Obscura reperta [Тёмные открытия]. Игра в роман. Часть 4. Между собой настоящим и прошлым

Никто из домашних, к счастью, не встретился на пути. Артур довел мальчишку до комнаты. Тот быстро стянул с себя одежду и лег.

– Достань сумку там, – кивнул он.

Артур вытащил из-под кровати сумку. Доминик подвинулся к краю, запустил руку внутрь, вытащил что-то и быстро засунул в рот.

Артур наблюдал, как постепенно сходит со сведенного болью лица напряжение, как затуманивается взгляд мальчишки, дыхание становится медленнее. Он казалось, заснул. Артур посидел немного на кровати, думая о том, что чем красивее человек внешне, тем страшнее смотрятся на нем ссадины и синяки.

Доминик вдруг вынырнул из забытья.

– Сидишь? – улыбнулся он. – Прям как в детстве…

– А что было в детстве? – осторожно спросил Артур, не слишком рассчитывая на ответ.

– Я многое помню смутно, даже сомневаюсь, помню я, или мне это приснилось, – пробормотал мальчишка. – Совсем маленьким я жил в большом светлом доме, с бабушкой, она там служила. Потом бабуля увезла меня в свой дом, в деревне. Мы жили там с ней и ее пьяницей сыном. Помню, все время просил ее выгнать его из дому, потому что он плохой. Он напивался, они ругались, кричали, он бил ее, она старалась спрятаться, он рыдал, она его прощала…

Артур слушал этот полусонный монолог с удивлением. Казалось, тайное желание рассказать о себе, так крепко им удерживаемое, теперь из-за его слабости вырвалось на свободу, и поток слов сам по себе начинает исцелять его.

– Потом она умерла. Я проснулся утром, пошел к ней в кровать, а она лежала, как-то странно завалившись на бок, и была уже холодная. После ее смерти я мало что помню, только ощущения – помню, что все время мерз и хотел есть. Иногда незнакомые люди приводили меня в какие-то дома, там я наедался до одурения, согревался и становился сонным и безвольным, мне было уже все равно, что кто-то раздевает меня, обнимает, целует. Часто это приносило боль, но она была не сильнее, чем страх снова оказаться ночью на улице. Хотя через какое-то время это снова случалось. Сколько я так жил – не знаю, я не думал тогда о времени. Не умел ни читать, ни считать, я и сейчас не слишком-то… Был момент, когда я чуть не кинулся. Не знаю, что со мной случилось, видно, заболел или избил кто… или передоз…

Голос был слабым, монотонным, но Артуру казалось, что он видит все это как свои воспоминания.

– Я открыл глаза и увидел свет из угла, и вспомнил, что до этого постоянно видел черную пасть, я пытался отодвинуться от нее, закрыть руками лицо, но ничего нельзя было сделать, она была вокруг, я висел посреди пропасти в темноте. Свет был от маленькой лампы в углу комнаты. Пытаясь разглядеть, я понял, что лежу где-то в тепле и тишине и страшно хочу жрать. Человек приблизился ко мне, это оказалась женщина, я не мог назвать ее ни старой, ни молодой, она была очень некрасивая, толстая и вся в розовых бородавках, а голос у нее был хоть и хриплый, но добрый, и глаза веселые. Она улыбнулась мне и принесла чай, пахнущий травой. Я хотел поднять руку, взять чашку и не смог. Я заржал. Она тоже хмыкнула, присев на постель, мы с ней смотрели друг на друга и смеялись, потом она подняла меня, подпихнула мне под спину подушку, взяла мои руки и вложила в них теплую чашку. Я пил, и мне все было так чудно, будто я с луны свалился и совсем не знаю, как здесь все…

Она кормила меня, поила, обтирала меня какими-то жидкостями, а я только лежал и наблюдал за ней или дрых. Иногда к ней кто-то приходил, тогда она задергивала занавески у моей постели, я слышал тихие голоса, постепенно я понял, что она продает что-то –лекарства или наоборот яды. Потом я смог сидеть, я по-прежнему ничего не делал, но однажды она подошла ко мне с глиняной миской, в которой были какие-то семена и попросила выбрать почерневшие и скрюченные. Конечно, я взялся за дело, но скоро устал и закимарил с миской на коленях. В следующий раз я сам спросил, чем ей помочь, и она дала мне растирать какой-то зеленый порошок, сказав, чтобы я не вздумал его лизнуть. Я перетирал его сколько хватило сил.

Потом я смог вставать, поправился, и мы с ней вместе занимались ее всегдашней работой – готовили из растений порожки, мази, настои. Я многое узнал от нее, все было удивительным, я словно попал в сказку, где все было возможно. Можно было замедлить или ускорить время, исцелить или заставить медленно чахнуть, можно было умереть и воскреснуть, приворожить кого угодно. Она любила повторять, что только любовь не подчиняется нам, а все остальное – подвластно. Приворожить можно надолго, но если любовь не вспыхнет, привязанность вскоре выродится, выгорит в мучение.

Я долго прожил у нее – несколько раз была зима, она любила зиму, особенно дни, когда нельзя было выйти на улицу из-за ледяного ветра. В такое время мы рано ложились спать, потому что успевали сделать все, что наметили, не отвлекаясь на посетителей, и перед сном она давала мне какой-нибудь шарик. Если я болел, он помогал поправиться, а если нет, просто приносил сны. В этих снах мы уносились очень далеко, иногда каждый сам по себе, иногда вместе – это были классные места и такие приключения, что я ждал их повторения и упрашивал ее снова устроить нам прогулку по другим мирам. Она смеялась и говорила, что если часто уходить глубоко в сны, жизнь будет казаться слишком скучной, а это хреново.

Однажды она вернулась домой и сказала мне собираться. Вещей у меня почти не было, только те, что на мне, но она сказала, что я должен взять с собой ее лекарства на всякий случай, а остальное и так всегда при мне – в голове и сердце. Я спросил, куда мы пойдем, и она ответила, что отведет меня туда, где я буду в безопасности. Я не чувствовал, что мне что-то угрожает, но замечал, что она тревожилась в последнее время. Я сказал, что ничего не боюсь, и пусть даже я сдохну, но не хочу разлучаться с ней. Она села рядом со мной и засмеялась. «Дать тебе отворотное зелье?» – спросила она, и я ответил, что любовь ей неподвластна. «Это верно, – согласилась она, – как верно и то, что живем мы не только для себя, и что наши судьбы сплетаются с судьбами других людей».

Она встала позади меня, положила руки мне на голову и велела закрыть глаза. И я увидел то, о чем она говорила. Я был в каком-то большом саду, там было много народу и каждый был занят чем-то своим. Я разглядывал их, пытаясь понять, зачем я здесь, а потом я начал видеть, что всех нас накрывает одно большое прозрачное покрывало из разноцветного воздуха, я поднял руки и всколыхнул это покрывало, и волны, радужные переливающиеся волны, разошлись от меня по всему покрывалу, я словно увидел весь мир, все человечество, и колебания этого покрова коснулись всех – кого-то больше, тех, кто был рядом, кого-то меньше, но всех, каждого в мире. Кто-то совершил движение, и я почувствовал колебания этого цветного воздуха, докатившиеся до меня и всех остальных. Я понял, из чего состоит это покрывало – это были… мысли и чувства… людей…

Последние слова он произнес уже внутри сна.

Меч как символ

Мальчишка приоткрыл дверь, прислушиваясь к голосам, доносившимся из столовой.

– Есть арабское предание, будто меч изобрели иудеи, а место, где первый меч был выкован – гора Касиум в окрестностях Дамаска, она прославилась в исламском мире своей сталью, а еще, по легенде, именно на этой горе Каин убил своего брата. Наш меч явился нам как «похороненный меч», такой в средневековых легендах часто символизирует наследство, которое предстоит отвоевать, проявив доблесть и чистоту помыслов. А на востоке меч традиционно является символом духовного поиска, возможно, слова Христа «не мир я принес, но меч» об этом же, о той внутренней войне, какую постоянно ведет искатель истины.

– Этот меч хочет не только внутренней войны, так мне показалось.

– Да, он активная сила, как знать, может, действительно, он так влиял на честолюбивого безумца, положившего всех своих людей в Ронсевале. Помнишь, говоря о мече, он в перечисляет то, что завоевал: Анжу с Бретанью, Мэн и Пуату, норманов, Прованс и Аквитанию, ломбардов, фламандцев, баварцев… и еще полмира. Меч влек его по пути кровавых побед, привел к смерти, а сам не захотел погибать.

– Странно, что этот человек стал таким героем для Европы.

– Герои в то время были очень нужны, и они возникали из любого намека на подвиг, это сейчас их принято унижать и уничтожать, а тогда… Ничем, возможно, не выделяющийся граф бретонской марки Хруодланд участвовал в сражении, где франки потерпели сокрушительное поражение. Россказни, народные героические сказания, чья-то свободная фантазия, а может, и заказ – и он превращается в героя, даже в супергероя! Жеста о Роланде самая популярная из всех песней о деяниях.

– Мы с отцом были как-то в Галле, там на площади стоит памятник Роланду. Нам сказала экскурсовод, что подобные фигуры есть еще в Бремене, Дубровнике и еще каких-то немецких городах.

– Есть-то они есть, – усмехнулся Роланд, – только экскурсовод не сказала вам, а может быть, и сама не подозревала, что к Хруодланду, прототипу графа, и к персонажу «Песни» эти фигуры отношения не имеют. Они увековечивают другую фигуру, не менее популярную в истории западного мира – фигуру палача, или фигуру карающей власти!

– Неожиданно! Это правда?

– Вероятнее всего – да. На изображениях Хруодланда его обязательным атрибутом кроме меча был Олифант, знаменитый рог рыцаря, а немецкие «роланды» его не имеют, а еще на некоторых из них – короны, что тоже никак с героем «Песни о Роланде» не вяжется. В руках у немецких статуй длинные двуручные мечи – именно такие мечи раньше отсекали пойманным преступникам конечности и головы. Поначалу в тех местах, где вершилось правосудие, устанавливали просто меч, позднее – шест со щитом или гербом города, а к десятому веку появились статуи рыцарей. А поскольку земля там была пропитана кровью, то часто и называлась «красная земля», по-немецки «рот ланд» – название, которое превратилось в имя изображенного рыцаря. Под влиянием входивших в моду французских легенд, «ротланд» сросся с образом Роланда. В общем, то, что рыцарь оказывается палачом, на мой взгляд, – символично…

– И невесело… – Хильда, последние несколько минут смотревшая через плечо Роланда на приоткрытую дверь в комнату Доминика, вдруг заторопилась. – Извини, я пойду, мне нужно записать кое-что…

Она ушла наверх.

_______

Мальчишка открыл дверь и демонстративно направился на кухню. Достал пачку крекеров и не спеша пошел обратно.

Роланд, скривив рот в невеселой усмешке, рассматривал его.

– Странно, что они тебя упустили, оставив всего-навсего узоры на физиономии, – сказал он, когда Доминик проходил мимо его кресла. – Я было отнесся к Мерлю как к человеку серьезному… на его месте я бы уже давно с удовольствием тебя пытал.

– Можешь попробовать на своем, ты, вроде, хотел в самом начале нашего знакомства.

– Сейчас в этом уже нет необходимости, у меня другой путь – без посредников.

– Ох.еть! Круто!

– Твое бестолковое использование обсценной лексики лишает это выразительное средство языка его настоящей силы.

– Чё?

– Присядь, ужасный ребенок, – покровительственно сказал Роланд, – выпьешь?

– Не, не хочу кислятину, я пиво буду.

– Пива нет.

– У меня есть. Угощаю.

– Ладно, неси.

– Раз ты такой добрый сегодня, может, и покурим чего-нибудь? Как раз есть…

– Так! Наркотики держишь в доме!

– А где их держать – на улице, что ли?

– Артур с тобой нянчится как мать родная, а ты…

– А что я? Какой от меня вред?