Армагеддон

– За что?!!

– Произвол!!

– Мы будем жаловаться… прокурору! И в Москву!

– Чего она из себя корчит?

– Да мы забастовку!..

– Да весь завод поднимется!!

Директорша несколько минут молча слушала этот возмущенный вой, затем вскинула руку. Все замолчали.

– Господа, я слышала тут призывы к забастовке. Что ж, согласно международной конвенции о труде – это ваше права. Но должна вас предупредить, что, если хотя бы один человек на всем заводе присоединится к вашей забастовке, я отдам приказ немедленно остановить производство и мы покинем город.

Крики оборвались. Все понимали, ЧТО означает это заявление. А директорша покачала головой и тихо произнесла:

– Вы, как я вижу, не поняли, что в том, о чем я говорила тогда на митинге, не было ни слова преувеличения. У других есть шанс научиться на вашей ошибке. Если они откажутся от этого шанса, то никто – ни я, ни Император, ни Господь Бог не дадут им второго. – Она круто повернулась и, звонко стуча каблучками, покинула цех.

2

Сегодня решили оттянуться по полной. Денег не было (ну не считать же деньгами ту мелочь, которую предки, как обычно, дали Баблу, ее только и хватило, что на пузырь и пять бутылок пива), так что оттягиваться решили в отруб. Сначала была идея прошвырнуться по скверам у ВВЦ (который все по-прежнему звали, как в старые времена, ВДНХ), но после девяти там было не так-то много народу, зато довольно много собачников. А собачники народ сплоченный, друг друга знают, так что если и прижмешь какую-нибудь фифу с болонкой, тут же откуда ни возьмись налетят придурки с овчарками и боксерами и сломают весь кайф. Так что после обсуждения было решено ехать в центр, на Бульварное кольцо.

Из метро выбрались на Китай-городе. Гроб еще на эскалаторе отмочил свою фирменную примочку: зубами сорвал крышку с бутылки пива, сделал большой глоток и рыгнул прямо в нос симпатичной соседке по эскалатору. Та испуганно отшатнулась, и все легли. Вечерок обещал быть классным…

Бутылку «Гжелки» уговорили тут же, сразу за павильоном, а затем двинулись по бульвару, отмякая пивком и слушая разглагольствования Бабла по поводу чурок, черных, евреев и другой мрази, от которой русскому человеку житья не стало. Все, что Бабл нес, было давно знакомо и понятно, и все готовы были, долго не рассусоливая, показать всем этим чуркам направление, в котором им следует из России убираться, да еще хорошенько пнуть под зад для скорости, но Бабл как-никак сегодня опять раскошелился на водку и пиво, так что пусть его говорит. Тем более что пока никакого интересного объекта (в смысле приложения кулаков) на горизонте видно не было. Наконец Гробу надоели Бабловы разглагольствования, и он прервал их затрещиной и сиплым рыком:

– Заткнись.

Все оттянулись слегка назад, поскольку Гроб, коли начал массировать кулаки, то быстро уже не остановится. Так что если в самое ближайшее время на горизонте не появится какой-нибудь нацмен, отвечать за плохое настроение Гроба придется Баблу. Бабл все это знал и сам, поэтому закрутил головой и истошно завопил:

– Смотри, Гроб, желтожопый!

Гроб, уже занесший свой лапоть пятьдесят последнего размера, чтобы отвесить Баблу здоровенного пендаля, замер и медленно повернул голову. Все уставились в ту же сторону. Бабл был прав. Впереди по аллее неспешно прогуливалась парочка – высокая, длинноногая, белокурая девчонка в мини-юбочке и рядом с ней щуплый парень, возраст которого из-за явно восточного происхождения определить было затруднительно. Гроб обрадованно взвыл – такое сочетание было как раз по его вкусу (впрочем, больше он любил, когда попадались белые бабы с неграми) – и рванул вперед. Стая с улюлюканьем помчалась следом за ним. Не отреагировать на такой топот преследуемые не могли. Девушка обернулась, заметила летящих на них парней и судорожно вцепилась в руку своего низкорослого кавалера. Тот остановился и как-то подчеркнуто неторопливо обернулся. Гроб занес кулак, чтобы с налета звездануть этому желтожопому по его наглому хайлу, но… неожиданно промазал. Мчавшийся сразу за Гробом Баклан попытался исправить эту промашку, наддав желтому уроду пендаля, но его щегольской берц тоже пролетел мимо, отчего Баклан едва не навернулся. Тут налетели и все остальные. Сразу бить они не стали, а просто окружили жертвы плотным кольцом. Право первого удара как всегда принадлежало лидерам или тем, кому они дозволят, а их промахи со стороны выглядели как нелепая, но совершенно ничего не значащая случайность. Впрочем, во всей сцене была еще одна непонятка – девушка-то отреагировала совершенно привычно, испуганно сверкая глазенками и вцепившись в своего кавалера, а вот сам желтожопый (наверное, китаец или кореец) отчего-то являл собой образец абсолютного и даже, можно сказать, демонстративного спокойствия.

Тут вперед вывернулся Бабл (он всегда лез вперед, если надо было потрепать языком, но, когда нужно было поработать кулаками, отчего-то всегда оказывался сзади).

– Ну ты, желтожопый, ты чего это с нашими бабами гуляешь?

Все замерли, как будто от ответа этого желтожопого что-то зависело, но тот все так же спокойно и как-то мягко и добродушно улыбнулся. Этого Гроб, вновь протолкавшийся в первые ряды, уже выдержать не мог. Он взревел и со всего маха засветил этому уроду по морде… вернее, попытался. Что сделал этот желтожопый, никто не заметил, но только вдруг раздался какой-то странный сухой треск, и Гроб, отчаянно визжа, рухнул на землю. Стая ошалела. Гроб лежал на земле и выл, а его левая голень была вывернута из сустава и торчала под невероятным углом.

– Вам нравится делать больно (голос по-прежнему был совершенно спокоен)? Вот как…

Желтожопый… (о черт, всем как-то сразу расхотелось называть его так даже в мыслях) шагнул вперед и наступил на вывернутую ногу Гроба, тот снова завизжал, да так, что тучи ворон, оккупировавших верхушки деревьев, со страшным гамом взметнулись в воздух. А жел… парень или, вернее, мужчина (когда они разглядели его вот так, вплотную, всем стало ясно, что, принимая его за студента, они несколько обманулись с возрастом) слегка пошевелил ногой, отчего Гроб вновь взвыл на два тона выше и на пяток децибел громче. Несколько мгновений кореец поигрывал ступней, как бы регулируя громкость воплей, а затем убрал ногу. За редким частоколом деревьев все так же пролетали машины, над головами носились суматошные вороны, но всем показалось, что в скверике наступила оглушительная тишина. Мужчина обвел всех каким-то спокойно-равнодушным взглядом, а затем так же негромко проговорил:

– А если больно будет вам? – Он вновь поставил ногу на сломанную конечность Гроба, да еще и перенес на нее вес своего тела. На этот раз вой Гроба почти перешел в ультразвуковую область…

– Как это сладко – видеть страх в глазах других. – Голос звучал негромко и даже, пожалуй, немного печально… – Вот только что они шли навстречу, такие чистенькие, независимые, или наоборот, испуганно отводящие взгляд и страстно желающие, чтобы Господь пронес… а сейчас валяются перед вами в пыли. Они могут быть умнее вас, богаче, образованнее, талантливее, но это уже ничего не значит. Потому что в этот момент они – дерьмо, а вы – боги. Не так ли? – Кореец (китаец?) замолчал и вновь воткнул в них испытующий взгляд. Но все стояли словно в оцепенении, потупив глаза в землю. Гроб уже не мог визжать, а только хрипел, мелко дрожа красным лицом, покрытым бисеринками пота. Но азиат никак на это не реагировал. И это было самое страшное… Парни в стае все как один были крепкими (ну, может быть, кроме Бабла) и не раз ходили стенка на стенку, так что боли никто из них не боялся. Если ты любишь бить – будь готов, что однажды отметелят и тебя самого. Никто не мог стать полноправным членом стаи, не пройдя через «посвящение», когда стая испытывает тебя на прочность. Да и этот кореец, какой бы он там ни был мастер кунфу или еще чего там такого, ни за что бы не устоял против полутора десятков крепких парней… Так что это охватившее всех оцепенение могло кому-то показаться несколько странным. Если не брать в расчет вот это неестественное спокойствие… Человек – суть коллоидный раствор. Для того чтобы совершить то или иное продолжительное действие, ему требуется изменить свою химическую структуру, существенно повысить концентрацию того или иного химического вещества в своей крови. Например, в преддверии драки мозг дает команду на резкое повышение в крови концентрации адреналина и некоторых других гормонов. Кровь тут же разносит эту адскую смесь по всем клеткам, и это резко повышает энергоотдачу мышц, увеличивает скорость реакции, выносливость, повышает болевой порог, и все для того, чтобы человек мог выдержать напряжение и боль схватки, выдать пик своих возможностей, устоять и выжить. Но… этого мало! Самая совершенная гоночная машина, самый эффективный боевой самолет – ничто без великолепного пилота. Поэтому та же кровь, донося этот задуманный природой коктейль до мозга, заставляет мозг возбуждаться, что приводит человеческую психику в неустойчивое, пограничное состояние, убирая запреты и заслоны, выработанные цивилизацией, гражданскими законами, моральными нормами, и оставляя только то, что помогает выжить…

Не раз матери вполне воспитанных и обеспеченных детишек, узнав о том, ЧТО натворили их любимые чада, потерянно восклицали: «О, боже, как он мог?! Он всегда был таким воспитанным, таким послушным…». То есть он всегда внешне соблюдал общепринятые моральные нормы. Но именно внешне. Скорее всего так, как их соблюдали его родители, которые учили его: «Будь умнее, будь хитрее», которые дома «при своих» ядовито обсуждали тупость начальников, неудачливость родственников, провинциальность соседей и назойливость «друзей семьи», а на людях демонстрировали нарочитую доброжелательность, обменивались слюнявыми поцелуями, сюсюкали и манерно поддакивали. И потому первая же более-менее сильная гормональная волна вымывала из мозгов этих послушных мальчиков все моральные запреты, которые достаточно было только демонстрировать…

Так что и терпеть, и причинять боль человек лучше всего умеет именно в состоянии гормонального взрыва. Но в глазах этого не было никаких признаков такого гормонального взрыва. Он был спокоен. И это пугало больше всего. Этот страх был подспудным, неосознанным. Все инстинктивно понимали, что если этот кореец вот в таком своем обычном спокойном состоянии может так причинять боль, то на что же он способен, если рассвирепеет?

– Запомните, сопляки, – убивать можно. И превращать людей в хнычущих от животного страха уродов – тоже. Можно убить любого: мужчину, женщину, ребенка, старика, но только если ты сам готов разменяться баш на баш, да еще и взять за это убийство достойную плату – спасение друга, ребенка, матери, города, победу в сражении, выигранную войну, спасенный мир. Иначе смерть или унижение других сродни блевотине, которая марает тебя самого. А какую плату хотите вы? И чем готовы заплатить сами? – Он снова обвел их своим неестественно равнодушным взглядом и, убрав ступню с вывернутой ноги Гроба, подчеркнуто неторопливо подхватил свою девушку под локоток и степенным прогулочным шагом двинулся в том же направлении, в котором они шли в тот момент, когда их нагнала стая.

Когда парочка отошла шагов на пятьдесят, первым опомнился Баклан. Он издал какой-то горловой звук, затем взревел:

– Пацаны, вы че, они ж уйдут! Айдате!

Но в ответ на его возглас остальные лишь втянули головы в плечи. Только Бабл (вот балаболка, не может не подложить язык) глухо проворчал:

– Ага, щас! Он Гробу ногу сломал – никто и не заметил как. Да и вообще… у него глаза убийцы.

А из задних рядов кто-то глухо пробормотал:

– Надо это… Гробу «скорую» вызвать.

И в этот момент все поняли, что стая умерла…

Когда толпа ошарашенных юнцов осталась за поворотом бульвара, Таня выпустила рукав своего кавалера и резко отшатнулась, как будто этот рукав жег ей пальцы. Ким остановился и повернулся к своей спутнице. Пару мгновений они молча смотрели друг на друга, она – испуганно, а он все так же спокойно, а затем Таня опустила взгляд и зябко обхватила плечи руками. Губы Кима дрогнули в едва заметной усмешке, но, когда он заговорил, его голос звучал отнюдь не иронично, а заботливо:

– Вы испугались, Таня?

Девушка кивнула.

– Да… – сказала она и зябко передернула плечами. – Никогда не думала, что средь бела дня в центре Москвы можно наткнуться на такое.

– На такое можно наткнуться и в центре Лондона, и в центре Нью-Йорка. Весь вопрос в том, насколько ты к этому готов. – С этими словами Ким снова двинулся вперед. Девушка последовала за ним. Некоторое время они молча шли по бульвару. Таня посмотрела на спутника:

– А насколько вы к этому готовы?

Ким чуть оттопырил нижнюю губу, отчего его узкие глаза стали как будто еще уже, и неторопливо ответил:

– Я – офицер, Таня, и мне хотелось бы думать, что я готов к этому достаточно хорошо.

– К чему? Убивать?

Ким кивнул:

– И это тоже. Но понимаете, какая штука. Ни один из тех, кого принято относить к нормальным людям, не может быть в достаточной мере готовым убивать, если он при этом не готов к тому, что в процессе этого действа может умереть сам. Каждый из нас, тех, кому доверена честь владеть оружием, принимая присягу, априори принимает на себя обязанность умереть гораздо раньше, чем ему предписано природой. Потребуется это от него или нет – другой вопрос. И вот эта готовность умереть как раз и делает нас сильными. А все остальное – муть. И эти ребятки как раз и почувствовали во мне вот эту готовность не только убивать, но делать это, не очень-то зацикливаясь на собственном выживании. И хотя они не трусы, их это… испугало.

Они помолчали еще пару минут, потом Таня глухо произнесла:

– Знаете, на четвертом курсе я сильно интересовалась патологиями поведения, но то, что я буду вот так идти по Москве рядом с готовым убийцей…

– Это не так, Таня, – мягко произнес ее спутник. – Я и убийцы – это две большие разницы. И дело совершенно не в том, что я готов убивать по приказу или по велению долга. Все это тавтология. Лишение человека жизни есть акт убийства, и господу богу абсолютно наплевать, идет ли в тот момент война или нет, и был ли умерщвленный мужчиной или ребенком, и одет ли он был в униформу противоборствующей армии или носил джинсы и футболку. Дело в том, что убийства в большинстве своем совершенно бессмысленны. И совершают их люди, абсолютно не готовые к этому бремени. Я же, так сказать, убийца тренированный, обученный… в том числе и психологически. И, поскольку я достаточно хорошо представляю себе, какое это бремя – чужая смерть, я убиваю только тогда, когда это необходимо сделать.

– А я никакой разницы не вижу. Что значит необходимо убить? Любой человек – это целый мир со своими маленькими тайнами, мечтами, воспоминаниями… Не говоря уж о том, что у каждого из людей есть родители, братья, сестры, любимые, наконец… И лишить его жизни – это наказать десятки других, совершенно невинных. Разве это справедливо? Я вообще считаю, что оружие надо запретить. И войну тоже. Любые вопросы можно научиться решать мирным путем. Вон посмотрите, что творится на Ближнем Востоке. И у евреев, и у палестинцев своя правда. И каждый считал, что сумеет добиться своего силой оружия. И что? Все равно пришлось договариваться. А если бы с этого начали?