Цветополь

нет теперь места отчаянью.

По этой простой причине,
я не выходил из комнаты.
Горят темно русые волосы
цветом седой кончины.

Я не выходил из комнаты,
я не совершал ошибок
кроме тех, что вместить позволили
в себе стены обоями крытые.

Я не выходил из комнаты,
и не совершал ошибок,
кроме тех, оградить от которых
не сумели оконные шибы.

Я не выходил из комнаты,
И не шел путями окольными,
кроме тех, которыми полны
оказались фантазии вольные.

Остаться в квартире – оправдано.
Снаружи не век застоя —
затворники гуглят Байрона,
а Кафку читают хором.

DESTRUCTIO

«Хто я в цьом мiре – шо нiбудь цiле,
чи деталь конструктора Лего?
Дiнозавров потомок? Репер – уйобок?
Силян? Фiлософ? Деган!

Я душу чуть не праебав,
в старанiях забуть цей мiр.
Но, слава богу, я догнав,
шо деград може буть святим.»

Курган х John Deere x МС Режисьор х МС Сварка – Деган

«Бiблiотека странних знанiй протiв зибкой почви.
Ми iзучаем мiр вокруг, но ехо як iз бочки.
І отвратiтельнiйший смех заполонив пространство.
Я так питався сохранить цей мiр, но патом я здався.
Патом я здався.
Кому я нахуй здався!»

Курган – любопитство

СТАГНАЦИЯ 2

Пиздецом заболевшие, души вшивые.
От градусов с перцем, с утра отходимые.
Взор суеверцев, а лица смазливые.
Тонкие мысли, но правда незрима им.
Они что-то читали, заметки строчили на листьях тетрадных.
А я – дико плакал, заочно, но все же, ссылая их нахуй.
Одежды другие, статуры – другие. их сонмы загнивших!
Они не готовы стать были под стать мне,
немому, но гласному в тише, поэту.

Взирая на это,

Я кончил и слил слизь, ведь я – конченый слизень,
смазливость свою разменявший на чирсы
с рандомными хиппи,
возле заправок, калиток, наверное, чьих-то домов,
Возле вокзалов столичных и фур пригородных складов,
В спешке загруженных химкой, тоже, наверное, чьих-то.

И в этом говне, я тонул месяцами.
В сраном плену, до усрачки опьянен,
с нимбом на лбу и с благими мечтами
прошарить шпану о вселенском дурмане.
И все я мечтал о лугах и краях,
освещаемых заревом воли.
Поезда ждя, То с дождем, то в снега,
за углом на морозном пароме.
На деле ж твердил, чтоб налили сто грамм
мне в стопарь и на час я спокоен.
вожделейте, толпа, мне сто грамм – вам вождя,
что трезвонит о чаше покоры.
Оказалось, всем пофиг. Полностью пофиг!
Я дудлил все больше и больше.
Руки дрожали от холода – осень.
Часы пробивали куранты – восемь.

Я кончил и слил слизь, ведь я – конченый слизень,
смазливость свою разменявший на чирсы
с рандомными хиппи,
возле заправок, калиток, наверное, чьих-то домов,
Возле вокзалов столичных и фур пригородных складов,
В спешке загруженных химкой, тоже, наверное, чьих-то.

Вдруг прекратил я. Меня осенило.
Я болен. Болезнь моя в прозе.
Округлость винила душу манила.
Теперь я не предан моде.
Ликуйте, народы, ведь вы – обормоты,