Девяностые

– Отслужил – и слава богу. – Степаныч поднял свою стопку. – Отдал долг родине. Меня вот не взяли – малокровие, рахит, еще разное понаходили…

– Ну и ладно. Не хрена там делать.

– Не скажи. Тогда это позором считалось – не отслужить. Может, у интеллигенции и по-другому, а у нас…

– Ладно. – Женька решил не продолжать этот полуспор; тем более день сворачивал к вечеру, нужно было выяснить главное.

Выпили, закурили, и он спросил:

– А комнату сдаешь?

Степаныч покачал головой утвердительно.

– Ну а как, Жень…

– Да я понимаю. Ничего.

– Можешь у меня первое время – топчан широкий. А я побегаю – может, сдает кто. Или его, ну, жильца нынешнего туда, или тебя… Мне бы с тобой, конечно. Тот такой… кривится всё…

Водка начала свою работу: тело расслабилось, в голове образовалось легкое теплое колыхание. Хотелось отвалиться к стене, неспешно балякать, покуривать, жевать что-нибудь и время от времени подбрасывать внутрь еще стопочку, чтоб колыхание не прекращалось. Держать его, не думать ни о чем. Тем более о том, что делать завтра, дальше…

– Домой поеду, – выдавил Женька. – Всё равно не на что жить и за комнату платить. Вот бутылку купил, закусить, и почти пустой. Билет хоть бесплатный оформили…

– Так, погоди! Кого – домой? – перебил Степаныч только сейчас, будто не сразу осознал первую Женькину фразу. – Там-то что? Там, поди, совсем… Везде вон всё закрывают. А Ленинград – он стоит пока. Держимся.

– Да я увидел…

Взгляд Степаныча стал строгим. Жестким, скорее. Неожиданно и как-то для Женьки ново.

– Ты не кривись. Это так, внешнее. Держимся, понимаешь? И тебя удержим. Люди пропасть не дадут… Так! – осторожно забычковал сигарету и положил в ложбинку пепельницы. – Счас нарежу твоих деликатесов, помидорок, и потолкуем. Без харчей пить нельзя – попадаем просто…

Снял с гвоздя деревянную доску, оглядел близоруко, понюхал, положил на стол.

– О, погоди! – повернулся к Женьке. – О тебе ж тут справлялись!

– Что?

– Приходила одна месяца полтора назад, спрашивала.

Женька повторил:

– Что? – но уже понял, о чем и о ком говорит Степаныч, и страх, смешанный с радостью и надеждой, напружинил тело, остановил колыхание.

Степаныч почти побежал к себе в комнату, чем-то там громыхнул и вернулся. В руке были розовые шерстяные перчатки.

– Вот, оставила, – протянул Женьке и с театральным напором добавил: – Забыла, видать.

Женька принял их, мягкие и теплые, будто только что снятые с рук. Помял и почувствовал, что внутри бумага.

Вынул сложенный несколько раз лист в клеточку. Развернул, прочитал: «Позвони. Алла». И номер телефона.

14

Последний по алфавиту расписался и сел на место. Майор-пузан оглядел лысые и волосатые головы, подвигал челюстью. Казалось, сейчас рявкнет первую в их армейской жизни команду. Но майор не рявкнул – сказал почти ласково:

– Десять минут на прощание с родными и близкими, а потом – в автобус. – И все-таки не удержался, хлестнул громким: – Ясно?

Пацаны ломанулись стадом.

Женька не торопился. Его провожали ребята из путяги, но все напутствия были сказаны по пути сюда, на призывной пункт, единственная бутылка портвейна распита. Оставалось высосать с ними сигарету, получить хлопок по плечу…

В коридоре была толчея. Плакали, смеялись, слипались в объятиях по двое, трое, четверо… Офицеры и сержанты покрикивали:

– Проходим на улицу. – Но не жестко, сдерживаясь: служба еще не началась.

Женька протискивался к выходу. Хотелось курить, да и просто – на воздух.

– Жень, – голос, тихий и неуверенный, с вопросительной интонацией; знакомый голос.

Он глянул по сторонам, натыкаясь на близкие спины, затылки, лица чужих людей. Но вот мелькнуло знакомое. Мелькнуло и заслонилось чьим-то туловищем.

– Жень!

Он дернулся и разглядел Аллу. Стояла, прижавшись к крашенной зеленым стене.

– Ты… – Женька захлебнулся. – Ты откуда?

– Тебя жду. Второй день.

– А как узнала где?

До этого вопроса лицо Аллы было растерянно-счастливым, а теперь сделалось злым:

– Да вот нашла… Ты же говорил, где училище, посмотрела, какой район, военкомат… – И перевела взгляд выше, улыбнулась. – Какой ты прикольный без волос!

– Уху…

– Дай потрогать.

Не дожидаясь, поводила ладонью ото лба до макушки, повторила:

– Прико-ольно… Обними.

Он обнял, ткнулся в щеку губами, словно целовал младшую сестру. Повел на улицу.

Там уже начинало темнеть. Во дворе горел костер, слабо тренькала гитара, и человек двадцать горланили:

Армия жизни – дети могил!