Отцовский крест. Скорбный путь. 1931–1935

Трудно было думать, чтобы чувства обоих батюшек были так прямо противоположны. Несомненно, оба они, как и все присутствовавшие, испытывали в это время и горе, и радость, но у одного преобладало одно чувство, а у другого – другое, что они и оттенили в своих письмах.

Праздничные запасы духовенства, да и других, скоро пополнились. На пасхальной неделе передачи принимали каждый день, и в следующие дни недостатка в праздничной пище уже не было.

Глава 4. Тяжелые дни двенадцатой камеры

В пятницу на пасхальной неделе, поздно вечером, из камеры вызвали о. Азарию и молодого Синицына – о. Виктора. Через несколько минут после этого внизу громко затрещал мотор автомашины – она никуда не шла, просто поднимала самый сильный шум, какой только из нее можно было извлечь. Среди заключенных существовала уверенность, что это делается для того, чтобы заглушить выстрелы в подвале. Так или не так, может быть, вызванных вывезли в этой машине за город, – факт тот, что оба они, самые молодые и, пожалуй, самые тихие, исчезли бесследно.

Трудно даже представить, что переживал оставшийся в камере старший Синицын. Да и о. Сергий, конечно, не однажды примерял на себя этот случай – разве не могло так произойти с ним и его Костей? Но пока, слава Богу, не произошло. Опять они счастливее других.

Как уже говорилось, о. Азария был из Хвалынского монастыря. Между этим монастырем и заволжскими селами издавна существовала связь. Когда в одном из сел почему-либо не оказывалось священника – заболел, умер, а нового еще не назначили, или, как теперь, арестовали – прихожане ехали в Хвалынск и привозили на время иеромонаха. Даже в то время, когда правый и левый берег еще находились в разных епархиях, для этого не требовалось больших формальностей: по-видимому, раз навсегда существовала какая-то договоренность.

Вот так и о. Азария два года назад попал в Теликовку на место Локаленкова, а потом и в Пугачевскую тюрьму, хотя Хвалынск в административном отношении подчинялся Вольску, значит, Саратову. Молодого иеромонаха хорошо знал и жалел Вольский епископ Андрей (Комаров), управлявший в свое время Саратовской епархией. Возможно, что он и рукополагал его. Одна хвалынская монахиня, знакомая и с тем, и с другим, даже передавала сказанные ей слова епископа: «Сорвали мою розочку! Только расцвела, ее и сорвали!»

Слова эти, как будто, не в духе Владыки Андрея, человека, отнюдь не склонного к сентиментальности. Но, с другой стороны, Владыка в высшей степени обладал способностью говорить с каждым на доступном тому языке. Так что, возможно, в разговоре с простодушной и уже действительно немного сентиментальной женщиной он и употребил такое, понятное для нее выражение.

Когда идешь со свидания, не сразу включаешься в условия обыденной жизни. Все еще слышишь слова отца, видишь выражение его лица, досказывающее то, чего нельзя сказать при свидетеле. Выйдя за ворота, первое время почти не замечаешь окружающего. В таком состоянии была Соня, когда до нее донеслась фамилия Синицыных. Она оглянулась и увидела молодую женщину, одетую почти по-деревенски, и девочку лет одиннадцати-двенадцати. Они сидели на земле и разбирали возвращенную им передачу. В руках женщины была длинная связка кренделей (бубликов), такая длинная, что конец ее извивался по расстеленному на земле мешку – надолго приготовили. Из разговора матери и дочери было понятно, что им не дали свидания, да и передачу приняли только одну, старшему Синицыну, другую вернули. Они были очень огорчены, но, кажется, это было скорее разочарование, чем беспокойство. Просто им очень хотелось увидеть своих, они всю дорогу и еще задолго до поездки мечтали об этом, а не получилось; худшего они не имели в виду.

Соня долго стояла в сторонке, украдкой поглядывая на вдову и сироту, которые еще не подозревали, что стали ими. Может быть, нужно сразу сказать им правду, или пусть они еще сколько-то времени ее не знают? Наконец, девушка ушла, так и не определив, что правильно, – не хватило решимости сказать.

Нам неизвестно, что чувствовали и как держали себя оба молодые священника в свои последние минуты. Родные и вообще близкие погибших, безусловно, тяжело переживали это событие, но с христианской точки зрения кончина их была блаженной: они удостоились принять ее на пасхальной неделе, да еще вскоре после причащения Святых Тайн.

Несколько позднее освободили Зюкова, одного из обитателей двенадцатой камеры. Радовались за него бескорыстно, так как этот случай не мог ни в ком вызвать надежды на повторение. Освободили его по ходатайству старшего сына Чапаева, Александра, которого батюшка спас в 1918-м году. Тогда Зюков служил в том селе, где жила семья Чапаева. Чапаевы даже занимали большую часть священнического дома, где семье священника была оставлена всего одна комната.

Как-то ночью в село ворвались белые. Неизвестно, где спряталась жена Чапаева, а детей кто-то направил к батюшке. У него самого была куча ребятишек, они спали вповалку на полу. Испуганных маленьких гостей уложили между ними. Когда белые, обыскав весь дом, зашли в эту комнату, им оставалось только посочувствовать, что у батюшки такая большая семья, и что детям так тесно спать.

Спустя двенадцать лет Александр Чапаев вспомнил этот случай и, в свою очередь, спас своего спасителя.

В 1931 году в Саратове был посвящен для Пугачева новый епископ, как и митрополит Саратовский, тоже Серафим. Это было и радостно, и горько, – значит, «в верхах» потеряли надежду на возвращение епископа Павла. Характерны для обстановки и психологии тех лет слова, сказанные митрополитом Серафимом при наречении нового епископа: «Посылаю тебя на крест. А с креста не сходят – с креста снимают».

Глава 5. «Отец недоразумение»

– У меня в новом соборе священники золотые, – сказал как-то епископ Серафим.

– Разве только по цвету, – смиренно ответил о. Петр, намекая отчасти на каштановые с золотистым отливом волосы о. Константина, а в основном – на свои ярко-рыжие, огненные волосы и бороду.

Смирение его было глубоким и неподдельным. Он никак не хотел, чтобы его считали настоятелем, хотя это было естественно и по возрасту, и по старшинству хиротонии, и по тому, что о. Константин занял место отца, т. е. был назначен на второй штат. Это приводило иногда к шутливым препирательствам. О. Константин, как и другие, даже величавого и авторитетного Моченева чаще всего называл просто отцом Александром. Но теперь ему очень хотелось, чтобы о. Петр проявлял себя как руководитель, да отчасти и молодость сказывалась. Поэтому он с особенной, немного озорной настойчивостью, обращаясь к Ившину, подчеркивал: «Отец настоятель!»

– Какой я настоятель? Так, недоразумение, – говорил в таких случаях о. Петр.

– Ну вот я и буду вас звать «отец Недоразумение» – подхватывал о. Константин.

Практически поднимать вопрос о настоятельстве не было никакой нужды. Если служили соборне, о. Петр, естественно, стоял первым, а если нужно было решать какие-нибудь хозяйственные вопросы, также как-то само собой получалось, что шли к о. Константину. «Батюшка Костя» – он свой, доморощенный, он давно в курсе всех дел.

Между собой о. Петр и о. Константин жили не просто дружно они искренно и горячо полюбили друг друга. Их близкие долго потом с доброй усмешкой вспоминали, как однажды батюшки «поссорились из-за дохода».

В соборе было принято, что когда священника приглашали на дом, то полученное за требу денежное вознаграждение вносилось в общую кружку, а если что давалось натурой, это оставлялось тому, кто ходил, хотя бы он ходил и не в свой приход. Но отец Петр, причастив однажды больного в приходе о. Константина, отдал ему полученный там белый хлеб.

Это не мне, о. Петр, – сказал о. Константин, думая, что тот еще не усвоил обычая. – Вы ходили, вы и берете.

– Так приход-то ваш!

– А ходили вы. Нет, нет, отодвинул он свою хозяйственную сумку, куда о. Петр попытался положить хлеб. – Не кладите, все равно не возьму.

– И я не возьму.

Батюшки спорили еще некоторое время. Наконец, о. Петр. принял важный вид и сказал насколько мог строже:

– Я настоятель, я приказываю вам взять.

– Это другое дело, – засмеялся о. Константин. – Ради того, что вы наконец-то решили применить настоятельскую власть, я подчиняюсь.

– Отец Петр, вы мне указывайте, если я что-нибудь не так сделаю, – просил о. Константин.

– Да я что, я ведь уже три года не служил, – с обычной скромностью отвечал о. Петр.

– Вы три года, а я двадцать три года не служил!

Много перебывало в Пугачеве самых разнообразных людей, иногда с очень интересными биографиями, но и среди них биография о. Петра не теряла своей самобытности. По национальности он был вотяк, сын языческого жреца. Каким-то образом, вернее трудами местных миссионеров, он попал в монастырскую школу и лет шестнадцати принял христианство. Затем его направили не то в пастырское, не то в миссионерское училище, он стал священником, да еще и отца сумел убедить креститься. Через несколько лет он овдовел, в двадцатых годах попал на Соловки, оставив дочку-подростка на попечении дальних родственников. Сейчас он с нетерпением ждал ее, она должна была приехать повидаться с ним, когда окончатся занятия в школе. Но чуть ли не больше, чем дочь, ему хотелось увидеть о. Николая.

Жил о. Петр в сторожке, которую раньше занимал епископ Павел. Жил более чем скромно, и значительную часть дохода раздавал нуждающимся. Проповеди не говорил – то ли не имел способности, то ли не хватало смелости. Возможно, тут играло роль и то, что иногда, особенно если волновался, он сбивался с правильного русского языка, путал род существительных и глаголов. В таких случаях труба у него – «дымил», а сам он – «пошла», «служила» и т. п. Случалось это очень редко, но он, по-видимому, считался с такой возможностью.

Однажды о. Петр все-таки решился и вышел говорить проповедь. Громко, с большим чувством произнес он первые слова:

– О роде неверный и развращенный, доколе буду с вами, доколе терплю вас![3 - Слова Спасителя, обращенные к народу – Мф. 17, 17 (ред.).]

И вдруг бедный батюшка замолк, постоял некоторое время лицом к народу, потом круто повернулся и ушел обратно в алтарь, не добавив больше ни слова.

– Осрамился, не мог ничего сказать, – горестно говорил он потом. А слушатели поняли иначе:

– Эх, как он нас… жгет!..

Хорошо было о. Константину с таким настоятелем, но недолго пришлось им послужить вместе.

Как-то в начале Петрова поста в сторожку прибежала взволнованная женщина и сообщила, что арестованные священники работают около нового здания ГПУ. Недавно ГПУ перевели из прежнего тесного помещения в большой особняк одного из богатейших городских купцов, на берегу Иргиза. Здание, особенно двор, нужно было приспособить для новых целей; для этой работы и решили использовать священников.

Невысокий бугор через дорогу от того места, где они работали, ожил; никому нельзя было запретить подойти и постоять здесь, около дороги, как будто занявшись разговором с неожиданно встретившимся знакомым. И уж, конечно, члены семей батюшек не отходили оттуда, ожидая случая хоть одним словом перекинуться со своими.

Подошло время обеденного перерыва. Теперь-то уж можно было передать вкусный и разнообразный горячий обед для всех. «С миру по нитке» натащили столько, что передавать пришлось вдвоем. Соня осталась в темном коридорчике комендатуры ждать, когда вернут посуду.

Вдруг наружная дверь с треском распахнулась, и в коридор стремительно влетел Галахов, тот самый комендант, который давал пробовать передачи, проверяя, не отравлена ли пища. Впоследствии девушки прозвали его Томом Сойером за его «сыскные подвиги», которыми он занимался с особенным увлечением. Он ворвался так, словно только что был свидетелем чего-то потрясающего. Быстро, почти бегом, и в то же время с подчеркнуто значительным видом проследовал он через коридор и скрылся в противоположной двери. А за ним так же быстро и уже определенно всем существом подтверждая мысль о только что совершившемся несчастье, прошагал взволнованный о. Петр.

Произошло вот что. Услышав, что его друг почти рядом, о. Петр забыл всякую осторожность, не подумал, что в таком месте заключенных будут особенно тщательно охранять, что может быть, это даже специально подстроенная ловушка (во всяком случае Галахов использовал это именно как ловушку). Он пробрался за угол к самому забору, куда к нему подошел о. Николай, и попался.

Отцу Николаю за это, кажется, ничего не было, вероятно, боялись опять с ним связываться, а о. Петр пробыл в Управлении до поздней ночи и вернулся с предписанием немедленно выехать на Север.

Выезжать приходилось в воскресенье вечером – по Пугачевской ветке ходил только один поезд в сутки, – но с чем ехать? Билет стоил недешево, и на место нельзя было приехать с пустыми руками. Кто знает, удастся ли там найти хоть какую-нибудь работу, да если и удастся, то не сразу. Конечно, можно было заявить, что нет средств на дорогу, но тогда отправят по этапу, а кто испытал, как о. Петр, прелести этого способа передвижения, тот лучше последнее с себя продаст, только бы купить билет. Все равно доберешься до места оборванный, как липка, да еще промучаешься несколько месяцев по пересыльным тюрьмам. Нет, денег нужно как-то добыть. Если бы люди знали, то натащили бы по рублику, по пятерке, но как довести до них?

Кстати вспомнили, что пора переходить на летний порядок служб. Зимой всенощную начинали в 4 часа вечера, а летом в 5 часов, и обычно переходили на этот порядок в одно из первых воскресений Петрова поста. О. Константин решил воспользоваться этим обычаем. Выйдя после обедни с крестом, он приостановился и объявил: