Государство и право в Центральной Азии глазами российских и западных путешественников XVIII – начала XX в.

Как видим, система преступлений и наказаний в Бухарском эмирате не может быть однозначно определена как мусульманская или тюрко-монгольская: в ней сочетались элементы обеих правовых систем. И если в большинстве случаев мусульманское право предписывает взыскать с преступника компенсацию причиненного вреда (а в некоторых случаях – даже простить нарушителя), то бухарские власти стремились, в первую очередь, продемонстрировать суровое отношение к преступникам и наказать их как можно строже, что имело также и цель устрашения потенциальных преступников[57 - При этом даже самые жестокие казни совершались публично, причем народ часто ходил на них как на развлечения – с детьми и едой. Неслучайно публичные казни на базарной площади назывались «тамаша» – точно так же, как народные гулянья и театральные представления [Соловьева, 2002, с. 107–116].].

Суд и правоохранительная деятельность

Судебную власть в Бухарском эмирате осуществляли как представители светских властей, так и представители духовенства. Первые действовали на основе собственного усмотрения, обычаев, указаний вышестоящих властей, вторые – на основе предписаний шариата.

Верховным судьей традиционно являлся сам монарх – эмир, который разбирал наиболее серьезные преступления, чаще всего направленные против государя и государства, либо связанные с деятельностью наместников-беков (возбуждаемые по жалобам их подданных). Формально опиравшийся на нормы шариата, фактически эмир все дела разрешал по собственному усмотрению, а приговором по уголовному делу чаще всего была смертная казнь [Ханыков, 1843, с. 179]. Уголовно-правовую позицию бухарского эмира весьма четко изложил кушбеги в разговоре с российским послом С.П. Носовичем в 1870 г.: по его словам, держать народ в повиновении можно было только под постоянным страхом телесных наказаний и смертной казни, которые вправе налагать монарх, получая сведения о преступлениях от доносчиков, интриганов и даже клеветников [Носович, 1898, с. 275–276].

Эмир вполне мог отменить даже свое собственное ранее принятое решение и вынести новое, более суровое. Н.А. Маев описывает случай, когда на прием к эмиру Музаффару в свите гиссарского бека прибыл некий Рахматулла-токсаба, принимавший участие в восстании Катта-туры – старшего сына эмира. И хотя ранее эмир его простил и сам позволил прибыть ко двору, он приказал его схватить, а вскоре вынес «хатт» (смертный приговор), и токсабу тут же казнили, а труп бросили на городской площади [Маев, 1879а, с. 105–106]. Иногда эмир принимал решение о наказании по причине собственной мнительности: так, в начале XX в. эмир Абдул-Ахад назначил чиновника на высокую должность и тут же приказал ему дать 75 палок за то, что тот допустил нарушение придворного церемониала [Л.С., 1908, с. 32–33].

Беки также обладали правом суда в своих владениях и имели всю полноту судебной власти, однако выносившиеся ими смертные приговоры подлежали утверждению эмиром [Галкин, 1894б, с 27; Ржевуский, 1907, с. 227]. В остальных же случаях бек имел полную свободу принятия решений и вынесения приговоров. Так, максимальное число палочных ударов в Бухарском эмирате формально не должно было превышать 75, и к такому наказанию мог приговаривать только сам эмир, бекам же позволялось приговорить не более, чем к 25 ударам, но нередко они приговаривали и к 50, а в некоторых регионах – и к 100 ударам [Варыгин, 1916, с. 799; Кузнецов, 1893, с. 71].

Правоохранительную деятельность на местах осуществляли амлякдары со своими помощниками-джигитами, а в отдельных селениях – аксакалы. Они могли разбирать и мелкие правонарушения в качестве судей, но, в отличие от беков, имели право приговорить виновного только к кратковременному аресту, небольшому штрафу или нескольким палочным ударам [Гаевский, 1924, с. 60; Галкин, 1894б, с. 27; Кун, 1880, с. 228].

Для получения показаний к подсудимым и даже к свидетелям применялись различные пытки: в зависимости от тяжести преступлений, в которых они подозревались, их били палками, прижигали углями и каленым железом, выдергивали волосы и ногти, ломали суставы, отрезали нос, ломали руки-ноги, выкалывали глаза [Варыгин, 1916, с. 798–799; Стремоухов, 1875, с. 684]

Каждое дело, как уголовное, так и гражданское, означало получение существенной выгоды чиновником, который его разбирал. Поэтому неудивительно, что многие из них старались увеличить ее всеми возможными способами. М.А. Варыгин описывает, как во время посещения им Кулябского бекства два узбекских семейства начали имущественный спор и пошли на суд к амлякдару, который, осведомившись о сумме иска, заломил сбор в свою пользу в размере 1 тыс. таньга. О деле стало известно беку, который, не желая упускать выгоды, велел подчиненному передать тяжбу на его собственное рассмотрение. Пока бек и амлякдар препирались, тяжущиеся успели помириться и теперь думали, как бы им избежать суда и, соответственно, расходов [Варыгин, 1916, с. 797].

В городах охрана правопорядка обеспечивалась стражей, во главе которой находился миршаб[58 - Этого чиновника также называли «хозяином ночи», потому что основные свои правоохранительные обязанности он выполнял ночью, тогда как днем эта функция в большей степени реализовывалась раисом [Ханыков, 1844, с. 5].] со своими помощниками джура-баши (дабаши) – все они подчинялись непосредственном бекам (в Бухаре – соответственно курбаши) [Кун, 1880, с. 229; Гаевский, 1924, с. 59]. Миршаб занимался поиском преступников, старался пресекать противоправные деяния, а главное – задерживал всех, кто ходил по городу по ночам, и представлял на суд эмира [Ханыков, 1844, с. 8–9, 14] (см. также: [Кюгельген, 2004, с. 101]).

Кроме того, в распоряжении эмиров и беков имелось большое количество шпионов по всему государству, которые следили и за соблюдением религиозных устоев, и за лояльностью подданных своему монарху, причем были среди них как состоящие на жаловании, так и добровольные осведомители [Вамбери, 2003, с. 148; Носович, 1898, с. 629; Стремоухов, 1875, с. 678; Татаринов, 1867, с. 46]. Большое внимание эмирские власти уделяли сбору и изучению базарных слухов, опираясь на которые, также могли либо привлекать к ответственности неугодных лиц, либо даже принимать важные государственные решения. При этом степень достоверности источников информации властями не оценивалась [Арендаренко, 1974, с. 99–101; Петровский, 1873, с. 230–231].

В отличие от светских властей, представители мусульманского духовенства осуществляли судебную власть, можно сказать, на постоянной основе: она являлась их основной сферой деятельности. Мусульманская судебная система имела четкую иерархию. Возглавлял ее шейх-ул-ислам, или кази-калян (верховный судья), в некоторые периоды истории Бухарского эмирата являвшийся вторым по значению лицом в государстве после самого правителя, вынужденного с ним считаться [Лессар, 2002, с. 103; Олсуфьев, Панаев, 1899, с. 142] (ср.: [Wolff, 1846, р. 260]). При кази-каляне находился совет из 12 муфтиев – «высокое судилище могущественной и благородной Бухары» [Пославский, 1891, с. 79].

В каждом городе также имелся один кази-калян (назначаемый лично эмиром), которому были подведомственны казии, осуществлявшие правосудие уже на местах – таких было в среднем по пять в каждом бекстве. Оспаривать решения казиев формально мог только сам эмир как «глава правоверных» [Гаевский, 1924, с. 60; Мейендорф, 1975, с. 132, 136; Кун, 1880, с. 229]. Был специальный шариатский судья, рассматривавший воинские преступления – кази-аскер, или кази-орду [Мейендорф, 1975, с. 134]. Казии были официально независимы от беков и даже, по мнению некоторых путешественников, фактически делили с ними власть в соответствующем регионе [Варыгин, 1916, с. 793; Гаевский, 1924, с. 60].

Некоторые путешественники, на наш взгляд, несколько идеализируют суд казиев, полагая, что они были «стеснены шариатом-законом, освященным для каждого мусульманина», и отмечают, что те не были пристрастны при рассмотрении дел даже с участием иноверцев [Архипов, 1884, с. 210; Бернс, 1848, с. 407]. Однако формальное следование принципам мусульманского права отнюдь не препятствовало казиям, подобно светским властям, брать взятки, принимать решения в пользу своих знакомых или просто влиятельных лиц.

В связи с этим высокий духовный авторитет казиев отнюдь не всегда означал, что они пользовались доверием населения, и все их решения беспрекословно одобрялись. П.М. Лессар, русский политический агент в Бухаре, отмечал, что верховный судья эмирата, кази-калян Мулла Мир-Бадр ад-Дин Садр, критиковался народом за поборы и предвзятые решения, в том числе даже в пользу «неверных» – богатых индусов-ростовщиков. Аналогичным образом относилось население Бухары и к совету муфтиев при этом верховном судье [Лессар, 2002, с. 103]. Подобной репутацией обладали не только представители высшего звена мусульманской судебной системы, находившиеся на виду, но и местные казии. Так, А.В. Нечаев вспоминал, как в одном из селений местный богач-бай жаловался ему на продажность не только беков, но и казиев [Нечаев, 1914, с. 47].

Содействие казиям оказывали другие представители мусульманской правоохранительной системы – вышеупомянутые раисы, основной функцией которых был надзор за тем, чтобы мусульмане неукоснительно соблюдали все предписания шариата. Как правило, их было в регионе столько же, сколько и казиев [Мейендорф, 1975, с. 132; Энпе, с. 177; Curtis, 1911, p. 159][59 - В некоторых мелких бекствах не было не только казиев, но и раисов, и их функции выполняли сами беки [Гаевский, 1924, с. 60].]. Мелкие религиозные проступки (пропуск молитвы, курение табака и проч.) раис мог сам рассмотреть и определить за них наказание в виде штрафа (который он взимал сам), ударов плетью или палками (которые тут же исполняли его помощники) [Кун, 1880, с. 229]. В случае же совершения более серьезных преступлений раис являлся не более чем «следователем», в задачу которого входило собрать сведения о нарушении, задержать преступника и поместить его под арест до суда, который осуществлял уже казий.

Будущих мусульманских «юристов» готовили в медресе. П.И Демезон, побывавший в Бухаре в 1833 г., сообщает, что в то время изучался лишь один небольшой правовой учебный курс в рамках богословия – на основе труда «Фурани фикх» («Начала юриспруденции») Убайдуллы б. Таджи Шарие [Демезон, 1983, с. 45]. Дипломат М.Н. Никольский, живший в Бухаре в начале XX в., отмечал, что при медресе уже существовали целые «богословско-юридические факультеты» («шарие»). На них студентов обучали тафсиру (толкованию Корана), хадисам (изречениям пророка Мухаммада), фикху (правовой доктрине), усул ал-фикху (правовой методологии) и шариату как законоведению в целом. Но при этом основным методом изучения мусульманского права, как и многие века назад, оставалось зазубривание Корана и других священных текстов, что отражало устаревание и консерватизм юридического образования в Бухаре [Никольский, 1903, с. 38–41].

Более того, путешественники отмечают, что чем дальше регион находился от самой Бухары, тем меньше было в нем влияние мусульманских судей [Вамбери, 2003, с. 179–180]. Несомненно, это является еще одним свидетельством в пользу длительного сохранения в Бухарском эмирате тюрко-монгольских традиций, в соответствии с которыми основная законодательная и судебная власть находилась в руках монархов и назначавшихся ими чиновников разного уровня, а не мусульманского духовенства, как в странах «классического ислама». Поэтому сообщения некоторых авторов о том, что основным законом в Бухаре являлся Коран или шариат (см., например: [Галкин, 1894б, с. 26; Ханыков, 1843, с. 179; Энпе, с. 177]), следует воспринимать критически: такова была официальная позиция властей эмирата, но практика от нее сильно отличалась.

Тюрьмы

Считаем целесообразным отдельно проанализировать сведения путешественников о бухарских тюрьмах, которые для многих из иностранных очевидцев стали настоящим символом бухарской отсталости, жестокости и деспотизма. В самом деле, эти места заключения не менялись в течение веков, поэтому неудивительно, что многие иностранцы желали воочию увидеть этот яркий пример средневековой дикости и, конечно же, описывали свои впечатления – пожалуй, даже более ярко и экспрессивно, чем другие увиденные ими объекты и явления.

Практически в каждом городе была тюрьма, а в некоторых даже две и более. При этом одна считалась местом «предварительного заключения», другая же предназначалась для тех, кого уже приговаривали отбывать наказания.

Первая располагалась при дворце правителя, рядом с канцелярией, и представляла собой чаще всего тесное однокомнатное помещение либо с решетками, либо вообще без окон [Демезон, 1983, с. 58; Татаринов, 1867, с. 63–64, 70]. Из этой тюрьмы можно было как выйти на свободу, так и отправиться в другую, более страшную тюрьму, и даже распроститься с жизнью: именно в такой камере устраняли неугодных эмиру сановников и других лиц, казнь которых он не желал делать публичной [Стремоухов, 1875, с. 684]. Условия в такой тюрьме («бархане») были весьма тяжелыми: как вспоминал торговец В.П. Батурин, проведший в ней около месяца, не только сырость, смрад и темнота, но и в особенности неопределенность своего положения тяжело сказывались на физическом и психическом здоровье заключенных [Шустов, 1870, с. 205].

Вторая тюрьма – уже для приговоренных преступников – называлась зинданом, и заключенные в ней содержались в еще более тяжелых условиях. Как правило, это было тесное помещение, в котором узников заключали в колодки или сковывали одной цепью, такой короткой, что могли вставать, садиться, ложиться или наклоняться только все вместе, а на ночь их еще и приковывали к бревну. Пол тюрьмы был устлан гнилой соломой. На улицу заключенных не выводили даже для отправления «естественных надобностей», для этих целей в середине камеры располагалось отверстие [Варыгин, 1916, с. 797; Рок-Тен, б, с. 57; Семенов, 1902, с. 980]. Приговоренные к пожизненному заключению помещались в подземные этажи зиндана, куда их спускали на специальных блоках, свет туда не попадал, было множество инфекций, и о заключенных никто не заботился – лишь в виде особой милости родственникам разрешалось передавать им еду [Варыгин, 1916, с. 797; Стремоухов, 1875, с. 684].

Наконец, самым ужасным местом, судя по описаниям путешественников, являлась разновидность второй тюрьмы, в народе получившая название «Бит-хана» («Блошиная яма»), или «Кене-хана» («Клоповник»), потому что в ней в обилии водились разнообразные насекомые вплоть до ядовитых пауков и скорпионов. И хотя туда часто помещали преступников, приговоренных к пожизненному заключению, были случаи, когда эти насекомые буквально заживо заедали узников за 2–3 дня [Демезон, 1983, с. 58]. Иногда заключенные выживали, но лучше им от этого не было: Н.П. Стремоухов описывает случай, когда эмир заподозрил одного бека в утаивании налогов, вызвал его к себе вместе с сыном и приказал отца навечно заточить в зиндан, а юношу, который вообще не имел никакого отношения к делам отца, бросить в «Клоповник», где тот через несколько дней сошел с ума [Стремоухов, 1875, с. 683].

Начальником тюрем и, соответственно, главой всех тюремщиков являлся вышеупомянутый миршаб [Ханыков, 1844, с. 10]. Тюремщики за свою деятельность ничего не получали, но имели несколько источников дохода, получая взятки и подарки от родственников заключенных за облегчение их содержания, за передачу им еды и проч., кроме того, они могли отбирать вещи у самих заключенных. Также они получали взятки от продавцов хлеба рядом с тюрьмой, которые специально располагали здесь свои лавки, чтобы родственники узников, сердобольные горожане или путешественники могли купить еды для заключенных. Кроме того, существовали специальные сборы в пользу тюремщиков – за заковывание узников в цепи или колодки и в пользу беков, амлякдаров и казиев – «за беспокойство» [Васильчиков, 2002, с. 67–68; Рок-Тен, б, с. 57–58].

Несмотря на то что после установления протектората российские власти постоянно настаивали на закрытии подобного рода тюрем, из записок путешественников, побывавших в Бухаре даже в 1910-е годы, становится ясно, что их усилия не увенчались успехом. Тюрьмы так и остались символом сохранения в Бухаре системы средневековых наказаний.

§ 6. Семейно-правовая сфера

Семейно-правовые отношения в Бухарском эмирате, в отличие от охарактеризованных выше сфер правоотношений, не получили широкого освещения в записках путешественников, что, несомненно, связано с принципом закрытости семейной жизни мусульман для всех посторонних, а для иностранцев и иноверцев – в особенности. Тем не менее некоторые авторы уделили внимание и этой сфере, записав свои наблюдения и полученные от информаторов сведения. Но сразу стоит отметить, что малодоступность информации о семейной жизни стала причиной того, что в записках разных путешественников приводятся сведения, практически противоречащие друг другу.

Так, Ф. Ефремов отмечает, что развод в Бухаре очень прост: «И буде жена не полюбится мужу, то скажет: “мне тебя совсем не надобно”, а буде дом собственный его, то жен из него выгоняют, после чего дни через два или три женятся на другой. И ежели в том несогласии дойдет до суда, то и суд скажет, что ежели жена не полюбилась, можно жениться на другой» [Ефремов, 1893, с. 144]. Т. Бурнашев дает совершенно другую картину: «Если муж не имеет к своей жене супружеской склонности, то наказывается духовным покаянием, иногда же и телесно… Они [женщины. – Р. П.], приходя к судье, снимают башмак с правой ноги и кладут его перед ним, оборотя вверх подошвою. Судья знает уже, в чем состоит дело, и потому, не тревожа стыдливости просительницы, тот же час посылает за виновным, делает ему пристойный выговор и старается советом или наказанием обратить к порядочной жизни и восстановить согласие между мужем и женой». Сообщает он также, что за супружескую неверность могли приговорить к смертной казни [Бурнашев, Безносиков, 1818, с. 92][60 - Можно предположить, что подобное ужесточение ответственности за нарушения в семейной сфере по сравнению с ситуацией пятнадцатилетней давности, описанной Ф. Ефремовым, связано с тем, что в это время аталыком Бухары являлся уже не Даниял-бий, а его сын Шах-Мурад (прав. 1785–1800), всячески старавшийся увеличить значение норм шариата в политической и общественной жизни (см. его характеристику, напр.: [Сами, 1962, с. 51–53]).].

Впрочем, автор начала XX в., М.Н. Никольский, сообщает сведения, близкие к информации Ефремова: развод, и в самом деле очень простой, для его совершения мужу достаточно выразить соответствующее желание. Правда, дипломат тут же оговаривает, что при заключении брака в Бухаре принято заключать соглашение между родственниками жениха и невесты о том, что если муж захочет развестись не по вине жены, он должен будет выплатить ей неустойку, размер которой часто настолько велик, что может разорить мужа. Таким образом, мужьям приходится хорошенько подумать, прежде чем принимать решение о расторжении брака [Никольский, 1903, с. 32]. Итак, женщины Бухарского эмирата, как видим, могли сами или через своих родственников защищать свои интересы в суде – это дает основание полагать, что, наряду с шариатом, в семейно-правовых отношениях сохранялись и элементы обычного тюрко-монгольского права, в соответствии с которым женщины обладали достаточно широкими личными и имущественными правами.

Это нашло отражение и в том, что порой жены правителей играли значительную роль в политической жизни Бухары. Даже при таком властном и жестоком эмире, как Насрулла (1827–1860), получившем от подданных нелицеприятное прозвище «Мясник», это имело место: немецкий миссионер Д. Вольф сообщает, что выходец из Афганистана Абдул-Самут-хан добился при этом эмире высокого поста в армии и политического влияния благодаря поддержке жен Насруллы [Wolff, 1846, р. 239].

Вместе с тем даже в начале XX в., т. е. уже в период пребывания Бухары под российским протекторатом, женщины в эмирате были менее свободны в своих действиях, чем в других восточных государствах (например, в том же Хивинском ханстве, как будет показано ниже), практически не выходили из дома и не общались с посторонними. Требование для женщин закрывать лицо от посторонних сохранялось вплоть до падения эмирата в 1920 г., с открытыми лицами могли ходить только бухарские казашки, девочки туркменки до девяти лет, а также нищенки любого возраста и женщины легкого поведения [Гаевский, 1924, с. 22–23; Крестовский, 1887, с. 281; Никольский, 1903, с. 30–31].

Жениться на мусульманке мог только такой же мусульманин. Если еврей или индус влюблялся в мусульманку, и она отвечала ему взаимностью, единственным способом избежать наказания за посягательство на «правоверную» и добиться семейного счастья становился официальный переход иноверца в ислам. В таком случае эмир мог засвидетельствовать обращение «неверного» и даже сам ходатайствовал перед родственниками потенциальной невесты, чтобы они выдали за него дочь [Moham Lal, 1846, р. 130].

Несмотря на такую строгую регламентацию семейной жизни, эмир, как «глава правоверных», имел право вмешиваться и в эту сферу правоотношений своих подданных. По сведениям Д. Вольфа, по воле того же эмира Насруллы «великий мулла» (вероятно, кази-калян или шейх-ул-ислам) объявил, что монарх является пастырем, а его подданные овцами, что дает ему право взять себе в жены любую женщину в эмирате – даже замужнюю, поскольку он в силу своего положения для нее то же, что муж [Wolff, 1846, р. 236–237]. Такое явное вмешательство в семейную жизнь подтверждает абсолютный характер власти бухарского монарха, который своей волей мог отменить или изменить даже принципы мусульманского права, которое им самим объявлялось единственным законом в эмирате[61 - Впрочем, можно подвергнуть сомнению достоверность сведений Вольфа, который все же был миссионером-англиканцем и, соответственно, более сурово и воинственно настроен в отношении представителей других религий.].

Аналогичным образом действовали и беки в своих владениях. Взять в наложницы дочь любого жителя подвластного им региона было обычной практикой. В.Н. Гартевельд подробно описал случай, когда кулябский бек потребовал себе в гарем дочь одного дехканина (зажиточного земледельца). Не желая отдавать дочь в наложницы, родители отправили ее к родственникам, а сами наутро стали плакать, что их дочь утонула. Бек, узнав об этом, обвинил семью в том, что они нарочно утопили дочь, чтобы не отдать ему, приказал выпороть все семейство и наложил на него штраф в 3 тыс. тилля, которого семья, конечно, выплатить не смогла и потому была взята в кабалу и выведена на рынок. Дочь, узнав о происшедшем, вернулась, бросилась к беку и стала умолять его помиловать родных, но он ей отказал. Тогда она, и в самом деле, утопилась. А когда эмиру пожаловались на действия бека, монарх ему сделал выговор «за шалости» [Гартевельд, 1914, с. 116–120] (см. также: [Юсупов, 1963, с. 47–48]).

§ 7. Правовой статус национальных и религиозных меньшинств

Особое внимание российские дипломаты и исследователи уделяли положению национальных и конфессиональных меньшинств, поскольку рассчитывали на их прорусскую ориентацию и поддержку реформ в Бухаре.

Узбеки, в силу традиции считавшиеся потомками завоевателей Средней Азии, номинально продолжали являться привилегированной частью населения, хотя уже к середине XIX в. фактически уступили ведущую роль в политике персам, в торговле – таджикам[62 - По наблюдению А.А. Семенова, эмир по-разному подходил к назначению беков в регионы: если область была спокойной и лояльной ему, то туда можно было отправить наместником «добродушного и недалекого» узбека, а если регион был неспокойным, и для управления им нужны были такт и политическое чутье, туда отправлялся беком «ловкий и хитрый таджик» или даже перс, пусть он являлся и бывшим рабом [Семенной, 1902, с. 973].] и отчасти евреям [Глуховской, 1869, с. 67; Клемм, 1888, с. 4–5; Матвеев, 1883, с. 33; Покотило, 1889, с. 486; Стремоухов, 1875, с. 678]. Но если мусульмане, как местные (таджики), так и выходцы из других стран (арабы и даже бывшие рабы-персы) – могли добиться значительных успехов в государственной и деловой жизни, то в отношении немусульман существовали весьма жесткие ограничения.

Самым главным из них было взимание предусмотренного шариатом налога с «неверных» – джизьи. Уже путешественники конца XVIII – начала XIX в. упоминают о том, что бухарские евреи («джугуты») должны были платить 35–40 таньга в год с дома, а каждый еврей с источником дохода – еще и по 2 таньга в месяц [Бекчурин, 1916, с. 304; Мейендорф, 1975, с. 96] (см. также: [Бурнашев, Безносиков, 1818, с. 66]). В дальнейшем эта практика была распространена на индийцев, исповедовавших индуизм, армян, китайцев и др.

Другое ограничение касалось одежды: иноверцам запрещалось носить тюрбаны, яркие бухарские халаты и пояса, а предписывалось носить одежду темных тонов, подпоясываться веревкой и т. д. Как отмечает А. Бернс, эти меры «предостерегают правоверных от осквернения их обычного приветствия обращением его к идолопоклоннику» [Бернс, 1848, с. 390–392] (см. также: [Mohan Lal, 1846, р. 128–129; Крестовский, 1887, с. 271–274; Стремоухов, 1875, с. 678–679]).

Наконец, третье ограничение касалось рода занятий. Если евреи могли заниматься торговлей, производством, и мусульмане охотно заключали с ними сделки, то индусы могли стать только «саррафами» – менялами и ростовщиками, поскольку эта деятельность не приветствовалась мусульманским правом [Виткевич, 1983, с. 98–99; Демезон, 1983, с. 83; Крестовский, 1887, с. 315][63 - По наблюдению С.И. Мазова, ростовщичеством в Бухаре занимались и индийцы-мусульмане [Мазов, 1884, с. 46].]. В отличие от евреев, с ними бухарцы предпочитали дела не иметь, а если и заключали сделки, то старались всячески обмануть при полном попустительстве со стороны властей и судей. Индусы и в начале XX в. занимались этой деятельностью, хотя итальянец Ф. Меацца, побывавший в Бухаре в 1862 г., упоминает, что в ней было 2–3 тыс. «уроженцев Индостана», торговавших разными товарами [Meazza, 1865, р. 71][64 - Правда, из его сообщения неясно, во-первых, идет ли речь о подданных бухарского эмира или о торговцах, прибывших именно из Индии, во-вторых – об индусах или мусульманах.].

Юридически это обосновывалось тем, что все иноверцы считались как бы «гостями» в Бухаре и, соответственно, их нельзя было приравнивать по статусу к «постоянным жителям»-мусульманам, отсюда – разница в налогообложении, одежде, профессиях и проч. [Кун, 1880, с. 218; Олсуфьев, Панаев, 1899, с. 166–168].

В качестве своеобразных льгот иноверцам позволялось производить и потреблять вино (в частности – армянам и евреям) [Russian Missions, 1823, р. 49–50]. Кроме того, им позволялось иметь собственные культовые сооружения. Например, в 1830-е годы эмир позволил евреям отремонтировать свою старую синагогу – правда, без права расширять принадлежавший ей земельный участок [Wolff, 1846, р. 259].

Несколько особенным по сравнению с другими иноверцами было положение уроженцев Персии, большинство которых исповедовали шиитский вариант ислама. Как уже отмечалось выше, персы нередко могли сделать карьеру при дворе, приобрести значительное политическое влияние. Однако их принадлежность к шиизму являлась причиной пренебрежительного отношения к ним со стороны суннитского большинства Бухары. Большинство персов попадали в Бухару в качестве рабов[65 - П.И. Демезон, а вслед за ним и ряд других путешественников, приводит любопытное замечание о том, что согласно шариату, суннит не может продать в рабство своего единоверца, поэтому кочевники-работорговцы, захватывавшие пленников, которые, как потом выяснялось, оказывались суннитами, начинали их мучить и пытать, пока те не объявляли себя шиитами. В этом случае запрет на их продажу снимался [Демезон, 1983, с. 59].], но даже и свободного шиита любой «правоверный» суннит мог обидеть, ограбить и даже продать в рабство. С презрением бухарцы относились к возвысившимся персам и даже могущественного кушбеги именовали «кызылбашским (т. е. персидским. – Р. П.) рабом» [Mohan Lal, 1846, р. 129, 139].

Далеко не всегда единство вероисповедания влекло более благожелательное отношение эмиров к тем или иным подданным. Ярким примером тому являются кочевые подданные Бухары.

В Бухарском эмирате с 1820-х годов проживало довольно значительное количество туркмен племени эрсари. Как раз в это время эмир Насрулла начал формировать постоянную армию на профессиональной основе, которая насчитывала в 1830-е годы 19 тыс. солдат (сарбазов). Поэтому кочевники (в первую очередь те же туркмены[66 - Кстати, в связи с военной службой британский дипломат и разведчик А. Бернс, побывавший в Бухаре в 1832 г., упоминает представителей еще одного кочевого народа – калмыков: согласно его сведениям, в столице эмирата имелась тысяча таких воинов [Путешествие, 1850, с. 487] (см. также: [Беневени, 1886, с. 125]). По-видимому, речь идет о представителях монгольского племени ойрат, выехавших из Джунгарии после ее разгрома империей Цин в середине XVIII в.: не доверяя собственным соплеменникам, эмир Насрулла предпочитал держать в столице «иностранный легион», который целиком зависел от монарха и, соответственно, был ему верен.]) привлекались к военным действиям в качестве ополчения, которое, впрочем, могло насчитывать почти такое же количество войск – 18 тыс. конников [Записки, 1983, с. 71]. Однако уже к середине XIX в. бухарские туркмены почти полностью перешли от кочевого образа жизни к оседлому, и утратили склонность к военной службе [Вамбери, 2003, с. 174]. Как уже упоминалось, на территории их проживания, в долине р. Амударьи под предлогом необходимости защиты Бухары от набегов хивинских туркмен, было построено три крепости, каждая из которых стала центром отдельного бекства. При этом беками и амлякдарами (а также писцами и сборщиками налогов) назначались отнюдь не туркмены, а узбеки или персы (из местных туркмен назначались только аксакалы – главы отдельных селений), так что, защитить их интересы было некому. В результате население, насчитывавшее около 6 тыс. дворов, должно было содержать весьма многочисленный штат целых трех административных округов. Неудивительно, что эти туркмены были настроены крайне негативно по отношению к бухарским властям и охотно поддерживали любые восстания против эмира, в том числе и мятеж его старшего сына Катта-туры [Быков, 1884, с. 45, 70][67 - Н.А. Маев упоминает о другом подразделении туркмен-эрсари, которые жили в районе кишлака Гуряш (также на Амударье), но насчитывали порядка 40 тыс. кибиток и весьма «исправно грабили» оседлых подданных эмира, на что он закрывал глаза. Глава этих туркмен, Тилля-токсаба, являлся фактически удельным правителем и даже самостоятельно вел переговоры с афганским эмиром Абдуррахманом [Маев, 1881, с. 174–175].].

В несколько более выгодном положении находились другие кочевники, признававшие власть эмира, – казахи. Учитывая их немногочисленность, а также тот факт, что благодаря им эмиры могли предъявлять право на власть над казахами, находившимися в российском подданстве[68 - Сразу отметим, что эти претензии изредка использовались бухарскими властями лишь в дипломатической игре и не имели реальных последствий – в отличие от претензий Хивинского ханства на земли казахского Младшего жуза.], бухарские власти ограничивались тем, что брали с казахов лишь зякет, не «обирая» их [Ханыков, 1843, с. 74–75].

В заключение нельзя не сказать несколько слов о судьбе русских пленников в Бухаре, которые появляются там со времени неудачной экспедиции князя А. Бековича-Черкасского в Хиву в 1717 г. Ф. Ефремов в 1770-е годы еще застал в живых нескольких из них, каждому из которых было уже к этому времени около 100 лет [Ефремов, 1811, с. 89, 94–95]. Их пример, равно как и пример самого Ефремова, показывает, что далеко не все русские в Бухаре попадали в тяжелые условия, многие из них поступали на службу в армию эмира (правда, не всегда добровольно) и даже достигали определенных постов. Выше мы уже упоминали, что в 1820-е годы топчи-баши, т. е. глава артиллерии эмира Хайдара, оказался беглым русским капралом Андреем Родиковым [Яковлев, 1822б]. Позднее ту же должность занимал пленный сибирский казак Алексей Яковлев, принявший ислам и имя Осман, но впоследствии решивший поучаствовать в политических интригах и задушенный эмиром по наговору его противников [М.У., с. 71; Стремоухов, 1875, с. 651–652]. Уже во второй половине XIX в. русский беглец, подозревавшийся в связях с «революционерами 1848 г.»[69 - Возможно, имеются в виду петрашевцы?], сначала был у эмира Музаффара военным советником, но потом ушел со службы и был назначен… главным врачом Бухары [Костенко, 1871, с. 70].

Отметим, что русским в Бухаре, как и другим иноверцам, позволялось исповедовать свою веру и даже проводить богослужения в отведенных местах. Однако далеко не все из них сохраняли приверженность к православию. Н.П. Игнатьев, ездивший в 1858 г. в Бухару с посольством, одной из целей которого было освобождение русских пленников, впоследствии вспоминал, что многие из них к этому времени приняли ислам, завели семьи, женившись на местных женщинах, некоторые даже завели гаремы. Естественно, пишет дипломат, настаивать на их возращении в Россию стало бы противоречием утверждению о том, что «русский подданный нигде не затеряется» [Игнатьев, 1897, с. 225–226].

Таким образом, можно сделать вывод, что положение национальных и религиозных меньшинств в Бухарском эмирате было довольно противоречивым. С одной стороны, национальная принадлежность не играла роли, и если иностранец был мусульманином или же принимал ислам, он мог сделать успешную карьеру вплоть до высших постов в государстве или армии. С другой стороны, даже провозглашая себя поборниками «истинной веры», бухарские монархи не проводили политику тотального угнетения представителей других вероисповеданий, о чем свидетельствует проживание в Бухаре многотысячной еврейской диаспоры, нескольких тысяч индусов, некоторого количества армян, китайцев, калмыков и др. И их положение, как мы могли убедиться далеко не всегда было хуже, чем положение мусульманских подданных эмиров – например, вышеупомянутых туркмен-эрсари.