Отцовский крест. Скорбный путь. 1931–1935

    Н. Атаров «Школьная тетрадь».

Посвящение о. Константина стало как бы личным делом для всего города. Даже татары заходили в собор «молодой мулла поглядеть». Приход о. Сергия, а теперь о. Константина граничил с татарским концом и отчасти врезался в него. Когда молодой священник бывал там, встречавшиеся татары приветливо кланялись, а кое-кто говорил ободряюще: «Не робь, бачка, не робь!» (не робей).

Тем с большей любовью относились к нему прихожане и пожилые, чувствовавшие в какой-то мере ответственность за него, за свою смену, и его ровесники, и бывшие товарищи. В это время и возникло ласковое наименование – «батюшка Костя», которое даже не близкие к церкви люди вспоминали и с лишним сорок лет спустя. В этом выражении не было ни капли фамильярности или пренебрежения к его молодости, скорее какая-то родственная теплота и постепенно усиливающееся уважение.

Впрочем, о. Константин с самого начала так поставил себя, что скоро пришлось забыть о его возрасте.

В школе, где он учился, его поступок произвел впечатление взрыва.

– Хоть бы в попы не шел! – возмущались его противники.

Конечно, и там были разные люди и разные мнения. Возможно, что сам заведующий школой И. Я. Родионов втайне сочувствовал своему бывшему воспитаннику. Были и такие, которые не только потихоньку сочувствовали, а и в дальнейшем поддерживали с ним связь, приходили поговорить по душам. Года два-три спустя о. Константин говорил, что интересно бы записать «Три разговора» (их было больше), в которых участвовали священник, учитель и зам. редактора районной газеты. Правда, учитель был не из их школы, он вошел в их жизнь позднее, но зато влился в нее от всей души.

Много было различных суждений о шаге о. Константина, но никто даже из самых заядлых его противников никогда не высказал предположения, что пойти по этому пути его заставила нужда, необходимость чем-то жить и содержать отца и сестер. Такое представление, да и то лишь при поверхностном взгляде, могло бы возникнуть только разве теперь, когда люди не представляют обстановки того времени. Правда, положение было очень трудное. Физически работать он не мог, а устроиться на гражданскую службу нечего было и думать. Впереди надеяться было не на. что, как только на помощь Божию, но все-таки никто, ни друзья, ни враги не могли заподозрить его в материальных расчетах, тем более в стремлении к легкой жизни. Всем было ясно, что это не выход из затруднительного положения, а наоборот, шаг к той же могиле, которая уже почти поглотила его отца.

С первых дней после посвящения, да и после, когда в соборе, кроме него был еще и другой священник, о. Константин целые дни был занят; немало ему приходилось и ходить пешком по своему приходу. При этом он очень уставал, но все-таки не раз говорил, что труднее всего для него крестить и исповедовать. Исповедь была трудна прежде всего из-за отсутствия опыта. Ведь, по молодости, он даже и названия-то некоторых грехов не знал, не подозревал об их существовании. После такой исповеди ему приходилось обращаться за разъяснениями и советом то к о. Петру, то к о. Василию, то еще к кому-нибудь из старших.

Была и другая трудность, о которой говорил раньше о. Сергий, – то, что подходят люди с трепещущим сердцем, как с раскрытой раной, и каждому надо сказать что-то очень важное, и притом так, чтобы запомнилось надолго. В этом о. Константину больше всего помогала общая направленность, то, что он в течение своей жизни воспринял от отца.

Однажды какой-то мужичок сказал:

– Больно уж ты, батюшка, молоденький. Годков-то тебе больно уж мало.

– Не очень мало, – ответил о. Константин. – Двадцать два своих, да сорок восемь папиных.

Это было сказано очень метко. Жизнь отца перешла в него не только в виде обязанностей, забот и опасности, не только в стремлениях, интересах и привязанностях, – она передала ему и значительную часть духовного опыта, так что и исповедовать он научился очень скоро, и исповедовать так, как немногие исповедуют.

– Как копеечкой выдавливает грехи-то, – определила одна из бывших у него на исповеди.

– Вот теперь я действительно исповедался по-настоящему, – сказал матери Коля Лепесткин, мальчик лет восьми, уже в третий раз побывавший на исповеди.

– О чем же он тебя спрашивал? – поинтересовалась она.

Но Коля уже слышал о тайне исповеди, а потому ответил солидно:

– А это уж позвольте мне знать.

Надо сказать, что детей о. Константин (тоже по примеру отца) исповедовал не менее внимательно, чем взрослых, понимая, что уменье следить за своей внутренней жизнью, судить себя, нужно закладывать с ранних лет. И нередко можно было видеть, как какая-нибудь семи-восьмилетняя грешница со слезами рассказывала ему свои великие грехи, а он слушал доброжелательно и серьезно, и так же серьезно что-то внушал ей.

Уже значительно позже произошел такой случай. В тяжелом 1933-м году заехала в Пугачев в поисках работы одна жительница Саратова, находившаяся в крайней нужде. Не найдя здесь того, чего искала, она почувствовала потребность исповедаться и причаститься, как перед смертью.

– Когда я увидела, что исповедовать вышел молодой священник, – рассказывала она потом, я сначала разочаровалась, подумала: что он может сказать?.. А как увидела его глаза, заплакала и всю душу пред ним излила.

Правда, это было значительно позже, в начале третьего года его служения. Пришлось забежать на несколько лет вперед, чтобы показать, что сорок восемь лет жизни отца Сергия и на самом деле прибавили его сыну очень много внутреннего богатства.

Еще было трудное дело – крещение младенцев. Для слабосильного юноши оно было тяжело и физически, – попробуй-ка подержать в руках одного за другим нескольких барахтающихся, кричащих во все горло, вырывающихся малышей. Но хуже другое – раньше он почти не держал детей на руках и боялся их утопить.

– Теперь я уже приспособился, – с торжеством рассказывал он некоторое время спустя. – Надо правой рукой держать ребенка под спинку, а левую положить ему на лицо так, чтобы ладонью закрыть рот и нос, а пальцами глаза и уши. Погружать в воду затылком вперед; переждать пока он закатывается молча тянет воздух в себя, а когда закричит, можно смело погружать еще и раз, и два: в это время он выталкивает из груди воздух, значит и воду вытолкнет, не захлебнется.

А то еще приносят годовалых; с ними всего труднее справляться. Тех, кто старше, года по два, по три, можно уговорить: стой, держи свечечку, сейчас будем купаться. А годовалый ничего не понимает, а силенка у него есть: упрется ножонками в дно купели, напряжется весь – попробуй, согни его! Ну, да с такими я не церемонюсь, – с мягкой улыбкой добавлял о. Константин. – С такими можно и силу применить, их не утопишь и не сломаешь.

* * *

Вскоре после Крещения 1931 г. с собора были сброшены колокола. На этот раз никто не собирал собрания верующих и не добивались решения о том, что они отдают колокола, – все было сделано в административном порядке. Колокола были не сняты, а именно сброшены, они с грохотом разбивались о мостовую, вдавливая ее глубоко в землю. Только самый большой колокол не разбился, от него всего лишь откололся один край. Его пытались увезти, продев трос в ухо, но «последнее слово техники» – трактор «Интернационал» только беспомощно прыгал на другом конце троса, пытаясь сдвинуть непосильную для него тяжесть. Потом колокол взорвали, не пожалев стекол в окружающих площадь домах, и увезли по частям.

О. Константин в это время опять ходил по домам, только не с Рождеством, а с Крещением, со святой водой. Вечером к нему зашел дьякон Агафодоров. Нервный и впечатлительный, он, однако, и здесь не изменил своей привычке сказать острое словцо даже в трудную минуту. По его рассказам (и тут он, пожалуй, не преувеличивал), получалось, что грохот от сбрасываемых колоколов был такой, что казалось, вместе с колоколами рушится и сама колокольня, если не весь собор. Я, дескать, сразу подумал об о. Константине, не попал ли он под эти развалины. «Ну, думаю, под сим камнем лежит прах о. Константина… и прочих сил бесплотных».

Эта, довольно неуместная шутка, имела под собой некоторое основание. О. Константин в это время был такой худой и бледный – «прозрачный», что еще больше, чем о. Николай Авдаков, мог казаться «бесплотным».

Когда вспомнишь об этих событиях, кажется, что от рукоположения о. Константина до снятия колоколов прошло немало времени, и даже приходилось задумываться, не на следующий ли год они были сняты. Но нет, просто тогда кругом кипела жизнь, так плотно насыщенная всякими событиями и впечатлениями, что и две недели от Рождества до Крещения показались большим сроком.

Отцу Сергию хотелось иметь фотографию детей, особенно Кости в его новом виде, потому вскоре после хиротонии, пока Миша еще не уехал, они все вчетвером сфотографировались. На этом снимке подбородок о. Константина гладок, как яичко, лицо совсем юное, а ряса и крест при такой голове удивляли, как полная неожиданность.

– Эх, кто-то в кресте снялся, покрасовался, – заметил в фотографии один из клиентов, случайно увидев этот снимок.

Как только начала отрастать бородка, она сразу же состарила о. Константина на несколько лет, и он перестал казаться очень молоденьким.

Батюшка, а ты вроде еще не старый, – с удивлением заметил случайно зашедший в собор крестьянин.

На этот раз о. Константин не стал говорить об отцовских годах.

Да, не очень старый, – ответил он. – В этом году призывался.

Действительно, незадолго до хиротонии пришлось ему побывать и в военкомате, но там его долго не задержали, освободили «по чистой», по состоянию здоровья.

Бородка отрастала курчавая, темно-русая, значительно потемнее, чем у о. Сергия. В следующий раз, когда фотографировались втроем, без Миши, лицо о. Константина уже было обрамлено бородкой довольно приличных размеров, хотя волосы еще не успели отрасти и по-прежнему упрямо распадались «на косой рядок». За это о. Иоанн Заседателев не раз выговаривал о. Константину:

Ты погляди, ни один святой никогда не носил «на косой рядок». Назад нужно зачесывать волосы, или, уже если хочешь на две стороны, на середине делай ряд, как у отца.

Но что поделаешь, если волосы так коротки, что и назад не зачесываются, и не хотят лежать иначе, как лежали всегда раньше. Над этими упрямыми волосами пришлось-таки о. Константину потрудиться.

К этому периоду относится своеобразный афоризм Вали. Рассматривая картинки в учебнике Священной истории, она поразилась видом ап. Иоанна Богослова.

Дяденька, а с волосиками.

Ей объяснили, что он батюшка, потому и носит длинные волосы. Тогда она категорически заявила:

Батюшки с волосиками не бывают.

Что же, в пределах своего опыта она была права. О. Константин был стриженый, о. Петр тоже, а прежних она успела забыть. Из старособорных она знала лысого о. Василия и о. Димитрия Шашлова, недавно вернувшегося из психклиники: так там его не просто остригли, а обрили. Даже Агафодоров был подстрижен. Словом, «батюшки с волосиками не бывают».

Когда у о. Константина отрасли волосы, они оказались не прямыми, как у о. Сергия, а падали на плечи такими красивыми локонами, что им завидовали Наташины подруги. И цвет волос был красивый – каштановый, блестящий, с золотистым оттенком. Губы почему-то стали очень красными, как накрашенными. Кто-то из случайных встречных так и заподозрил, что они крашеные. А еще один из таких встречных подал реплику:

– Эх, поп-то какой! Советского выпуска!..

Так преобразилась его внешность, но дело не во внешности, а в самочувствии. Удивительное дело! Здоровье о. Константина, несмотря на напряженный труд, определенно крепло, и даже голос стал гораздо сильней и звучней, почти как у здорового. Надежда епископа Павла на действие благодати Божией не обманула его.

Все время, остававшееся от прямых обязанностей, о. Константин отдавал чтению. С таким же увлечением, с каким раньше он читал литературу о философии, теперь он погрузился в Библию. Особенно привлекали его притчи Соломоновы и пророчества. Как и раньше, он не мог читать, не делясь с другими тем, что произвело на него особенно сильное впечатление.