Очарованная душа

– Нет, нет, нет и нет! Марсель улыбнулся.

– Ладно! Не сердитесь! Я вас ни о чем больше не спрашиваю… Но между нами, госпожа Загадка, признайтесь, что вас очень легко поставить в тупик. Вот объясните-ка: чего ради вы спасли его, если не любите?

– Ради того… – начала она порывисто.

Но тут же умолкла. Она понимала, что, если начнет объяснять ему свои подлинные побуждения, он не поверит ни одному слову: не поймет… Ну, пусть так! Пусть думает, как ему хочется.

Марсель победоносно усмехнулся. Его не проведешь!

Он был славный малый… Любовь придавала всему делу острый привкус…

Эта Аннета, однако… Такое знакомство может ему здорово повредить…

Но, по правде говоря, Марсель ею гордился!..

Он сейчас же начал хлопотать. Повидался с капитаном, который вел следствие. Это был любезный, светский человек, без малейших усилий поднявшийся на ту ступень бесчеловечности, которой требовала его роль. Национальный фанатизм по обязанности и любопытство дилетанта сливались у него в какое-то ласковое равнодушие. Для подследственных он был особенно опасен в тех случаях, когда он ими интересовался.

Питаном он заинтересовался. Почувствовал к нему расположение. У них происходили продолжительные и вежливые разговоры, из которых следователь пытался добыть пеньку для веревки, чтобы можно было повесить Питана. Но веревка была непрочна: следователь очень мило и с сожалением признавал это. Старый мастер показался ему тихим мечтателем, на вид безобидным и безусловно чуждым корысти. Он любил поговорить, с радостью излагал свои прекраснодушные утопии, выражал признательность за то, что его слушают, ожидал виселицы со сдержанным ликованием собаки, которая косится блестящими глазами на кусок сахара, но выведать у него имена сообщников или подробности о деле, за которое его привлекли к суду, не было никакой возможности. По своей болтливости или в силу наивного лукавства он всегда прерывал начатый рассказ, чтобы пуститься в рассуждения. По-видимому, он не придавал никакого значения фактам, – все его внимание было поглощено идеями.

Следователь показал Франку письма, которые Питан посылал из тюрьмы одному своему юному другу, и письма этого друга – его звали Марк Ривьер.

Франк в первую минуту всполошился: неужели этот дуралей тоже влип? С Ривьеров станется!.. Но он быстро успокоился, слушая следователя, который прочел ему своим мелодичным голосом отрывки из этих посланий, написанных в возвышенно-лирической манере-то под раннего Шиллера, то под Флобера. Жан-Жака, Рембо. А Питан сочинял в стиле не то Бернардена де Сан-Пьера, не то Эдгара Кине. Юноша восторженно изливался в любви к старику, с негодованием говорил о насилии, которое над ним учинили, и горячо желал разделить участь, уготованную праведнику, какова бы она ни была. Старик отечески старался его успокоить, описывая безмятежную радость, ощущение душевного покоя, которым он наслаждается: можно было подумать, что тюрьма – место отдохновения для мудреца, мирская келья, предоставленная мыслителю государством. Ветер забросил в его камеру через высокое решетчатое окно цветок каштана с берегов Сены, и вместе с ним ворвалась весна: Питан впал в буколический стиль. Цветок был вложен бережной рукой между листками письма, которое следователь держал в руках.

Два парижанина обменялись насмешливой улыбкой, как бы говоря:

«Этого старичка самого не мешает наколоть на булавку».

Но ни старичок, ни восторженный подросток не выдали главного: юноша – своего раскаяния и тревоги за судьбу матери, старик – желания рассеять эту тревогу; они понимали друг друга с полуслова, а парижане узрели во всем этом только диалог из «Эмиля».

Следователь закрыл свое досье; Франк спросил:

– А итог?

– Итог тот, что все сводится к странному делу о побеге. Не совсем понятно, какая была в нем корысть для старого Анахарсиса. Лично он пленного не знал. Мы установили слежку за этой птицей в Швейцарии. Его пригрела там одна французская провинциальная семья…

Франк насторожился.

– Люди почтенные, безупречные: раненый сын, все остальные мужчины на фронте – кто жив, а кто уже погиб; три женщины: мать, замужняя дочь и сиделка. Есть основание предполагать роман между красивым юношей и замужней дочерью. Обыкновенная история! Муж сражается! А мораль в тылу хромает. Приходится удивляться, что такая добрая патриотка избрала боша.

Но на безрыбье, знаете!.. Возможно, впрочем, что сближение произошло до войны.

Франк, совершенно успокоившись, поднялся:

– Ночью все кошки серы.

– Вы понимаете, что мы не поощряем таких вещей: открыто наставить мужу рога в награду за его патриотический пыл. Это не в интересах общественного спасения.

– А старик?

– Старик? Его можно вздернуть, если заблагорассудится, а если нет – выпустить на волю. Доводы «за» и «против» делятся поровну. Чаши весов уравновешены. Одна ли, другая ли перетянет, это не так уж важно. Слово за Государством!

«Государство» – тут уж Франк был у себя дома. Он отправился к «патрону». Он был с ним знаком давно. Но кто мог похвастаться тем, что знает его? Этот невозможный человек всегда делал противоположное тому, чего от него ждали. Почва, усеянная терниями, капканами… Франк стал осторожно продвигаться.

Все сложилось удачно. Гневливый кабан, обыкновенно награждавший своих кабанят ударами клыков, встретил Франка ласково: «он хорошо выспался», он был весел… Этот монгол (по внешнему облику) только что вернулся из поездки по фронту: все было в порядке; умирали на месте, по приказу, не артачась. Линию обороны укрепили, напор немецких полчищ, по-видимому, еще раз сдержали. Крутой старик вернулся из поездки помолодевшим. Он так же мало поддавался усталости, как и чувствам. Он только что сбыл с рук груду срочных дел, предварительно обработанных секретарями. Теперь он разрешил себе отдохнуть с полчасика перед заседанием палаты. Старик любил сплетни, и его личная полиция, изучив его вкусы, всегда припасала для него целый букет скандальных историй, составлявших злобу дня. Он мигом учуял, что Франк, сдержанно и многозначительно улыбавшийся, тоже явился не с пустыми руками.

– А, господин Франжипан (он произносил: Франк Джипан) со своим товаром!.. Ну, сынок, открой-ка свой короб!

Франк, польщенный фамильярным обращением, но задетый насмешливым прозвищем, которое очень подходило к нему, старался подделаться под шутливый тон патрона; опасливо поглядывая на людоеда, он начал набрасывать портрет Питана, симпатичный и смешной. Он недалеко ушел бы, так как нетерпеливый слушатель прервал его ироническим замечанием:

– Одним словом, чистая душа… А поинтереснее ничего нету?

Но тут рассказчик начал вышивать по этой канве причудливые узоры, угождая вкусам своей публики. И вот оказалось: что Питан нежно влюблен в одну «порядочную» даму, а она страстно влюблена в австрийца, которому Питан помог бежать…

Патрон заинтересовался.

– Кто это?.. Кто это?.. – кричал он, схватив за руку Франка. – Держу пари, это знакомая!.. Жена X?.. (X. был один из его министров.).

В его маленьких глазках сверкнул коварный и злой огонек.

– Нет? Нет? А жаль! Я бы засадил ее в Сен-Лазар во имя священного единения!..

Он назвал еще две-три фамилии. И не отстал от Франка до тех пор, пока тот не назвал наконец Аннету Ривьер. Он не сразу решился на это: риск был велик. Но отступать было поздно, и болтуну пришлось выложить все до конца…

Услышав имя Аннеты Ривьер, старик удивился:

– Ривьер… Ривьер…

Эта фамилия была ему знакома. Архитектор Ривьер, любитель пожить в свое удовольствие, остряк, вольнодумец, дрейфусар… Они были одного поколения, одного чекана и не раз пускали друг в друга стрелы веселой и циничной иронии. Его дочь он щипал за щечку, когда она была девчонкой.

Он потерял ее из виду. Но был к ней расположен – ведь она сбежала от Рожэ Бриссо, «этого идиота»… (Он не выносил ораторских талантов семейства Бриссо. У него было одно хорошее свойство: он острой ненавистью ненавидел лицемерие и чуял его везде, иногда даже в истине.) И он пришел в восхищение от того, что Аннета щелкнула по носу всю эту липкую ораву и спаслась от нее, оставив в дураках Рожэ, который сразу скис и шлепнулся в лужу. Патрон, подхватывавший на лету все сплетни, немало потрудился, чтобы и эта сплетня разнеслась по всему Парижу и привела в ярость семью Бриссо, которая, однако, делала вид, что ни о чем понятия не имеет. Как же, это одно из его отраднейших воспоминаний! Теперь, на расстоянии, ему казалось, что эту уморительную шутку они подстроили вдвоем с Аннетой, и он благодарен за это «бойкой барышне» (такой она представлялась ему). К ее новому приключению он отнесся благосклонно. Уж эта Ривьер!.. Вот в ком течет кровь галлов!..

– Но скажите, Франжипан, ведь она уже не первой молодости! Ей, должно быть… Погодите… Ну что ж! Тем лучше! Я люблю таких, она с изюминкой… И что же, оказывается, все дело сводится к игре в горелки?.. Что тут общего с политикой?.. Не тащить же эту добрую француженку к Футрикье-Тенвилю? (Так он называл своего генерального прокурора.) У него, конечно, слюнки потекут… Нет, нет! Пусть себе спит со своим австрийцем! К следующей войне будет одним бойцом за правое дело больше… А что касается старика Питана (люблю эти чисто французские фамилии!), «самого счастливого из трех», пусть попытает счастье!.. Прекратите-ка, мой милый, все это следствие… за отсутствием состава преступления, черт возьми! А теперь поговорим о серьезных вещах… Мы отправляемся в палату… Что я преподнесу этим баранам?

Дело было положено под сукно.

Аннету спасли, предварительно обдав грязью.

Обдавать грязью – в джунглях это одно из проявлений симпатии.

К счастью для Аннеты, она об этом не знала. Она получила записку от Франка, который уведомлял ее, что все в порядке. На этом она не успокоилась. Не доверяя Франку, Аннета все-таки написала следователю, прося принять ее. Следователь позднее, освобождая Питана, показал ему это письмо.

Вернувшись домой, Аннета застала у себя Сильвию и рассказала ей обо всем, что предприняла. Сильвия накинулась на сестру. Безрассудство Аннеты вывело ее из себя. Аннета молча слушала. И Сильвия, поскольку дело было уже сделано и оставалось только примириться, вдруг умолкла; бросившись на шею сестре, она стала ее целовать. По правде говоря, она и не хотела бы, чтобы Аннета вела себя иначе. Зная, что она, Сильвия, никогда не поступила бы так, она гордилась старшей сестрой и ее поступками. Эта сила воли, это спокойствие внушали ей уважение.

Марк слушал за стеной, далеко не все понимая, приглушенные голоса споривших сестер, раздраженные выкрики Сильвии, которой Аннета, должно быть, жестом напомнила, что надо говорить потише, затем бурные поцелуи и молчание; Сильвия сморкалась; она, не умевшая проливать слезы, плакала…

Тесно обнявшись, сестры глядели в глаза друг другу, и Аннета, целуя глаза Сильвии, тихонько рассказала ей всю историю – о дружбе с Жерменом, о бегстве Франца, о смерти Жермена. Сильвия теперь уже и не думала бранить сестру за ее сумасбродное великодушие. Она уже не мерила ее общей меркой; она признавала за ней, за ней одной, особое право жить и поступать по своему закону, возвышающемуся над всеми обычными законами. А за стеной ревнивый мальчик жестоко страдал от того, что его не посвятили в тайну. Вымаливать доверие он не станет. Его гордость требует, чтобы к нему сами пришли с этой тайной.

На следующий день он все еще кипел, когда явился Питан, только что вышедший из своей Фиваиды. Аннета услышала радостное восклицание сына, отворившего дверь, и уронила работу, которую держала в руках. Марк шумно выражал свое удивление, до боли стискивая руки гостя. Питан смеялся в бороду своим обычным смешком, спокойным, ласковым, похожим на кудахтанье. Увидев старика, Аннета поднялась и поцеловала его. Тут она вспомнила о присутствии сына, и это ее смутило. Марк смутился еще больше; он выскользнул из комнаты под тем предлогом, что надо запереть входную дверь, и на несколько минут оставил их наедине. Аннета и Питан, волнуясь, улыбаясь, перебросились несколькими фразами. Марк вернулся; разговор втроем уже велся намеками, полусловами. Питана просили остаться позавтракать, но ему не терпелось побегать по Парижу – он хотел обойти товарищей. Марк ушел вместе с ним. Он сказал: