Бродячие псы философии. Роман в рассказах

Анкетная нестыковка присутствовала по линии матери. Пока отец был живой, эти разговоры в семье очень не любили, крохотную иконку с лампадкой мать поставила в «красном углу» только на поминках. Кузовкин, хоть и несмышлёнышем был, хорошо запомнил, как тогда поморщился дед. Дед не был партийным, но как крепкий пролетарий искренне сочувствовал народной власти, в Гражданскую записался в рабочее ополчение и готов был с винтовкой наперевес бить деникинцев на подступах к Москве.

В общем, дед у Кузовкина был героический, а мать, что выяснилось по мере взросления, поповской дочкой. Отец Кузовкина закрутил с ней в разгар революции, тогда всё летело кувырком, про деда по материнской линии Кузовкин младший так и не смог ничего доподлинно выяснить. На расспросы мать всегда отвечала скупо: «Ушёл на вечернюю службу и не вернулся». Родственников по материнской линии он никогда не видел, мать, когда расписалась с отцом Кузовкина, со своей семьей порвала.

«Где однако мадемуазель? – Кузовкин взглянул на часы с нарастающей тревогой. – Неужели не придёт?»

Невдалеке оркестр заиграл «Рио-Риту».

С Ритой Пчелинцевой Кузовкин познакомился до войны, в мае. Лучших курсантов, человек двадцать пять, пригласили на бал, и не куда-нибудь, а в МГУ. Вальсам, с тихого попустительства Сёмы, курсантов обучал актёр Иполлитов-Нащёкин, шепелявый и крикливый старикашка, сильно закладывавший за воротник. Старикан был вечно недоволен своими подопечными и все два часа танцевального класса заставлял кружиться с вытянутыми на руках сосновыми табуретами, чем вызывал приступы отчаянного веселья у будущих артиллеристов. В строго размеренной жизни училища танцевальные занятия были главным и единственным развлечением.

Лично для Кузовкина возможность поехать на бал да ещё и в МГУ была как луч света из известной пьесы. Дома порядки были строгие, особенно после смерти отца, мать, будто в раскаяние за совершённое в юности предательство, всё чаще говорила о боге, не в прямую, разумеется, намёками, околичностями, но Кузовкин, парень сообразительный, очень хорошо понимал, что мать имеет в виду. «Она бы с радостью в монастырь ушла, – со свойственной юности максимализмом думал иногда Кузовкин. – Только монастырей сейчас нет, и брата с сестрой куда девать». С той же скучной занудностью она талдычила сыну в год окончания школы: «Не пройдёшь ты с такой анкетой в хороший институт. Придётся в солдатчину, в военные училища всех берут. Ты уж потерпи, сынок, службу эту окаянную, бог поможет, в люди выбьешься».

Вот Кузовкин и терпел, ненавидя до глубины души эту солдафонщину, сальные шуточки однокурсников, простых парней из деревень, коренных москвичей в училище было пересчитать по пальцам одной руки, налегая больше на науки теоретические. Наследственная поповская хитрость подсказывала: это верный способ, чтобы по получению звания направили на штабную должность в какой-нибудь приличный военно-окружной город – Куйбышев или Минск. Хорошо бы, конечно, в Москве остаться, мечтал Кузовкин, только как в Москве без протекции останешься, обязан три года в войсках отслужить. Блядь, злился Кузовкин после очередного изнурительного марш-броска по подмосковным полям, можно подумать, Родину нельзя при штабе защищать. Вообще, о Родине Кузовкин думал редко, что о ней думать, Родина она и есть Родина, она как банный лист, никуда от неё не спрячешься.

Рита Пчелинцева приглянулась Кузовкину сразу. На балу она заметно выделялась среди прочих девушек филфака, высокая, стройная, с огромным шёлковым бантом на шее, и, что особенно впечатлило Кузовкина, характерным интеллигентным выражением лица. Бойкие курсанты предпочитали дивчат попроще, так что конкурентов у Кузовкина не оказалось. Он танцевал с Ритой весь вечер и проводил до её дома на Остоженке. По дороге он самоотверженно выуживал из памяти знания о немецкой культуре, потому что Рита, как выяснилось, специализировалась на германской филологии. Похоже, Рите он тоже нравился, и это предположение расправляло крылья за спиной Кузовкина. Дом, где жила Рита, был генеральский, что также чрезвычайно обрадовало будущего лейтенанта.

– На чай не приглашу! – строго сказала Рита в ответ на возникшую молчаливую паузу. – У нас домработница баба Маня хуже испанской дуэньи. Как-нибудь в другой раз.

Кузовкин понимающе рассмеялся.

– А родители? – невзначай, по всем правилам военной разведки, спросил он.

– Мой папа – главный инженерный инспектор Западного направления, – гордо сказала Рита. – Он сейчас там… – Она махнула рукой в неопределённом направлении. – Мама, конечно же, с ним.

«Это судьба! – восторженно думал Кузовкин, возвращаясь рассветным утром в училищную казарму. – Это знак благодарности свыше, в гробу я, конечно, эту религию видал, но что-то в этом всё равно есть. Красавицу охомутать, на пятом курсе жениться, папаша, надеюсь, не такой дебил, чтобы дочку сосватать в заштатный гарнизон. Надо немецкий срочно подтягивать, чтобы было о чём с будущей невестушкой разговаривать. А глазки-то у неё блядские! Это очень хорошо…»

При этих воспоминаниях лейтенант Кузовкин помрачнел. Чёртова война, так некстати. Что они там, на границе немчуру остановить не смогли, вояки хреновы. Кузовкин вслушался в звуки музыки, эх, Рио-Рита, зловонючая пасодобль, вот такой рискованный манэвр теперь придётся исполнять.

В принципе, Кузовкин был человек неспешный, привык всё делать обстоятельно, по порядку, сказывалось материнское воспитание. Если бы не война, он готов был продолжить конфетно-букетные отношения до самой свадьбы, чтобы сорвать вожделенный цветок со всей ответственностью взрослого серьёзного человека, что, искренне надеялся Кузовкин, должно было сильно укрепить его статус в глазах главного инженерного инспектора.

Проклятая война поломала эти радужные планы. С начала немецкого нападения от Ритиных родителей не было ни одной весточки, Рита держалась стойко, как настоящая комсомолка, но в том, что она по ночам рыдает от страха в подушку, Кузовкин нисколько не сомневался. «А теперь вот и мне смерти в глаза смотреть, – искренне пожалел себя лейтенант. – Эх, непруха какая!».

Само собой, Кузовкин не верил в возможность погибели. Это было бы слишком несправедливо, со всех точек зрения, чтобы здоровый двадцатилетний парень умер от немецкой пули. Его раздражённое воображение рисовало несколько иную картину. Получить ранение, геройское, но не увечное, затем госпиталь, а уж из госпиталя главный инженерный инспектор, наверняка, вытащит его на тыловую службу. В том, что Ритин папаша скоро объявится, Кузовкин не сомневался, люди в таком чине без вести не пропадают.

Оставалось самое трудное, ради чего Кузовкин и назначил сегодняшнее свидание – чтобы Рита стала его женой. Немало бессонных ночей он потратил на продумывание плана захвата. Вариантов предложения руки и сердца в голове Кузовкина созрело десятка два, но сегодня, начищая сапоги перед увольнительной, он сердито брякнул дневальному: «Никуда не годится!» Дневальный оторопело покрутил пальцем у виска.

«Скажу прямо и коротко, – подумал Кузовкин. – По-военному: жить без тебя не могу, становись моей женой. Послезавтра на фронт, пошли в загс, а потом трахаться. Нет, про трахаться говорить не буду, сама допрёт, не дура ведь».

Он бросил окурок в бурно разросшийся куст сирени и вдруг услышал негромкий разговор на немецком.

«Не понял?! – обалдел Кузовкин. – Диверсанты, что ли?! В самой Москве, в разгар субботнего вечера. Ни хрена себе дела».

Кузовкин нырнул под куст и напряжённо вслушался. Разговаривали двое, мужчина и женщина, они сидели на лавочке спиной к кустам. Скромных познаний Кузовкина в немецком тем не менее хватило понять, что речь идёт о некоем супертанке, который парочка ожидала с минуты на минуту.

«Так, – подумал Кузовкин. Разглядеть снизу габариты диверсантов было трудно. – Мужика вырублю ударом ладони по шее, как на самбо учили. Девку свяжу ремнем. Шум поднимется, тут и патруль прибежит».