Романтика в гробу

Романтика в гробу
Роза Поланская

Черно-белое, меланхоличное, тихое… Тема маленького человека – писателя.

Роза Поланская

Романтика в гробу

Он сидел через два ряда впереди. Я смотрела на его темный затылок, и еще было рано для линий дождя, которые будут дробиться на мелкие черточки, разбиваясь о бордюр. Мужчина обернулся, словно ища кого-то. И мне почему-то стало неловко от мысли, что он задержит взгляд на мне. Когда наши глаза встретились, я вцепилась пальцами в дешевую ткань красного кресла.

В зале Дворца культуры пахло колой и пыльными портьерами. На унылой и скучной сцене с бордовыми кулисами человек в костюме что-то монотонно говорил в микрофон. Он и еще несколько одинаковых людей в пиджаках сидели за длинным столом. Мне хотелось уйти, и я ерзала на своем сиденье. Сиденье жутко скрипело, а я краснела, словно мне лет на пятнадцать меньше. Профиль замдиректора библиотекой не менял своего строгого выражения, и мне казалось, что это выражение для меня, потому что я совершенно не умею слушать монотонную речь, а все приличные люди к тридцати годам уже этому научились. Или научились делать нужное лицо. У меня ни с тем, ни с другим не сложилось.

Я наклонилась вниз и тихонько достала из-под кресла холодную баночку колы и сделала глоток. Пузырьки защекотали нос, и я прикрыла веки. Иногда мне хотелось притвориться кошкой, словно мне все равно и «я в домике» и свернуться в кресле. Или взобраться на деревянный подлокотник и пройтись через головы, балансируя, по залу, а потом снять блузку и дать вырваться крыльям. Под потолком в таком большом помещении должно быть приятно летать. Я представила лицо замдиректора и улыбнулась.

На улыбке меня застукал мужчина, сидевший через два ряда. У него были черные и печальные глаза, спускающиеся вниз уголками. Мы были как из детских картинок с антонимами: грустное и веселое лицо. Я постаралась сделать серьезное выражение, почувствовав, как брови сближаются к переносице, но, наверное, это выглядело глупо. Тогда он развернулся корпусом и положил заросший черными волосами подбородок на кисть руки, которой обхватил спинку своего кресла и так сидел.

И я подумала, что иногда коты чуют друг друга.

Еще я подумала, что выпила слишком много колы и мне надо в туалет. Я положила ногу на ногу, напуская на себя безразличие. Босоножка на конце ступни покачивалась и еле держалась, так как была без всяких застежек.

Наконец люди на сцене завозились и встали из-за столов. И я поняла, что гула в ушах больше нет. Через мгновение зал наполнился невнятным оживлением и десятками голосов. Так обычно возвращаешься в реальность, исчезнув из нее на шестьдесят земных минут. Я подняла банку и поплыла с потоком людей.

Мужчина с ближних рядов ожидал меня у дверей в холле. Это я поняла по тому, как он дернулся, увидев меня, рожденную через стыдливо прикрытый шторами проход. И я подумала, что первое, что скажу ему, будет глупо и стыдно. Поэтому я ничего не сказала, а попятилась в туалет.

Зеркало было ярким и каким-то наэлектризованным, отчего казалось, что моя кожа совсем серая, как у мертвеца. Я умыла лицо и отметила мысленно, что когда надо все время опаздываю и не успеваю пройтись тушью по ресницам, чтобы люди подумали, будто они у меня есть. Еще я хотела подумать про Экзюпери, мальчика и прирученного лиса, но вовремя передумала. Вытащила изо рта безвкусную жвачку и сделала бросок в мусорную корзину. Но жвачка прилипла к пальцам, и я приклеила ее к краешку мойки. Жвачка смотрелась пуговкой.

Я знала, что медлю и знала, почему.

Из холла выходили последние посетители, за высокими стеклами на улице курил мужчина.

– Я не люблю, когда курят, – сказала я ему. – Ваши губы станут пахнуть табаком.

– Мы не будем целоваться, – заверил меня он и выкинул сигарету.

– Тогда ладно, – решила я и запуталась в рукавах летней ветровки, которую пыталась надеть.

Мужчина распутал меня и застегнул на мне молнию.

– Вы зря в босоножках. Сейчас будет дождь. Не смотрели погоду на вечер?

Я положила руки в карманы и пожала плечами. Мне казалось, что открытые пальцы это сексуально, и я немного расстроилась, что он так не подумал, а подумал о каком-то дурацком дожде.

Пахло мокрым и пошлым.

– Вы без машины? – спросила я, посмотрев на что-то совершенно серое и бесформенное над головой – такое же монотонное и унылое, как речь в микрофоне.

– Я живу в гробу, а вы спрашиваете про машину. Нет, я без машины.

– В гробу? – удивилась я, но не сильно, потому что мне это скорее понравилось, чем нет. Возможно, мне это понравилось, потому что у меня год не было ничего такого, что можно было бы назвать близостью, и уж тем более, когда совсем тесно. Тридцать первого августа я развелась, а значит, мне уже год хорошо. Я подумала о числе и решила, что сегодня пятница, но она какая-то без числа. Но такие бесчисленные дни обычно запоминаются.

– Вас пугает гроб? – спросил он. – Вы задумались.

– Лучше не смотрите на меня, – все же решила я. – Сегодня я не накрасилась.

– Ценное замечание, но мне все равно. Пойдемте на остановку, и вы дадите мне свой номер.

И мы пошли по пятнистому асфальту, который пах влажным городом. Мы успели укрыться под навесом остановки за секунду до того, как город окатило из ведра, и этот водопад не прекращал биться о бордюр и черкать черточки, доставая до наших ног. Мои пальцы в босоножках больше не выглядели сексуально, потому что капли воды окрасились от пыли в коричневый. Мужчина тоже посмотрел на мои ноги и сказал, что красные ногти это эротично.

«Он живет в гробу и его возбуждает грязь, – решила я. – Интересно, какое у него было детство?».

Но я этого не сказала – отложила на потом. Потому что «потом» тут было очевидно.

Он достал телефон, и его лицо мгновенно осветилось и показалось восковым. Сжатые губы под черными волосами выглядели приятно. Наверное, у него твердый рот. Жаль, что он курит.

Он позвонил мне на следующий день и монотонно рассказал про что-то психологическое и любопытное. И я заключила, что иногда монотонность бывает возбуждающей, когда хочется слегка придушить собеседника и закрыть поцелуем рот.

За моим окном снова был дождь, но я не чувствовала его запаха. Все казалось очень безвкусным и бесцветным, и я загрустила. В трубке где-то очень далеко доносился женский голос.

– Подождите, мне нужно немного посидеть с ребенком, – сказал мужчина.

Я посмотрела на своего, спящего с громадной машиной подмышкой, и решила, что мне не надо.

– Хорошо, – согласилась я и провела ногтями по стеклу по кошачьи – стекло скрипнуло, и стало неприятно под кожей; я нажала «сброс».

Он перезвонил через пять минут – я зачем-то засекла время. Я успела перейти в зал и лечь на диван. Лампочка под потолком бесила, но плафон люстры разбился при переезде.

– Простите, что так долго, – извинился он. – Вот теперь я совершенно свободен и совершенно ваш. Потому что теперь я ушел в гроб.

Я закинула ногу на спинку дивана и попросила:

– Расскажите о вашем гробе, иначе я умру от любопытства заранее.

– Вы не должны этого делать. Но вам были бы к лицу красные бусы на белом.

– Странная фантазия, но я вас не выбирала, – и я снова подумала о его детстве.

В доме напротив горели желтые окна и, наверное, меня было видно. Дома стояли совсем близко, почти как в Питере, и между ними было совсем мало воздуха. А на моих окнах не было штор, потому что шторы были страшные и старые, и я решила не доставать их из коробки. И теперь я жила в аквариуме.

– Мы живем у тещи в квартире в двушке. Теща громко включает Малахова, ребенок постоянно орет – знаете, я и не знал, что дети постоянно орут. А я – писатель, понимаете?

Я понимала. Тогда еще я, кажется, думала, что поэтесса.

– Между двух комнат, – продолжил он, – есть ниша. Я переделал ее в кабинет. Это мой личный квадратный метр жилплощади. Здесь душно и тесно и всегда горит свет так, что не знаешь, какое время суток. Но я доволен. В конце концов, при таком положении даже умирать не страшно – что меняется, по сути? Один гроб меняется на другой – более праздничный, с шелковыми простынями и подушкой. Я вас повеселил?

– Да, – сказала я грустно и закрыла лицо от лампочки, бьющей в глаза. Пальцы на вытянутой руке казались темными и светящимися по краям, словно я испаряюсь.

– Вы работаете в сфере культуры или образования? – спросила я после уютной паузы.

– Я – преподаватель философии в КТИ. Ну и… сами понимаете, за дипломные и рефераты берусь самые разные, – он помолчал, а я раздвинула пальцы под лампочкой. – У меня отец год назад умер, а на его могиле только деревянный крест. Я за роман премию получил. Премия – пустячная: двадцать тысяч. И колебался: то ли жене пальто и обувь купить, потому что кожа на осенней куртке стала облезать и сапоги истоптались. То ли отцу – нормальный памятник. Новый роман тоже отправил на премию, у меня на него большие надежды, но… шанс невелик.