– Нужна ночь, чтобы отдаться друг другу.
– У тебя она будет, ты сам себе создашь ночь. Я уверена, что ты попадешься в сети к такой женщине, которая сможет тебе навредить больше, чем кто бы то ни было. Ты не захочешь женщины цельной, спокойной, в которой можно быть уверенным. Для тебя это было слишком ясно!
– Пожалуй, ты права.
– Каждый из нас лучше знает судьбу другого, знает, что именно другой должен сделать для своего блага. А этот другой, конечно, ничего не сделает!
– Значит, согласись, я не так уж плохо понял, чем ты должна была бы быть и чем ты стала?
– Чем я не стала! Да, это ты верно сказал: жизнь, которую я веду в Париже, убивает меня. Я – Рюш, я – улей, мне нужно серое небо над моей Луарой. А эти огромные муравейники, их ядовитые грибы, их отравленные мысли – все это наполняет меня отвращением и ужасом. Я бы хотела все это поджечь. Пустить бы газы – и все было бы кончено с этой мерзостью!
– Ну так уезжай! Уезжай! Вернись в свои поля!
– Не могу.
– Почему?
– Из-за старика. Теперь это вопрос самолюбия.
– Ты думаешь, ему мало того урока, который он получил от тебя? Ты думаешь, он не поумнел?
– Я, я уже его не боюсь! Он болен. Он бы себя вел смирно. Он бы только одного боялся – как бы я не уехала!
– Тогда за чем же дело стало?
– Он должен сделать первый шаг.
– Чтобы он у тебя попросил прощения?
– Чтобы он протянул два пальца!
– А если он этого не сделает, то и ты ни с места?
– Нет, конечно, нет!
– Ослиная голова!
– Козлиная голова!..
Он снова стал ее увещевать. Она молча слушала и находила теперь, что он прав. Но она твердо решила не признавать своей ошибки.
Чтобы перевести разговор на другую тему (хотя ока все еще пыталась уловить ход его мысли), она заговорила о Бэт. Ее беременность едва не кончилась трагически. Обезумевшая мещаночка тщетно пыталась все отрицать. Беременность была заметна, как нос на лице, а она так и не сумела ни примириться с нею, ни избавиться от нее. Но тут помогло несчастье: она свалилась с лестницы, и это ее освободило. Но она едва не поплатилась жизнью.
– А кто этот молодец? – спросил Марк.
– Да она и сама не знает. Она добрая, слабая, простая и глупенькая, – они помыкали ею, как хотели.
– Кто?
– Все: Верон, Симон, Шевалье, вся компания. Кроме тебя.
– Бедная ты моя Рюш! Я понимаю твою ненависть.
– Нет, ненавидеть – это ошибка. Надо знать, что в джунглях царит только один закон: быть сильнее других. Горе тому, кто даст себя провести!
– Нельзя же всегда защищаться!
– В таком случае нападай! Иного выбора нет!
– А как же мы с тобой, Рюш? Она опустилась перед ним на колени и прижалась щекой к его руке:
– Мир божий.
Он ласково погладил ее по голове:
– Что же, надо им воспользоваться. Беги, Рюш! Беги из джунглей! Не то ты сложишь здесь свои кости, свои белые косточки. А жаль! Ты стоишь гораздо больше, чем думаешь. Ты все стараешься разубедить меня. Но я тебе не верю…
Рюш поцеловала его ладони:
– Но что это делается со всеми нами? Мы точно с ума посходили…
– Все смешалось. Война, войны – дикость нашего времени! Они разорили все старые гнезда. Вот почему муравьи сошли с ума. Но ты можешь заново построить себе гнездо! Это самое правильное. Я уверен, что ты в нем не усидишь. Но гнездо тебе нужно. Чтобы строить наново, нужно начинать сначала. Построй свою ячейку, свои соты, а затем и свой улей.
Рюш встала, вздохнула, поправила волосы, свистнула, потянулась и сказала:
– Отец Марк! Тебе бы следовало быть проповедником…
Она рассмеялась, потянула его за нос и ушла…
Она так ничего и не построила, только даром время потеряла. Однажды она появилась снова. На ней были черные перчатки.
– Старик умер. Ты был прав. Я слишком долго ждала. Я уезжаю. Слишком поздно!..
Она говорила спокойно. И все же в тоне ее слышались печаль и горечь раскаяния.
– Что прошло, того не вернешь, – сказал Марк, пожимая ей руку. – Гляди вперед, милая моя Рюш!
– Да! Ну что ж, твоя Рюш построит улей. Попытается… Я беспокоюсь за тебя, мой мальчик: ведь ты остаешься… Обещай мне по крайней мере, что когда-нибудь ты его посетишь!
– Кого?
– Мой улей. Меня. Мою семью. Мой дом.
– Обещаю, Рюш. Делай мед!
Они крепко обнялись.
Марк снова оказался брошенным в чан, в котором идет непрерывное брожение. Он переживал в ту пору неистовство молодости, когда «хочет в буре слез излиться переполненное сердце, но тем оно полней грозою, и все в тебе звучит, дрожит, трепещет…» Марк приобщался к тем стихийным силам, о которых возглашал в своей «Песне странника в бурю» молодой, с развевающимися на ветру волосами, франкфуртский Прометен… Увы, Марк не был наделен его великолепным поэтическим даром! Еще меньше обладал он его преимуществами богатого молодого буржуа, который знает голод лишь духовный, но не представляет себе, что такое пустой желудок, истощение, изнуряющий труд ради куска хлеба. Марк чувствовал, что он переполнен бурлящей силой, он ощущал свое слияние с Природой, единой в доброте своей и в своей злобе: