Транзитом в Израиль

– Извините меня, девушка, я сегодня немного выпил. Вы очень красивая. Очень прошу вас провести со мной этот чудный летний вечер.

Хана с трудом вырвалась из его крепких объятий, в которые пьяный майор уже успел её привлечь, и залепила ему звонкую пощёчину. Бравый офицер оторопел и не очень членораздельно пробормотал:

– Милая, ну нельзя же так со мной, меня всё-таки контузило на войне. Примите это в расчёт, и, пожалуйста, не убегайте.

Успев уже отдалиться на приличное расстояние от него, она, придав своему голосу грозные оттенки, выкрикнула:

– Вторую контузию, товарищ майор, вы уже не переживёте.

Надо же так случиться, что на следующий день она встретила разудалого майора на городском рынке. Он безуспешно пытался объясниться с торговкой картошки. Увидев Хану, он тут же узнал её и, молодцевато приосанившись, виновато выпалил:

– Извините за вчерашнее, девушка, не хотел вас обидеть. Это не я, а выпитый спирт без закуски виноват. Вот сейчас как раз и хочу купить съестное, но не понимаю, что мне говорят. Вы знаете украинский язык?

– И украинский знаю, и русский, и даже идиш, на котором говорят евреи, – смеясь, ответила Хана.

– А знаете, девушка, нашему начальнику военного училища как раз позарез нужна секретарша, владеющая этими языками. Давайте пойдём к нему, если вы не возражаете, я вас представлю.

Уже через четверть часа Хана входила в кабинет начальника недавно открывшегося артиллерийского училища, подполковника Гущина. Рядом с ним сидел широкоплечий семитской внешности капитан. Не надо было обладать экстрасенсорными способностями, чтобы увидеть в его выразительных глазах скорбь если и не всего еврейского народа, то, наверное, большей его части. Вместо того чтобы почтительно взирать на своего возможного работодателя, Хана не могла оторвать смущённого взгляда от визави подполковника. Она с удивлением увидела на столе две алюминиевые кружки, запотевшую бутылку сельского самогона и нарезанные кусочки розоватого сала.

– Разве может подполковник в рабочее время так запросто выпивать с младшим по званию капитаном? – пронеслось у неё в голове.

Откуда было ей знать, что этот скромный на вид капитан спас несколько лет назад начальника училища если и не от расстрела, то уж точно от трибунала. Она и догадаться не могла, что всего несколько часов назад подполковник Гущин, случайно встретив в Житомире своего однополчанина, привёз его к себе Бердичев. Разве это был не повод, чтобы разлить по кружкам опьяняющую жидкость? Как раз в момент, когда они соединили эти неказистые посудинки в знак произнесенной здравицы, внезапно ввалившийся в кабинет майор беспардонно выкрикнул:

– Товарищ подполковник! Вы только посмотрите, какую я вам красивую девушку привёл!

Начальник училища, с нескрываемым сожалением созерцая невыпитый спирт, скороговоркой произнёс:

– Послушай, майор, не нужны мне красивые девушки. На этот случай есть у меня красавица жена. А сейчас, пожалуйста, кругом, и не мешай мне говорить с моим боевым другом.

– Да не девушка это, – растерялся майор, – а ваша будущая секретарша. Она знает кучу языков, училась до войны в университете, а в войну работала на одном из уральских заводов.

Молчавший до сих пор однополчанин Гущина, капитан Лазарь Гофман, неожиданно вдруг обрёл дар речи. Он протестующе замахал руками и, нервно теребя медную пуговицу на лацкане кителя, взволнованно пробубнил:

– Да мы ещё наговоримся, Валентин Иванович. А вы, уж простите меня, уделите внимание девушке. Возможно, она того стоит.

– Стоит, не стоит, – развёл руками подполковник, повернувшись к Хане, – нет времени рассуждать. У вас тут сразу две рекомендации: от моего заместителя и от товарища, с которым я прошёл всю войну. Так что можете приступать к работе прямо сейчас.

Лазарь провёл в кабинете своего бывшего командира роты не менее двух часов. Радость встречи дополнилась к тому же впечатлением от очаровательной девушки, которую не без его помощи принял на работу Гущин. Когда же он вышел из кабинета, то снова увидел её, сидящую в небольшой приёмной за печатной машинкой. В другое время ему бы понадобилось не меньше двух недель, чтобы только подкатиться к такой прелестной девушке. Сейчас же отважный разведчик был одурманен парами спирта, выпитого им с подполковником. Эти пары и придали ему необычайный заряд смелости, который сформировался в короткую фразу:

– Не откажите, пожалуйста, мне в удовольствии увидеть вас сегодня вечером у входа в городской парк.

Несмотря на то, что Хана сегодня, впрочем, как и всегда, не потребляла спиртных напитков, она как-то бездумно, неожиданно даже для самой себя, тихо проговорила:

– Разве могу я отказать благодетелю, который помог мне получить работу, в которой я так нуждалась!

– На самом деле, благодетель не я, – усмехнулся Лазарь, – а подполковник Гущин. Он ведь не только вас обеспечил работой, а и меня пригласил преподавать общественные дисциплины в училище.

– Может, и покровителя пригласим на свидание? – кокетливо расплылась в улыбке Хана.

– Нет уж, не стоит, обойдёмся как-нибудь без него, – неожиданно рассердился Лазарь, – я привык в разведку в тыл врага без командира ходить.

– Так это я, значит, – тыл врага, – кокетливо развела руками Хана, – ну-ну, посмотрю я вечером, на что способны разведчики.

На самом деле, смотреть было нечего. Хане сразу понравился этот молчаливый интеллигентный капитан. Чуть позже она поняла, что это мгновенно охватившее её чувство лирические писатели и называют любовью с первого взгляда. Но уже тогда, в приёмной подполковника, её девичье сердце затрепетало в ожидании невиданного ранее, чистого и душевного порыва. Её не покидало всё нарастающее ощущение, что сегодня должно произойти что-то необыкновенное.

В то суровое послевоенное время больше надо было заботиться о хлебе насущном, чем размышлять о чувственном и плотском. Однако, пусть смеются неверующие в неисполнимые чудеса, но так уж случилось, что и капитан Гофман в одно мгновение влюбился в новоявленную секретаршу своего однополчанина. Но показывать это прилюдно в те самые времена ещё не было принято. Когда вечером Лазарь прибыл, по-военному выражаясь, в распоряжение Ханы, он был настолько взволнован, что и слова вымолвить не мог. В разведке в тылу врага было несравненно легче, чем выстраивать отношения с красивой девушкой, которую он полюбил всем сердцем. Так они и гуляли по тенистым аллеям городского парка, разговаривая больше красноречивыми взглядами, чем никому не нужными в этот момент словами. Когда же Лазарь, провожая Хану, остановился у калитки её неказистого дома, он мысленно проговорил самому себе:

– Это что ж получается, разведчик чёртов, на фронте не боялся ни голода, ни холода, ни вражеской пули, а тут слова ласкового не можешь сказать девушке, которая так понравилась тебе!

Видимо, психологическая встряска направила работу его мозговых извилин в нужное русло. Сам не ожидая от себя такого порыва, он вдруг осторожно притянул Хану к себе и, неумело поцеловав её в пухлые губы, так же быстро отпрянул и, припав на одно колено, едва слышно прошептал:

– Хана, милая, не знаю, как это случилось, но я очень люблю тебя. Прошу тебя, стань, пожалуйста, моей женой. Поверь, буду любить тебя всю жизнь точно так же, как и сегодня.

У взволнованной девушки, к которой ещё никогда не прикасался ни один мужчина, из глаз брызнули радостные слёзы. Она, не чуя под собой окаменевших ног, бросилась бежать от калитки к входной двери, и вдруг, уже приоткрыв её, внезапно остановилась и, всхлипывая, тихо промолвила:

– Я согласна!

Буквально через месяц Хана и Лазарь зарегистрировали свой брак. Свадьбы как таковой не было. Просто во дворе поставили длинный стол с двумя продолговатыми скамейками. На самом столе, кроме дымящейся картошки, пойманной в озере рыбы, кусочков нарезанного мяса и, на всякий случай, бутылки самогона, больше никаких разносолов не было. Десяток родственников поздравили молодожёнов, по традиции выпили по рюмке, скромно закусили и с тем и разошлись. Не было у Ханы подвенечного платья и белой фаты, а у Лазаря вместо черного костюма и белой рубашки с галстуком была надета гимнастёрка с поблескивающими на ней боевыми наградами.

Работу в училище бывшему фронтовику пришлось оставить, так как прибывшая из Министерства обороны комиссия сочла целесообразным отстранить его по причине отсутствия высшего образования. Лазарь устроился на работу воспитателем в детский дом, а Хана продолжала «секретарить» в училище, одновременно заканчивая обучение в Ровенском университете, только уже заочно. Лазарь, чтобы не отставать в образовательном аспекте от молодой жены, тоже обучался заочно на историческом факультете Житомирского университета. Через два года у молодожёнов родилась черноволосая девочка, в честь матери Лазаря её назвали Ритой. Жили у родителей Ханы в маленьком двухкомнатном домике в невероятной тесноте. Когда ещё через три года женскую линию семьи Гофман продолжила новорождённая Полинка, жилищные условия стали просто невыносимыми. Надо было что-то срочно предпринимать. Но недаром на свете существуют друзья, и не просто друзья, а фронтовые товарищи, прошедшие с ним сквозь горнило войны. Один из них, занимавший представительский пост заместителя председателя Ростовского горсовета, подыскал Лазарю небольшую квартиру на окраине города, одновременно устроив его учителем истории в средней школе. Как всегда, вкладывая в преподавательскую работу не только знания и богатый опыт, но и все душевные силы, Лазарь вскоре стал директором школы. Там он вместе с женой, преподавательницей русского языка и литературы, плодотворно проработал вплоть до ухода на пенсию.

Глава 5

На святой земле

Если бы ещё несколько лет назад кто-нибудь сказал бывшему разведчику, гвардии капитану запаса, коммунисту Лазарю Гофману, что он будет лететь в самолёте, штурман которого прокладывает курс на Тель-Авив, он, если бы исповедовал религию православия или католицизма, наверняка, трижды перекрестился бы. Однако, по иронии судьбы, несмотря на то, что и по сей день оставался атеистом, он летел как раз на родину того самого Христа, в которого на протяжении многих лет усердно агитировал не верить своих учеников. Летел не просто так, а с визой на постоянное место жительство в молодое еврейское государство Израиль. Летел без молоткастого и серпастого советского паспорта, который у него отобрали даже не в одночасье, а в течение нескольких секунд. Не столько задело Лазаря, что за этот нарушающий все нормы международного права незаконный акт с него взяли ещё и немалые деньги, сколько то, что у него беспардонно и цинично конфисковали Родину. Ту, за которую он сражался в дни фашистского лихолетья и граждан которой растил и воспитывал в долгие годы своего учительствования. Скупые слёзы покатились с глаз отважного разведчика, когда ему пришлось сдать и партийный билет, который когда-то вручили ему перед кровопролитным боем в полутёмном блиндаже. Жаль опять-таки было не столько отобранный членский билет, сколько мгновенно рухнувшие идеалы коммунистического строительства, которые он пропагандировал всю взрослую жизнь. Получалось, что именно они, эти марксистско-ленинские идеалы и догмы, которые озаряли его жизнь практически на всех этапах, как раз и стимулировали Лазаря развернуть своё мировоззрение ровно на половину окружности.

Лазарь пребывал в самолёте не в гордом одиночестве. В одном кресельном ряду с ним разместились жена Хана, дочка Полина с зятем Андреем и любимая внучка Кира. Непрекращающееся волнение он пытался погасить мыслью, что летит в Израиль исключительно для того, чтобы именно Кире обеспечить счастливую жизнь в нормальной демократической стране. В эти дни почти все евреи в один голос заявляли, что покидают Страну Советов ради детей. Отчасти они были правы, вывозя своих наследников из нищей и разворованной страны, от неуверенности в завтрашнем дне и от бандитизма и антисемитизма дня сегодняшнего. Дедушки и бабушки стеснялись почему-то заявить, что и сами не против пожить в стране, где зародились их исторические корни, где демократия декларируется не на партийных съездах, а существует как в быту, так и в политике.

Всю эту почти миллионную массу евреев, репатриировавшихся из СССР и стран СНГ в начале 90-х годов, вряд ли можно было отнести к стойким приверженцам сионизма. Некоторые из них даже не знали, что сионизмом называлось возникшее ещё в XIX веке еврейское националистическое движение, проповедовавшее объединение евреев всех стран мира на основе общности их исторической родины, которая тогда называлась Палестиной. Этот так называемый горбачевско-ельцинский исход евреев с их доисторической родины в определённой степени содействовал продвижению основной цели сионизма. Именно благодаря этому притоку количество евреев, проживающих в США и в Израиле, стало практически одинаковым. Однако в то время мало кого из отъезжающих волновал этот элемент сионизма. Советских иудеев этой массовой волны бегства из страны их обитания больше беспокоили экономические проблемы. Совсем недаром их впоследствии назвали «колбасной» репатриацией. И, вероятно, было за что. Совсем не секрет, что они, крепко сжимая в кулаке 150 долларов на человека, которыми снабдило их родное государство в благодарность за многолетний ратный труд, убегали за лучшей жизнью. А ведь и правда, были километровые очереди за колбасой, за пачкой масла надо было простоять несколько часов, сахар выдавался только по талонам. Исходя из всего этого, никто не думал о каких-либо моральных и духовных ценностях, основной целью каждодневного бытия становился прокорм семьи.

Наверное, и Лазарь со своими домочадцами искали на исторической родине решение продовольственной проблемы, так и нерешённой в Советском Союзе. Не ту фиктивную газетную программу, которую разворачивала перед народом коммунистическая партия на каждом из своих ничего не значащих съездов, а ежедневную экономическую политику правительства Израиля, позволяющую нормально питаться даже при минимальной зарплате. Хотя ни один человек в СССР в те годы от голода не умер, было совсем непонятно, почему через 45 лет после победоносного окончания войны в магазинах пустые полки, почему за продуктами первой необходимости многочасовые очереди, почему нужны связи в торговой сети, чтобы достать костлявый кусок замороженного мяса. Лазарь боялся даже подумать, что он уезжает не от бушевавшего в начале 90-х очередного посткоммунистического «Голодомора», а от постоянно нарастающего и никем не пресекаемого антисемитизма. Он не верил гремящим на всю страну слухам о возможных погромах, которые, к счастью, так и не произошли. Однако вполне могли бы и состояться. Ведь кому, как не Лазарю, было знать, что история развивается по спирали. Последней каплей в полном стакане его терпения явился случай перед уроком истории, который он проводил с десятиклассниками, уже будучи не директором, а почасовиком- пенсионером. Войдя в подозрительно притихший класс, он увидел, что на доске большими буквами красным мелком было написано: «Россия для русских. Убирайтесь к себе в Израиль, Лазарь Моисеевич! И как можно скорее, а то…»

Что стояло за многоточием после сочетания «а то», можно было только догадываться. Хуже всего, что надпись это исходила не от нацистов, против которых сражался гвардии капитан, не от ультраправой антисемитской организации «Память», которая верила в существование всемирного «сиономасонского заговора», а от одного из его учеников. Когда он сообщил об этом пришедшим ему на смену директору, тот саркастически улыбнулся и невнятно промямлил:

– Да не обращайте внимания, Лазарь Моисеевич. Вы же знаете, какие сейчас несуразные времена настали. Кто-то из ребят просто неудачно пошутил.

Но Лазарю было совсем не до шуток. Через несколько часов его отвезли в больницу, где продержали целую неделю со случившимся микроинфарктом. Там, на больничной койке, до него дошло, что прав был нынешний директор. Времена настали, действительно, несуразные и смутные, и надо было что-то срочно предпринимать и оградить семью от этих непредвиденных несуразиц и полного абсурда.

– Дедушка, отвлекись, пожалуйста, от своих дум и посмотри в иллюминатор, – обняла его за плечи Кира, – мы уже подлетаем к тель-авивскому аэропорту Бен-Гурион, названному в честь первого премьер-министра Израиля.

Лазарь взглянул в окно. Сквозь прорехи густой и низкой облачности он увидел пятна голубой воды Средиземного моря. Лайнер плавно, почти под прямым углом, повернул на восток, и буквально через несколько минут его шасси мягко коснулись бетонной полосы, выстеленной уже на обетованной земле воздушных ворот Израиля.

Когда спускались по трапу, Лазаря буквально озарила счастливая улыбка, не сходящая с лица его внучки. Глаза её излучали блаженство и безмятежно всматривались в веерные листья финиковых пальм, виднеющихся вдали, за аэродромными постройками. Лазарь понимал, что Кира была вне себя от радости. Он и сам потихоньку таял от восторга, почувствовав вдруг, что совсем не зря затеял это перемещение из государства продуктовых талонов в страну молочных рек и кисельных берегов.

Со временем оказалось, что радоваться было рано. Молока и киселя достаточно было только в супермаркетах. Что касается водных потоков, то даже в святой реке Йордан молока обнаружено не было, а её берега никогда не изобиловали кисельной патокой. В избытке были только неиссякающие потоки солнечного света и тепла, которые бесстыже проникали сквозь одежду и покрывали тело под ней влажными сгустками пота. Потеть на первых порах приходилось не только от испепеляющего солнца. Душа и сердце разрывались от неустроенности быта и всепроникающей ностальгии по «той самой берёзке, что во поле, под ветром склоняясь, растёт».

Радоваться было рано не только из-за отсутствия молочных рек и кисельных берегов. Сестра матери Киры, тётя Рита, которая вместе с сыном уже полгода жила в Израиле, как могла подготовилась к приезду родителей и сестры с семьёй. Она сняла для них малогабаритную трёхкомнатную квартирку, площадь которой вряд ли превышала 50 квадратных метров. В одной спальне разместились Хана с Лазарем, в другой – Полина с Андреем. Кире же выпало лежать в проходном неуютном салоне. Когда вся семья собиралась в 8-метровой кухоньке, на тесноту приходилось разве что молча обижаться. За квартиру надо было платить 500 долларов в месяц. К ним добавлялись ещё 200 долларов выплат за коммунальные услуги. Надо было ещё как-то питаться, мыться, одеваться, ездить на транспорте и т. д. Денег, положенных новым репатриантам от государства, явно не хватало на все эти расходы.