal, 1846, р. 130–131].