Девяностые

Пошел. Поднялся. Вышел. Остановился на высоком крыльце станции. Внизу, направо и налево был Средний проспект. Знакомые дома, вывески; вот трамвай прозвенел… Люди идут по тротуарам, перебегают улицу, небольшими волнами поднимаются по ступеням на станцию, вытекают из станции. Небо здесь высокое, чистое. И воздух не совсем тот, что был на «Ломоносовской». Свежее, с привкусом моря…

Закурил, чтоб отогнать, прибить волнение. Волнение и от встречи с местом, где прожил больше года, и от того, что его ожидает через полчаса.

Но сигарета показалась горькой, во рту стало сухо. Да, попить бы… Тут где-то были аппараты с газировкой… Спустился, глянул налево. Стоят, даже светятся желтым окошечки «С сиропом», «Без сиропа». Но стаканов нет.

– Могу предложить воспользоваться, – сказали рядом.

Мужичок, вполне приличный, держал в руке пол-литровую банку.

– Что?

– Могу предложить тару. Двадцать копеек прокат.

Первым желанием было дать мужичку в морду. Сдержался, нашел в себе силы ответить:

– Спасибо, не надо.

Тем более увидел, и газировка стоила не одну и три копейки, а десять и пятнадцать.

Прошел несколько метров, наткнулся на очередь. Очередь была за сигаретами. Торговали прямо с фабрики Урицкого. Сигареты купить необходимо. Да и людей немного.

В продаже были «Космос», «Стрела» и «Беломор». Цены, к удивлению, Женьки, почти как раньше. Ну, раза в полтора выше… Купил три «Космоса» и две пачки «Беломора». На всякий случай.

Положил их в дипломат, защелкнул замки и, повеселев, направился дальше.

Васильевский явно принимал его возвращение с посильной гостеприимностью. Еще через сотню метров Женька увидел продуктовый магазин, в окнах которого мигали елочные гирлянды. Даже сейчас, днем, это мигание манило. И он зашел.

Этот был повеселей, чем возле Финбана. Банки с соком, рожки, крупа какая-то, хлеб, «Завтрак туриста», копченый сыр даже, свинина, вернее, свиная брюшина пластами. О, вот и газировка!

– «Крем-соды» можно бутылку?

– Можно, – без радости отозвалась продавщица.

Подала.

– А открывашка есть?

– Сначала расплатитесь. Сорок пять копеек.

Женька подал рубль, принял полтинник и пятачок… Продавщица протянула открывашку на веревочке. Открыл, отступил на шаг от прилавка, отпил.

– А бутылку сдать можно?

– Нет…

«Хочет, чтоб я оставил, и заберет, – решил. – Бутылка-то не меньше двадцатика. Хрен ей».

Уже собрался выйти, но заметил: магазин состоит из двух отделов – второй был за шторкой, и именно там мигало и оттуда звало…

Вошел и остолбенел. Висели гроздьями колбасы разной длины и толщины, под стеклом витрин-холодильников – куски мяса, кубы сливочного масла, круги сыра. Алкоголь – целый взвод бутылок на полках.

– Это всё по талонам? – спросил продавщицу; она была примерно того же возраста, что и в соседнем отделе, но стройная, улыбающаяся, в одежде и макияже, как на дискотеку собралась.

– Нет, – ответил за нее сидевший у входа парень в костюме, с аккуратной прической, – здесь товары по договорным ценам.

В голосе его слышалось: «Нечего тебе здесь делать, нищеброд в шинелишке».

«Охранник жратвы, лакей», – мысленно ответил ему Женька и пошел ближе к прилавку, разглядывая обилие на полках и в витрине. Наткнулся на цены, и глаза полезли на лоб. «Колбаса с/к “Московская”, 245 руб. кг», «Свинина, мякоть, 97 руб. кг», «Сыр “Голландский”, 74 руб. кг», «Водка “Столичная”, 32 руб. 0,5 л», «Водка “Пшеничная”, 47 руб. 0,7 л».

Слюна заполнила рот, но слюна ядовитая, едкая. Женька с трудом удержался, чтоб не сплюнуть, проглотил. Запил газировкой. И сказал так, будто бросался с высокого обрыва в реку, не зная глубины:

– Бутылку «Пшеничной», полкило вот этой колбасы, мортаделлы, и триста грамм сыра… – Покосился на сыр, заметил, что «Пошехонский» на полтора рубля дешевле, – «Пошехонского».

Продавщица задвигалась. Не суетясь, но и не так, как другие, делая одолжение. Красиво задвигалась, с радостью и изяществом.

– Водка ноль пять, ноль семь?

– Ноль… – Ноль пять «Пшеничной» стоило на восемь рублей дешевле. – Ноль семь, – пальнул Женька и сам испугался, что сказал это.

Потом подрагивающими руками впихивал покупки в дипломат, принимал жалкую сдачу с двухсотки. И в голове колотилось: «Идиот, что ты наделал? Кретин! Как дальше?»

– Спасибо! – сказал продавщице и поиграл глазами. – До свидания, – высокомерно попрощался с охранником.

12

Прижав дипломат к груди, шел тем же маршрутом, что и два года назад. «Два года и одиннадцать дней», – уточнил. Да, тем же маршрутом, только в обратном направлении.

Чем дальше от метро, тем магазинов, разных заведений, контор на первых этажах становилось меньше, и Женька постепенно погружался в воспоминания. Не хотел, но погружался, как в воронку утягивался. Дальше, глубже.

Шел тогда как на убой. Скотину гонят, а он шел сам. Повсюду озабоченные люди, но они знают, что через полчаса, через два часа, вечером придут домой, лягут в свою постель, а он… Где он будет вечером? Где уснет? Что с ним произойдет завтра, или послезавтра, или через три дня, когда привезут в часть? Армия, дедовщина… Афган вроде кончился, зато другого появилось навалом – Азербайджан грызется с Арменией, в Фергане резня, в Казахстане, в Грузии; Прибалтика рвется из Союза…

Немного успокаивало, что его призывают не во внутренние войска, не в стройбат, а в пограничники. Там, кажется, и дедовщина не такая злая, и в горячую точку не пошлют. Хотя… Может, вообще врут про погран – чтоб пришел. Придет, а его куда-нибудь в Азербайджан…

Одет был в обноски. Частью свои, частью те, что дал Степаныч. Жалко было нормальной одежды – наверняка там сразу отберут… Лысая голова мерзла под засаленным петушком. И ноги в кроссовках. Утро, помнится, было морозное.

Шел и шел, с каждым шагом приближаясь к метро. Потом проедет до «Ломоносовской», но не сядет там в автобус, чтоб ехать в путягу, а пойдет в военкомат. А оттуда… Оттуда его куда-то повезут.

Дрожал от страха. Действительно было страшно. Но кроме армии он сейчас не видел никаких путей. Сдаться, положиться на судьбу, а через два года вернуться. Если повезет. За два года многое изменится. А главное – он сам. Повзрослеет, окрепнет, поймет, как жить. А убьют или зачмырят до состояния животного, значит, так ему и надо.

Позавчера вечером ему показалось, что нашел другой путь. Бродил по центру: Пять углов, Рубинштейна, перекусил в «Гастрите», дошел до Центрального телефона, отправил бодрую телеграмму родителям, что, мол, ухожу служить Родине, позвонил Алле и попрощался. Пустая и заснеженная Дворцовая площадь. Ветер на ней играет, хотя на Невском было спокойно.

Дошел до Зимней канавки. Спустился к воде. Вернее, ко льду. Лед был ребристый, как стиральная доска. Снег с него смело, и ребрышки напоминали заледеневшие волны. Да так оно, в общем, и было.

Дальше, ближе к Неве, перед мостом, поблескивала вода. Поблестит и погаснет – это проползает белая матовая льдина, – а потом снова заблестит и снова погаснет.

Дней пять назад был почти плюс, а дальше навалились морозы. Наверняка завтра-послезавтра Нева встанет.

И захотелось ступить на лед и пойти туда, к Неве, к открытой воде. Уйти в нее… На нем было драповое пальто. Такое тяжелое, что давило плечи. Его подарил отец, когда Женька уезжал в Питер. «Там нужно хорошо выглядеть, – сказал. – Культурный город». Сам отец за пределами Хакасии был один раз. Родился в деревне, поступил в ФЗО в Абакане, отслужил в армии и стал работать на стройках, потом пригласили строить комбинат в Пригорске, дали квартиру.