Транзитом в Израиль

– Значит так, Гофман, у тебя сейчас либо грудь в крестах, либо голова в кустах, – и быстро вышел со своей свитой из блиндажа.

Уже через полтора часа Лазарь передал посыльному из штаба полка запечатанный конверт, в котором были важные разведывательные сведения, необходимые для подготовки наступления. Впоследствии в штабе дивизии отметили, что именно они способствовали успешному исходу боя, так как именно по тропинкам, отмеченным на карте Лазарем, пехотинцы пробрались прямо в тыл немецкой обороны. Благодаря обозначенным разведчиками на этой же карте огневым позициям врага, полк подполковника Драгунова сумел в кратчайшее время уничтожить их, обеспечив тем самым достижение тактических целей. Протрезвевший к началу наступления капитан Гущин, как всегда, повёл свою роту в атаку. Уже после прорыва вражеской обороны он получил осколочное ранение и был отправлен в госпиталь. А ещё через неделю из штаба фронта пришёл приказ об отличившихся в бою. Драгунов и Рыжов получили ордена Красного Знамени, Гущин – медаль «За отвагу», а Гофман – медаль «За боевые заслуги».

После победного наступления, когда дивизию перебазировали с линии фронта для переформирования, Лазарь навестил своего раненого командира в госпитале. Увидев разведчика, капитан Гущин обрадовался до слёз и, крепко обнимая его, проговорил:

– Ну, Лазарь, в жизни не забуду. Если б не ты, пристрелил бы меня замполит. Мать потери второго сына не перенесла бы. Вся моя семья перед тобой в неоплатном долгу.

– Да ладно тебе причитать-то, – угомонил его Лазарь, – война ведь. Сегодня я тебя выручил, завтра ты меня. Так ведь сочетаются друзья.

– Да нет, дорогой, – запричитал капитан, – я тебе по гроб жизни обязан!

Что же касается боевой награды, то лейтенанту Гофману было приятно, что его вклад в успех наступления был отмечен командованием. Однако медаль «За боевые заслуги» свидетельствовала об умелых, инициативных и смелых действиях в бою, но никак не могла быть моральной компенсацией за оскорбление, нанесённое Лазарю Моисеевичу замполитом. Ведь наяву получалось, что расистскую пощёчину ему нанёс не какой-нибудь там майор Рыжов, а заместитель командира подразделения, в состав которого входит более тысячи солдат. Не просто заместитель командира, а его наместник, который в определённой степени как бы является рупором политического руководства страны. В тот момент молодой лейтенант ещё не осознавал, что как раз от государственного истеблишмента и исходят эти оскорбительные элементы антисемитизма, и поэтому вся его обида концентрировалась только на образе замполита Рыжова.

Где-то в глубоко запрятанных тайниках души Лазаря Моисеевича уже начинало теплиться еврейское самолюбие. Именно это чувство национального достоинства и диктовало ему, что если родители нарекли его Лазарем, то он и будет им петь столько, сколько отведено ему в этой жизни. Он знал, что его имя в переводе с древнееврейского языка означает не что иное, как «божья помощь». Несмотря на то, что он являлся носителем партийного билета коммуниста и был воинствующим атеистом, где-то в глубинах подсознания он надеялся на эту помощь от Создателя.

У лейтенанта Гофмана к политической работе в армии был нестандартный подход, который мог доставить кучу неприятностей. Политработники в Красной Армии относились к привилегированной офицерской касте. Их если и не уважали, то по крайней мере боялись. Это ни в коей мере не относилось к Лазарю Моисеевичу. Он при малейшей возможности и близко не подпускал армейских комиссаров к своим солдатам. Принятые на фронте политические беседы и информации проводил лично, благо историческое образование и знание своих подчинённых позволяло сделать это намного лучше и предметнее. Однажды на такой политбеседе случайно оказался полковник из штаба дивизии. Побыв там четверть часа, он потом восхищённо повторял сопровождавшим офицерам:

– Это же надо! Так логично, убедительно и в то же время просто объяснить бойцам задачи грядущего наступления и ведущей роли коммунистов в нём!

Похоже, что полковник рассказал об этом кому-то и в штабе, потому что буквально через несколько дней лейтенанта Гофмана вызвали в политотдел. Там ему без обиняков предложили повышение в звании – стать политруком батальона. Заманчиво, конечно, было поменять смертельный свист вражеских пуль на передовой на не очень-то и пыльную работу, в которой оружием становится не автомат, а идейно-выверенное слово, призывающее бойцов к схватке с врагом. В ответ на это он протянул руку в направлении невидимого окопа и тихо, но членораздельно произнёс:

– Я своих солдат смогу оставить только после окончания войны.

Как сказал, так и случилось. Только когда остались позади южноукраинские степи, крутые склоны карпатских гор, речные долины Румынии, когда над Рейхстагом в Берлине водрузили Красное знамя Победы, Лазарь Моисеевич попрощался со своими разведчиками.

Глава 4

Бабушка Хана

Если имя дедушки Лазаря означало «Божья помощь», то имя Хана (так звали бабушку Киры) в переводе с иврита означало «Божья милость». Зодиак всегда приписывал носителям этого имени прелесть и привлекательность. Как переводчики, так и зодиакальный круг не ошибались. Всевышний проявил милость, даруя бытие таким добрым, отзывчивым и благородным людям, как бабушка Хана, справедливо полагая, что без них нива жизни заглохла бы.

Появилась она на свет в начале XX века, когда уже все красные, белые и зелёные оттенки гражданской войны канули в лету. В небольшом городке Бердичев, что близ Житомира, она была самой шумной и непоседливой в большой еврейской семье. Отец тяжело работал на небольшой мельнице, а мать крутилась по хозяйству, как несколько белок в необозримом колесе, пытаясь с переменным успехом справиться с совсем не малочисленной оравой разнополых детишек.

Что запечатлелось в памяти смазливой девчушки, так это голод 30-х годов, метко названный на Украине «Голодомором». В результате этого искусственно организованного массового голода погибло несколько миллионов человек. Всё мало-мальски ценное, что было в их доме, в короткий срок уплыло в точку, называемую «Торгсин». Пользуясь бедственным положением голодных людей, государство диктатуры пролетариата вытягивало последние семейные реликвии, уцелевшие в грабительском вихре гражданской войны. Всё конфискованное продавалось «проклятым капиталистам» за валюту. Маленькая Хана горько плакала не столько из-за отданного семейного набора серебряных рюмок, из которых она никогда не пила, сколько из-за золотых серёжек, извлечённых из её маленьких ушек.

Хана запомнила также, как в период этого Голодомора было получено письмо от её дяди, уехавшего в Канаду ещё до революции. В конверт, кроме рукописного листочка, сердобольный родственник вложил ассигнацию в пять долларов. На этот более чем царский подарок в том же «Торгсине» был куплен небольшой мешок перловой муки, которой полуголодная семья питалась целую неделю. Никто из семьи и предположить не мог, какую трагическую роль сыграют эти настолько же своевременные, насколько и несчастные пять канадских долларов в судьбе матери Ханы. Буквально через несколько дней в дом явились сотрудники НКВД и увезли её в Житомир в городскую тюрьму, где продержали в тяжёлых условиях несколько недель. После перенесённых там побоев она стала часто болеть, жаловаться на боли в сердце и позвоночнике и через несколько лет умерла, не дожив и до пятидесяти лет.

Ещё до начала Голодомора на Украине начала воплощаться в жизнь коллективизация. Эта аграрная реформа предусматривала объединение единоличных крестьянских хозяйств в колхозы. Наслышанный от мужиков, приезжавших на мельницу из окрестных сёл, о репрессиях по отношению к мелким хозяевам, отец вовремя написал заявление о добровольной передаче своей мельницы местному колхозу. Сам же, не мудрствуя лукаво, стал работать в райцентре мастером в небольшой пекарне. Заработка едва хватало на прокорм большой семьи. Но дети росли быстрее, чем зарплата отца, помогая друг другу выживать в нелёгких условиях социалистической коллективизации.

Наступил момент, когда Хана успешно окончила школу и поступила в учительский институт в городе Ровно. К этому времени Красная Армия присоединила западные области Украины к СССР. Выросшие в буржуазной Польше, местные студенты, западные украинцы и поляки, недолюбливали тех же украинцев, прибывших с востока. Ну а русских «москалей» просто ненавидели. Доходило до того, что уже евреев жаловали больше, чем русских. Да и вообще, при малейшей возможности ворчали, что не надо было их освобождать неизвестно от кого и тем более присоединять неизвестно к кому.

В ночь на 22 июня 1941 года город содрогнулся от многочисленных взрывов. К полудню стало ясно, что грянула большая кровопролитная война. Ещё через час был разбомблен железнодорожный вокзал, а уже к вечеру выбраться из города не представлялось возможным. Хана с подругой решили пешком добраться до узловой станции Здолбунов, что в 12 километрах от Ровно. Им казалось, что надо как можно быстрее, покинуть западноукраинские земли, добраться до исконно советской территории и там найти спасение. Никто и не думал, что немцев пустят дальше старой границы, совсем недавно отменённой пактом Риббентропа – Молотова.

Несколько часов девушки шли по грунтовому тракту, то и дело бросаясь на землю под придорожные кусты, когда самолёты с чёрными крестами пролетали прямо над головой. В Здолбунове они увидели товарные вагоны, которые везли раненых бойцов вглубь страны. В одном из них им удалось доехать до следующей узловой станции Шепетовка. Как и в Ровно, станция была обезглавлена, от здания вокзала остались только руины. Около них и скопилась чуть ли не тысячная масса голосящих и хаотично двигающихся людей, жаждущих убраться куда-нибудь подальше от быстро надвигающейся войны. Однако время от времени стремительно приближающиеся фашистские самолёты прицельно расстреливали этих безоружных женщин, детей и стариков. Оставшиеся в живых после очередного налёта не разбегались, так как выяснилось, что железнодорожные пути, в отличие от вокзала, не пострадали. Это давало людям надежду всё-таки выбраться из этого пекла.

Хана просидела в Шепетовке шестеро суток, благодаря судьбу, что удавалось перебиваться с куска чёрствого хлеба на горячий станционный кипяток и немного спать на чудом уцелевшей скамейке в привокзальном сквере. Только на седьмой день непредвиденных мытарств ей удалось занять не совсем уютное местечко в провонявшем негожими запахами товарном вагоне. Казалось, что ещё немного, и едва плетущийся поезд войдёт в полосу, где не будет ужасающего воя немецкой авиации и душераздирающих криков отчаявшихся людей. Однако уже через полчаса после отхода поезда – снова агрессивный налёт истребителей-«мессершмиттов», снова звуки оглушительных взрывов, и снова десятки мужчин и женщин уже навсегда остаются лежать в кустах и канавах вблизи железнодорожного полотна. Вот так поездными переездами от станции к станции, от очередной бомбёжки к следующей бомбёжке, питаясь сырыми корнеплодами из заброшенных полей и впадая в забытьё от голода, измождённая Хана добралась до станицы Новотроицкая в Ставрополье.

Станица пылала сорокоградусной августовской жарой. Подходило время уборки урожая. Всё мужское население уже воевало на фронте. Рабочих рук на сельхозработах не хватало. Хана как могла, напрягая остатки последних сил, трудилась в поле. К тому времени её вес уже не достигал даже сорока килограммов. Основной едой были хлеб и арбузы. Но и это казалось несбыточным раем по сравнению с голодовкой в поездах.

Однако и такой рай длился недолго. Уже в начале октября фронт подкатился к Ростову. Опять разрушенные вокзалы и налёты вражеских самолётов, опять тяготы и лишения прифронтовой поездной жизни. Уже в Краснодарском крае на станции Тихорецкая все кинулись к санитарному поезду, идущему в Сталинград. Вышедший на перрон суровый усатый подполковник, оказавшийся начальником этого эшелона, разрешил сесть в него только женщинам с детьми. Хана вместе с другими уже потерявшими надежду на спасение людьми осталась на полуразрушенном перроне. Через два часа из проезжавшей мимо станции полуторки выскочил какой-то военный и крикнул, что санитарный поезд полностью уничтожен во время очередной самолётной атаки. Господь тем самым вновь подтвердил, что Хана в полной степени является «милостью божьей», не забыв при этом прислать на Тихорецкую почти пустой состав, который повезёт её дальше.

На этот раз был затяжной 700-километровый железнодорожный перегон в Махачкалу с короткими остановками на неведомых станциях. В дагестанской столице, раскинувшейся на берегу Каспия, было ещё страшнее, чем в украинской Шепетовке. Узкие улицы города представляли собой застывшую полосу, составленную из обессилевших и измученных людей. Внутри этой живой борозды пылали костры, варили еду, пеленали младенцев и сажали на горшки детей побольше. Плакал, орал, молился и стонал народ, ещё недавно обитавший в цивилизованном пространстве. Две недели Хана прозябала в этой неуправляемой, глубоко несчастной, почти неподвижной людской толпе. Еды почти не было, от голода постоянно кружилась голова, дрожали руки и ноги. Из последних сил она проходила по дороге, ведущей к городскому рынку, где можно было бесплатно получить горстку семечек, немного арахиса или полусгнивший кусочек свеклы или хурмы. От дождей промокала одежда, сушить которую было негде, а от холода опухали ноги.

Через месяц после махачкалинской каторги к каспийскому причалу подали грузовой корабль. Счастливая от появившейся надежды на благоприятные изменения, Хана в числе ещё пяти тысяч пассажиров оказалась на палубе этого далеко не белоснежного лайнера. Последующие пять суток плавания на этой грузовой посудине стали просто адом. Постоянно штормило, свирепые серые волны буквально захлёстывали палубу, накрывая пассажиров ледяной водой. Обмороженные ноги превратились в какие-то неподъёмные колодки, а озябшие руки – в почти неподвижные фиолетового цвета конечности. Про еду никто и не вспоминал. Хорошо, что хоть в питьевой воде не было недостатка, что и помогло многострадальным пассажирам остаться в живых.

На шестые сутки на морском горизонте на фоне выгоревшей рыже-бурой пустыни показались сероватые контуры Красноводска. Несмотря на то, что административно город относился к Туркмении, местное население состояло также из азербайджанцев и казахов. Азиатский интернационал являл собой хмурых неулыбчивых мужчин в разноцветных тюбетейках и насупленных малоприветливых женщин в обязательных платках и длинных бархатных платьях, из-под которых выбивались вышитые шаровары. На высаживающийся из грузового корабля, измученный вынужденным морским променадом людской десант они смотрели как на пришельцев с другой планеты.

Покинув корабль, Хана почувствовала себя микроскопической пылинкой, растворившейся в многотысячной людской толпе. Никем не управляемое скопище голодных и обездоленных людей неслось по кем-то указанной дороге к городскому рынку, надеясь получить там любые пищевые крохи. Привозная питьевая вода в Красноводске если и не относилась к золотому фонду, то, во всяком случае, считалась дорогим дефицитом. Острая нужда хоть в какой-нибудь еде и нарушенный водный баланс вызвали у Ханы сильное головокружение, двоение и потемнение в глазах, звон в ушах и непомерную тяжесть в голове. В какой-то момент она потеряла равновесие и рухнула на покрытый бурым песком из пустыни городской тротуар.

Когда она очнулась и открыла глаза, то увидела серые шинели склонившихся над ней солдат. Они подхватили её под руки и усадили на свои вещмешки. Один из них, взирая на неё своими голубыми глазами, жалостливо спросил:

– Девушка, простите, вы спите или вам нехорошо?

– Не знаю, я, кажется, упала. Вообще-то я хотела купить что-нибудь поесть, – чуть слышно пробормотала Хана, показывая смятые рубли, заработанные ещё на сельхозработах в станице.

– Очень прошу вас, девушка, – быстро проронил другой, небольшого роста, черноглазый солдатик, – сидите здесь и никуда не уходите, мы скоро вернёмся.

Не прошло и получаса, как они вернулись и вручили ей полкирпичика хлеба и четверть головки свежей брынзы. Голубоглазый наклонился и поцеловал Хану в щёчку, а другой – приветственно помахал рукой. Оба бойца испарились в пустынном мареве так же внезапно, как и появились, не подозревая, что спасли ей если и не жизнь, то уж точно надломленное голодом здоровье.

Везение никогда не бывает одноразовым. По усталой и измученной толпе прошёл слух, что для них будет сформирован эшелон специального назначения. Никто не знал, что означает словосочетание «специальное назначение». Однако уже буквально через сутки на первом пути Красноводского вокзала красовался не какой-нибудь там замызганный товарняк, а настоящий пассажирский поезд. Можно было, наконец, не только нормально сесть, а даже и прилечь, нормально вытянув ноги на вагонной полке, и задремать в этой прифронтовой релаксации. Во сне Хана видела себя маленькой и худенькой белокурой девчушкой, стоящей на берегу тихой речушки, журчащим серпантином огибающей их городок. Ей грезились подружки в нарядных белых фартуках и в того же цвета бантиках, повязанных в волнистые косички. Она отчётливо слышала во сне звуки духового оркестра, играющего во время первомайской демонстрации, и скрип качелей-лодочек, на которых она каталась с кудрявым мальчиком Мишей в городском парке.

В сладкой дремотной истоме перед ней представал стройный черноволосый юноша, который обнимал её за плечи и давал надкусить золотисто-красное яблоко. Это был её старший брат Яков, которого она не видела четыре года. Ещё в 1937 году его призвали в армию, в одной из частей которой он служил под Москвой. Хана очень любила его: он всегда являлся для неё примером не только поведения, а и проявления чуткости, отзывчивости и готовности прийти на помощь ей и ещё трём маленьким сестрёнкам. Яков хорошо учился в школе, особенно блистал он в алгебре и геометрии. Как только ему исполнилось 14 лет, он сразу начал работать счетоводом в конторе, помогая тем самым отцу прокормить четырёх дочерей. Где он сейчас, наверное, даже Всевышнему не было ведомо. Должно быть, воюет где-нибудь на передовой: он ведь служил в танковых войсках, а танкисты вряд ли отсиживаются в тылу. Жив ли он? По радио передавали об упорной и бескомпромиссной обороне наших войск и о многочисленных потерях, которые они несут.

Через четверо суток поезд благополучно прибыл в столицу Узбекистана. Её визитной карточкой являлось распространённое клише – «Ташкент – город хлебный». Оно родилось ещё во время голода 20–30-х годов, когда при повсеместной бесхлебице там худо-бедно можно было прокормиться. Сейчас же, в это тяжёлое для страны время, название уже не соответствовало действительности. Ему, в соответствии с реалиями, присвоили другой словесный шаблон – «Ташкент – столица эвакуации». Это полностью совпадало с тем, что происходило в городе. Сотни тысяч жителей приехали сюда, в глубокий тыл, из прифронтовых населённых пунктов. Город был переполнен беженцами, но их регистрация была организована чётко. Уже через час Хана вошла в нужный кабинет, где чиновник дал ей направление на Урал, довольно внятно пообещав, что именно там много работы и, как следствие, имеется ежедневное обеспечение продовольственными пайками.

Поезд на Урал отправлялся через два дня. Делать особо было нечего, и Хана посвятила эти дни ознакомлению с городом. Когда ещё выдастся такая возможность свободного времяпровождения? Шагая по солнечным улицам цветастого азиатского мегаполиса, она часто слышала от прохожих слова на знакомом ей с раннего детства родном языке – идиш. Хане было странно видеть среди них немало молодых людей. Встречая их, она задавала себе один и тот же вопрос:

– Почему они здесь, в глубоком тылу, а мой Яша воюет на фронте?

Она не знала, что это были евреи-беженцы из Польши, которые успели в 1939 году спастись на ставшей советской Западной Украине. Не знала, что в июне 1941 года военные комиссариаты получили указание не брать их в армию как политически неблагонадёжных граждан и направлять не на фронт, а на работу в Среднюю Азию и на Урал. Несмотря на то, что уже в 1943 году они всё-таки начали призываться на фронт, в народе бытовала не отрицаемая политическим руководством страны расхожая легенда: мол, евреи воевали только в Ташкенте. И это вопреки тому, что именно этому руководству была доподлинно известна «еврейская статистика» участия советских евреев в Великой Отечественной войне. А из неё следовало, что на фронтах этой кровопролитной войны сражались 500 000 лиц еврейской национальности, 200 000 из которых погибли. Почему-то тщательно замалчивалось то, что евреями были 9 командующих армиями, 8 начальников штабов фронта, 12 командиров корпусов, 64 командира дивизий различных родов войск. Среди них 92 общевойсковых генерала, 26 генералов авиации, 33 генерала артиллерии, 24 генерала танковых войск. К этому следует добавить, что 157 воинам-евреям было присвоено высокое звание Героя Советского Союза, 14 евреев-фронтовиков стали полными кавалерами ордена Славы, что приравнивалось к званию Героя. Это всё к вопросу о том, где находились евреи во время войны. Оказывается, они сражались за Родину совсем не в Ташкенте. Но обо всём этом Хана узнала уже в мирное время.

Однако до окончания войны было ещё далеко, и Хана получила работу на заводе твёрдых сплавов в пригороде Свердловска. Здесь изготавливались победитовые сердечники, являющиеся главной частью противотанковых снарядов. Работа была совсем не лёгкой для нежных девичьих рук. Приходилось держать кирку и лопату и перетаскивать тяжёлые носилки с кирпичами для строящихся прямо в чистом поле заводских цехов. Через несколько недель старательной девушке доверили инструментальный склад. До её прихода там царил необозримый хаос и беспорядок. Мастера по часу копались там в полной сумятице запчастей и инструментов, отыскивая необходимое. Всего несколько дней понадобилось расторопной Хане, чтобы, договорившись со сварщиками, оборудовать склад удобными и вместительными металлическими стеллажами. Ещё две недели ушло на удобное раскладывание всей оснастки по диаметрам, размерам и другим техническим параметрам. Теперь, если рабочему понадобился, к примеру, трёхмиллиметровый винт, Хане не надо было долгое время копаться в огромном ящике, где находились болты, шурупы и винты ещё как минимум десяти диаметров. Оценив это новшество, начальник цеха не постеснялся даже позвать директора завода, чтобы показать, какую огромную и полезную работу проделала эта отощавшая симпатичная девчонка. У директора не было времени на распевание дифирамбов, сроки ввода завода в действие шли на часы, если не на минуты, поэтому он отреагировал коротко:

– Выдать премию, причём немедленно.

Приказ исполнили буквально на следующий день. Не было приветственного туша оркестра, не было оглушительных аплодисментов. Просто начальник цеха вызвал её в свою конторку и вручил небольшой пакет. Раскрыв его, Хана ахнула, увидев там осенние туфли, юбку, блузку и жакет. Для нищего военного времени это была не просто премия, не просто подарок, а какой-то невероятный суперпрезент. Девушка продолжала работать на заводе с ещё большим, ещё более ярким, как тогда называли, комсомольским огоньком. Это не укрылось от внимания всевидящего начальства. Через полгода, когда Хане исполнилось 18 лет, ей поручили более серьёзную и крайне ответственную работу – проверку качества продукции. После её контроля победитовые сердечники вставлялись в снаряды, которые немедленно загружались в вагоны, отправляющиеся на фронт.

В один из напряжённых зимних дней, когда Хана работала в ночную смену, в цех позвонили с проходной и сообщили, что её ждут там. Она не любила отрываться от напряжённой работы и даже разозлилась, подумав, кто ещё может заявиться в столь позднее ночное время. Да и вообще, что это за нелепые шутки на проходной завода, выпускающего военную продукцию? Однако, дежурный позвонил ещё раз, грозно прорычав:

– Спускайся уже, наконец, тебя серьёзный человек ждёт, а не какие-нибудь подружки-болтушки.

Хана встрепенулась и стремглав побежала к заводским воротам. Когда она приблизилась к ним, у неё подкосились ноги, а удивлённые глаза готовы были вскочить даже не на лоб, а на аккуратно причёсанную голову. На проходной стоял худощавый старший лейтенант, в котором она сразу узнала своего брата Яшу. Он тут же прижал сестрёнку к себе, вытирая носовым платком выступившие крупные слезинки на её измазанном металлическими пылинками нежном лице. Яша рассказал, что их танковую дивизию перебрасывают с Дальнего Востока на фронт. Больше года, несмотря на тяжёлое положение на полях сражений с фашистами, их соединение базировалось на берегах Амура, поскольку были опасения, что Япония нападёт на СССР, открыв тем самым второй фронт. Когда стало ясно, что это не произойдёт, был получен приказ о переброске на запад. Здесь, на Урале, они получают новые танки, которые погрузят в эшелон, который вместе с солдатами и офицерами уже завтра отправят в район Сталинграда. На долгие разговоры времени не было ни у Яши, ни у Ханы. Перед расставанием Яша снова прижал любимую сестричку к себе и безудержно целовал её бледные щёки. А у Ханы в который раз градом катились слёзы, окропляя влагой шинель старшего лейтенанта. На прощание Яков извлёк из висевшей на боку полевой сумки какие-то бумаги и, протягивая их сестре, участливо проговорил:

– Это аттестат на получение продуктов для членов семей фронтовиков. Ты в свои 18 лет выглядишь как маленькая девчушка, которой больше чем 14 не дашь. Наша семья, оставшаяся в оккупации на Украине, вряд ли уцелела. Теперь только ты, родная, моя единственная семья. К тому же неизвестно, что будет со мной. Так что питайся получше и береги себя, сестричка!

После отъезда Якова голод ушёл из жизни Ханы. Правда и до нормального питания было далеко. Но по крайней мере уже не кружилась голова и исчезли впалые щёки. Она выполнила просьбу брата и сберегла себя до дня Победы над фашистами. Летом 1945 года она вернулась в родной Бердичев. К её несказанной радости, вся семья выжила: отцу с сёстрами удалось бежать из гетто и провести два года в партизанском отряде. Но как бы там не было, надо было начинать жить по-новому, приспосабливаясь к совсем не лёгким будням послевоенной разрухи.

К сожалению, небольшой провинциальный городок не мог похвастаться обилием рабочих мест. Найти работу представлялось почти невозможным. Помог случай, который тривиальным назвать было никак нельзя. Когда она возвращалась поздно вечером домой, к ней прицепился моложавый офицер с погонами майора. Он крепко схватил её за руку и отрывисто прошептал на ухо: