Пробел

Черные в дожде дома врастали в небо и резали его пласт по ходу моих железных шагов. В одном из окон высунулась металлическая голова в розовом парике, следом показалась рука с мини-лейкой для цветка.

Эй, праведные моралисты, где вы теперь? Что скажете, глядя на этот бессмертный город, где никто не попадает к Богу, где каждый предпочел остаться здесь, в своем личном железном аду.

Сначала мне показалось, что на бордюре сидит еж. Хотя, ежи вымерли лет двадцать назад. Но это черное, мокрое побежало вдоль тротуара и свернуло в проулок. И за круглым телом его волочился длинный лысый червь. Я зарулил следом в арку. Безрастительный колодезный двор мрачно поддерживал связь с серым тентом неба. Дождь сюда врывался антеннами – ага, контакт есть. Сознание еще тут. Мы еще вгрызаемся в эти камни, в эти железки.

Еж оказался крысой. Хвостатая крыса утонула в мусорном баке.

Что хочешь передать нам оттуда, сверху?

Хвост. Хвостик.

Мышка бежала, хвостиком махнула… – выползло из недр оцифрованного коннектома.

«Мышка бежала, хвостиком махнула…», – мать рассказывала.

К матери не загляну пока. Надо самому свыкнуться, прежде чем слушать вот это всё ее – мокрое, слезливое, градом на меня обрушевшееся.

Мышка.

Чертова мышка. Что с ней не так? Нейроны хвостами подрагивают и ползают в голове. Грызутся на этом белом, сверкающем атомным номером десять, ненастоящим. Когтями скребутся, вгрызаются острыми зубами-лезвиями в искусственное.

В мышке настоящее. Прошлое отшлифовано, оцифровано и красивенько сделано. Сохранено. А настоящее где? Я пытался нащупать это настоящее в хвостатой мыши. Мышь была теплой, живой, мягкой.

Я вынырнул из арки наружу. Наружу из колодца двора. А хотелось наружу дальше, вывернуться из этого всего, во что я втиснут. Сжат и нельзя сделать вдох. Я опять на инстинкте глотнул влажного воздуха и мотнул стальной головой.

Нет, не так. Без воздуха теперь, брат. Извини.

Привыкнешь, как все. Человек ко всему привыкает: в надежде сохранить свое бесценное, раздуваемое с рождения, зрительное, слуховое, осязательное, обонятельное. Самые глупые свои червивые мыслишки, принимаемые за целую вселенную, вокруг которой небо нарастает и обнимает, как планету на космическом аттракционе.

И вдруг я зашагал обратно, к «Заслону». И шаги стали все яснее, все четче, осознаннее.

Я не осмыслен сам для себя, не осознан, в отличие от шагов.

Верните мне эту часть меня, эту мышь, юркнувшую в черное и недоступное для меня. В похороненное, до которого мне нужно было добраться, чтобы понять, кто я.

Железные ворота встретили карканьем, от которого я не мог сбежать.

Одноатомное излучение тянулось по всему периметру коридора тридцатого этажа. Я толкнул дверь штабника, и дверь въехала внутрь.

– Ты чего? – Олег развернулся на пластиковом стуле и отложил планшет.

– Мышь верни, – сказал я ему на ходу и влез обратно в кресло с высокой спинкой. – Давай, чего там для этого? Какой режим? «Дед инсайт»?

Олег не шевелился – сидел в той же позе, завалившись чуть набок.

– Какую мышь? – наконец выговорил он.

– Ту, которую форматнул. Это же еще реально сделать? – Я по привычке провел рукой по волосам – волос не было, сталь скрипнула и каркнула. – По чьему приказу? – спросил я как можно мягче – даже сам удивился, как удается еще держаться в этом тихом, убийственно-спокойном корпусе, мертвом.

– Это был не приказ, – Олег шевельнулся, ожил, почесал бровь.

Я дернул подбородком, и он сказал:

– Это была просьба. Твоя.

Я молчал. Долго. На десятке висящих дисплеев мелькали подрагивающие лучи хвостатых мышей.

– Вернуть можешь? – произнес я, видя боковым эти дразнящие хвосты.

– Ты знал, что так будет. И сказал не возвращать, даже если будешь просить.

– Браат, – я помотал головой, – то не я был. То другой. Тот с мышью был. Тот знал всё. Без этого знания я – не он. Без этого я – никто, нулевый еще. Верни мне меня. Плевать, че там. Ты же не мог удалить. Я же тебя знаю. Ты ж жадный… до любой инфы.

У меня закипало все, поднималось из грудины к горлу. А по сути там, в корпусе груди не было ничего, что могло бы еще вскипать… По остаточной памяти отсутствующей части? И даже железные кулаки чесались, мелко, песочно. Я разжал пальцы, выпуская скопившееся, нервозное.

– Давай сюда свою голову, – пожалел Олег. – Ща все будет.

И я провалился в утробное. Лазал в этих внутренностях, из которых было не выбраться на свет. Но я карабкался. Надо было заново себя выплеснуть. Заново принять гадкое в себе, если все так хреново было во мне, что сам из себя выдрать захотел. И я лез в этой тьме и шарил стальными руками – проглоченный. Лазал в собственном внутреннем, в собственном исподнем – в подкожном, подмясном. В том человеческом было что-то больше меня, что все это внутреннее выдавило из меня, заставило маленькой просьбочкой обернуться, пустячком. Пустячком, что меня от меня оторвал.

Свет прорезал заслонку. Перед глазами маячил Олег и махал руками. Голос его доносился из лунного кратера.

– Э, брат, третий раз чет как-то тяжелее выбраться к свету, да?

Я разлепил неживой рот и сказал:

– А че третий?

Олег щелкнул на моем затылке у самой шеи затворкой.

– Про первый у матушки своей спросишь.

– А.

Я пошевелил корпусом, повертел головой.

– А пить с чего охота? – не понял я.

– Все остаточное, брат.

– Остаааточное, – протянул я и хотел шевельнуть бровью. – А когда всё остаточное выйдет, что в остатке-то останется? – хмыкнул.

Я не торопился рыться в остальном, я зубы заговаривал себе. Не хотелось один на один с собой оставаться. Что там у этого неизвестного меня в башке было…

– Мне как бы закругляться, братан, надо. В целом, как оно? – Олег был заботлив.

Я хлопнул его по плечу, но он согнулся.

– Не рассчитал, извиняй, – объяснил я.