Путешествие во времени с хомяком

В последнее время мы грезим о великолепных механизмах, которые будут делать за нас всю работу. Обычно мы представляем себе огромный космический корабль – он несёт нас сквозь столетия со скоростью большей, чем скорость света.

В этом-то и проблема, Ал.

Ведь ничто не может двигаться быстрее, чем свет. Сколько бы ни было энергии в любом источнике, давно используемом или ещё не открытом, – она не сможет обогнать луч света. Если бы это было возможно, то отменило бы все известные нам законы физики. Это значило бы, что физические законы, проверенные веками, – ошибочны.

А мы знаем, что это не так.

Это значило бы, что ошибочны и теории Эйнштейна, но старик Альберт всё ещё смеётся последним над каждым, кто пытается его переиграть. Безусловно, в наших знаниях есть пробелы – но все новые открытия, которыми мы эти пробелы восполняем, доказывают правоту Эйнштейна.

Бозон Хиггса? Готов поспорить, что его скоро откроют. Многие люди работают над этим, ведь эйнштейновская теория его подразумевает.

Инфляционная модель Вселенной? Думаю, скоро докажут и её. Это Эйнштейн тоже предсказывал.

(Нет, я не знаю, что такое бозон Хиггса, но его точно уже обнаружили. И про инфляционную модель Вселенной я что-то слышал в новостях. Браво, Эйнштейн!)

«Скорость света, – сказал Эйнштейн, – это предельная скорость во Вселенной».

Эйнштейн подозревал, что наше линейное восприятие времени – от минуты к минуте, от года к году – не единственно возможный вариант. На самом деле всё может происходить параллельно, а ощущение времени относительно – то есть существует только в нашем сознании. Помнишь его слова о ладони на горячей плите?

То, что мы осознаём как последовательные события, которые идут одно за другим, может быть просто увеличением бесконечного числа измерений, которые происходят одновременно. Ключ к перемещению между ними может быть не в источнике сверхэнергии, позволяющем двигаться со сверхсветовой скоростью, а в математической формуле.

Я знаю, всё это сложно постичь. Не забывай: мы – как золотые рыбки!

Я откладываю письмо и вздыхаю. Кажется, я вообще ничего не понял. А я ведь знаю, что папа старался писать простыми словами.

Вы помните, как изучали умножение в начальной школе? Учитель не спрашивал просто: «Сколько будет пятью четыре?» – а говорил яснее: «Есть пять собак, у каждой – по четыре лапы; сколько всего лап у собак?» И тогда вы лучше понимали математику. Так объясняет и мой папа, а до меня всё равно не доходит.

Я тру глаза и продолжаю читать.

Пока тебе хватит этой информации. Всё остальное ты поймёшь, когда включишь ноутбук.

Это, если ты вдруг не догадался, и есть машина времени.

Она появилась в подвале не сразу, Ал. Я не вставал среди ночи, чтобы прокрасться в тайную подпольную лабораторию. Большую часть работы я делал перед экраном компьютера у нас дома, в кругу семьи.

Расчёты, написание кодов, ещё расчёты…

Когда я убедился, что вывел верную формулу, то вспомнил о бункере. Я установил там необходимую аппаратуру, пока вы с мамой гостили у тёти Элли.

Всё готово: ты можешь отправиться в то время, когда я был ещё мальчиком, и спасти мне жизнь. Пусть сейчас эти слова звучат странно – скоро они обретут смысл.

Теперь дело за тобой, Ал. Отправляйся к ноутбуку и включи его.

Дальнейшие инструкции последуют. Увидимся в 1984 году!

Твой любящий папа. Целую

Глава 18

Я перечитал письмо три или четыре раза. В щёлку между шторами уже пробивается бледный свет.

Я зеваю, но не могу уснуть. У меня в голове шумит: я слышу папин голос. Если закрыть глаза, будет не так грустно: можно даже представить, что он здесь, со мной. Он сидит на кровати рядом – он правда здесь, хотя, конечно, его тут нет. Но я чувствую его запах и улыбаюсь…

…Близилось Рождество, и друзья родителей – Питер, Анника и другие – пришли к нам на ужин. Мне разрешили посидеть с гостями подольше и даже открыть для них бутылку вина. Питер подарил мне двухфунтовую монету, и я отправился в кровать. Но когда папа заглянул ко мне, я ещё не успел провалиться в сон и открыл глаза.

– Привет, – ласково сказал папа и кивнул мне. Он улыбался своей кривоватой улыбкой.

Я улыбнулся в ответ и сонно проговорил:

– Привет.

Мне нравилось, когда папа приходил и сидел рядом со мной на кровати. Я точно знал, как правильно себя вести. Если я был слишком бодрым, папа мог рассердиться и предложить мне включить свет и почитать, пока не начнёт клонить в сон. Но если я притворялся сонным, папа мог сесть ко мне на кровать, погладить по голове и поболтать со мной – особенно если выпил вина.

Я подвинулся, чтобы он мог сесть рядом. Снизу послышался заливистый хохот Анники. Я улыбнулся папе, а он – мне.

– Расскажи что-нибудь, – попросил я.

У папы всегда была в запасе куча историй. Он дополнял их интересными деталями и озвучивал разными голосами – и знакомые истории играли по-новому. Я мог слушать одну и ту же несколько раз подряд, и мне не было скучно.

Когда я просил рассказать что-нибудь, папа обычно отвечал:

– Нет, уже поздно, – но я не отставал, и тогда он говорил: – Но ты их все уже слышал.

Я уверял его, что это неважно (так оно и было), и он наконец спрашивал:

– Что за историю ты хочешь услышать?

И я отвечал:

– Что-нибудь из твоей молодости.

Он крепко задумывался, и иногда я подсказывал ему – так я поступил и в этот раз.

У меня было две любимые истории. Первая – о том, как мама с папой познакомились.

Им было чуть больше двадцати, и вроде бы папа спас маму, когда она тонула в озере. Или в море. Он прыгнул за ней полностью одетым – а может, на нём были только плавки. (Вот поэтому я и говорю, что каждый раз история звучит по-новому.) По одной из версий, мама вовсе не тонула, а позвала папу на помощь только потому, что он ей нравился. Никогда не менялось лишь одно: папа был там вместе с дедушкой Байроном. У них был пляжный пикник или встреча с другими индийцами, они подошли к воде, услышали мамины крики о помощи – и папа бросился её спасать.

Но в тот раз я хотел услышать вторую историю.

– Расскажи о том, как ты сломал зуб, – сказал я.

– Что, опять?

– Да, – я удобно устроился на подушке и подтянул одеяло к подбородку. Я очень любил эту историю.

– Что ж, я был немного старше, чем ты сейчас, – мне было, может, одиннадцать или двенадцать. И дедушка Байрон сделал для меня гоночный карт, который мы тогда называли козявкой…

Я фыркнул от смеха.