Отцовский крест. Скорбный путь. 1931–1935

Больше всех был доволен о. Николай. Его глаза так и блестели, словно он сам придумал и проделал все это.

О. Николай один из всех священников даже на этой грязной работе не расставался со своим черным подрясником, хотя и у него он был единственный. Он выделялся среди своих товарищей и этим подрясником, и стремительностью движений, и молодым задором, благодаря которому чаще других позволял себе отклоняться от принятой нормы поведения, – выделялся всем, за что его называли Георгием Победоносцем.

Запомнился такой случай. Однажды на пустыре около ямы оказалось несколько верблюдов, мирно пощипывающих траву, и среди них маленький верблюжонок. О. Николай подошел к верблюжонку, обнял его и начал осторожно гладить его мягкую шерстку. В этих нерегламентированных движениях, в этом безобидном развлечении особенно откровенно раскрылось и то, что он сам еще очень молод, что ему не чуждо желание поразвлечься. И еще то, что как он ни бодрился, его очень тянет на волю.

С вечерними хождениями на Иргиз связано еще одно воспоминание.

Как-то раз получилось, что купающиеся возвращались обратно не группой, а вразброд. Некоторые из них ушли вперед, другие замешкались внизу, а о. Сергий, поднявшись на высокий берег, задержался там один, без товарищей. Он повернулся к Иргизу, к лежащему в той стороне городу, и задумчиво смотрел вдаль, – не на воду, а куда-то вверх, гораздо выше реки и тех деревьев, которые росли за рекой. Смотрел внимательно и в то же время как бы рассеянно. Затем поднял руку и вытер такую редкую у него и потому особенно тяжелую слезу.

Это было прощанье…

Если бы о. Сергия в эту минуту видели другие священники, особенно те, которым ему приходилось чаще других оказывать моральную поддержку, они, конечно, удивились бы, и, пожалуй, только теперь поняли бы, что ему нисколько не легче, чем другим. Если бы они почаще и повнимательнее присматривались к о. Сергию, они, может быть, заметили бы, что его чувства даже сильнее и глубже, чем у многих других, только он больше, чем другие, сдерживает их.

Глава 7. Скорбный путь

В день обретения мощей преподобного Сергия Радонежского, 5/18 июля, о. Сергий решил отпраздновать свои именины. Обыкновенно он праздновал их двадцать пятого сентября (8 октября), но не забывал и этот день, всегда служил молебен своему покровителю. На этот раз он попросил, чтобы ему принесли пирог со смородиной – другие ягоды еще дороги, не по карману.

– Хочу угостить своих друзей, – сказал он. – А до сентября мы здесь не пробудем.

Он оказался прав. Через несколько дней после именин их отправили.

Об этапе узнали еще накануне. Узнали бы, даже если бы Ксения не прибежала сказать. Вечером пришел большой конвой. С раннего утра родственники заключенных поспешили к тюрьме, но там уже стояла усиленная охрана. Не только не пускали к воротам, но отогнали даже от прилегающей к ним площади. Весь день тут продолжалась тихая борьба. Ожидающие, оттесненные на край площади, постепенно, по одному, подходили ближе; за первыми тянулись другие, и вот уже вся толпа оказывалась метрах в пятидесяти от ворот. Тогда их опять оттесняли назад, к самым огородам. И к задней стене не пускали, да и не было смысла туда идти: сугробы, с которых заглядывали внутрь, растаяли несколько месяцев назад, и стена поднималась ровная и высокая.

Несмотря на все препятствия, еще до обеда разнесся слух – «сидят на вещах». Миша и еще кое-кто ухитрились добраться до того дальнего угла бывшего монастырского сада, где стена была повреждена. Одного беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что готовится этап и притом на редкость большой. Весь двор был заполнен людьми с мешками, чемоданами, баулами. Узнать кого-нибудь на таком расстоянии, тем более в такой толпе, было невозможно, но все-таки выделялись фигуры начальников и конвойных в военной форме и довольно большая кучка людей в длинной духовной одежде. Наметанный глаз даже понимал, что там делается. Вот идет перекличка, теперь обыскивают. Много нужно времени, чтобы обыскать такую массу людей, недаром и начали чуть не с утра, и обед приносили сюда, во двор.

Из всех близких только о. Константин был дома, вернее, в церкви. После отъезда о. Петра он опять остался один и был занят с утра до ночи. Как ни рвался он проводить отца, дело не позволяло. Оставалась последняя надежда, что, отслужив вечерню, он еще успеет на вокзал.

Время уже далеко за полдень, хотя до отхода поезда тоже еще далеко. Внезапно (этого момента все только и ждали, а все-таки получилось внезапно), широко распахнулись святые ворота.

Это была особенная минута.

Ворота открылись во всю ширь и из глубины двора показалась голова колонны заключенных, в первом ряду которой шли священники. Люди сразу пошли тем мерным, ритмичным шагом, которым ходит опытный пешеход, когда ему предстоит далекий трудный путь: не слишком медленно и не очень быстро, без рывков и ненужных остановок. Мерно колыхались фигуры идущих в первом ряду, за ними мелькали головы заключенных второго, третьего ряда и т. д. Чувствовалось, что сзади еще много таких рядов – партия собрана необычно большая. Конвоиры, пешие и конные, окружали заключенных со всех сторон.

О. Сергий недолго продержался впереди. За этапом двигались подводы с вещами, все шли налегке, один он сам нес свой тяжелый чемодан. Заметно было, что идти ему очень трудно, он все отставал от своих, так что к концу пути оказался в задних рядах своей колонны. В чем же дело?

Это поняли не сразу, даже, может быть, значительно позже. В чемодане у него лежали недавно переданные ему Святые Дары, и он не мог допустить, чтобы чемодан с такой святыней лежал в одной куче с другими, сваленными как попало, вещами, чтобы его касались чужие руки.

Провожающих удивило, даже обеспокоило то, что среди духовенства не было Владыки, но вскоре увидели и его. Вслед за первой колонной, с промежутком в несколько шагов, двигалась вторая такая же или еще больше; в ней шагал Сергей Евсеевич. Владыка же, по-прежнему величавый, хоть и похудевший и побледневший, шел один в промежутке между колоннами, не очень на виду, но все-таки как будто в центре, и время от времени, незаметно от конвойных, небольшим крестом благословлял народ.

Если пройти город поперек, от ворот монастыря до вокзала – это не очень большое расстояние. Но этап, да еще такой большой, да еще с городским духовенством, повели в обход города. И все-таки – откуда только кто узнал – заключенных окружила плотная толпа провожающих. Конечно, основная масса их грудилась около первой колонны, всем хотелось видеть свое духовенство; около второй шли только родственники тех, кого там вели, да Миша иногда отставал и шел поближе к Сергею Евсеевичу, чтобы ему не было совсем одиноко.

Верховые напирали на толпу, теснили ее лошадьми, но толпа, как хорошо подошедшее тесто, сжимаясь в одном месте, выпирала в другом. Соня и Наташа давно познакомились с этим скорбным путем, и теперь им с их спутницами удалось избежать опасных мест, где конвой мог оттеснить их. То идя рядом, то ныряя в переулке и появляясь из других, они старались наглядеться на дорогих им людей, и тем дать возможность видеть себя. Для большинства это было в последний раз.

А Владыка все благословлял и присутствующих и, может быть, в их лице всю осиротевшую паству.

Казалось, это была картина из первых времен христианства.

На вокзал пришли рано, состав еще не подали. В задних рядах раздалась команда встать на колени. Так всегда ставили заключенных, чтобы они выделялись среди окружающего народа и за ними легче было бы следить. В толпе провожавших послышался ропот – неужели и священников поставят на колени? Нет, их только заставили сесть на свои вещи.

Еще сколько-то времени держались друг против друга отправлявшиеся и провожавшие. Слава Богу, и о. Константин пришел… Как только могли так быстро донести его слабые ноги! Стояли молча и смотрели. Только Миша время от времени отходил ко второй колонне, где стоял на коленях Сергей Евсеевич.

Но вот подали вагоны, конечно товарные, «телячьи». Последние взгляды, последние прощальные возгласы. О. Сергий издали благословил детей. Подножек у вагонов не было. Полезли, помогая друг другу, втаскивая стариков. Не успела еще окончиться суета в дверях, как о. Александр появился у маленького окошечка и своим звучным голосом начал передавать то, что им самим стало известно только несколько часов назад – постановление «тройки». Им объявили его, когда они уже сидели на вещах во дворе.

Епископ Павел получил назначение в Котлас на 5 лет, о. Сергий – на три года в Кунгур, остальные священники на тот же срок, но все в разные места.

Для остающихся это сообщение было очень важно – едва ли его удалось бы получить через Управление, а если и удалось бы, то не скоро и с большим трудом.

Но когда, покончив с этим перечислением, о. Александр стал говорить с родными, его звучный голос заглушал голоса всех остальных, а его крупная фигура занимала в окне слишком много места. А там, в вагоне, еще столько других, которым тоже хочется выглянуть в это окно. Епископ Павел не показывался; его детей здесь не было и, вероятно, он уступил эту возможность тем, кого провожали родные. А может быть, считал несовместимым для своего сана карабкаться на нары и толкаться в толпе.

Лицо о. Сергия только на минуту появилось где-то во втором ряду, потом его оттеснили, может быть, даже такие, у которых здесь даже родных-то не было. Ведь таких было большинство.

Эх, атаман, дорогой наш атаман! Ты первый поднимаешь голос и подставляешь голову, когда другие колеблются. Ты можешь успокоить других. Тем, кто сидит с тобой вместе, другие завидуют. А за себя, за свои интересы, ты не можешь постоять даже в такой момент, как сейчас, когда ты в последний раз мог бы увидеть своих детей. Ты боишься, как бы тебе не досталось на крупицу больше радости по сравнению с другими. Да утешит тебя за это Господь в свое время!

Поехали…

Глава 8. Не одно, так другое

Тихо пойдешь – горе догонит, быстро пойдешь – горе догонишь.

    Украинская пословица.

В определении «тройки», объявленном духовенству в день отправки, не упоминаются слова – «концлагерь», «тюремное заключение». По-видимому, на месте назначения их должны были освободить, обязав два раза в месяц являться на отметку, как это делалось во многих местах со многими и раньше, и после, как, в частности, было с присылаемыми в Пугачев. Но до того им, сначала всем вместе, а потом разъединенным, пришлось еще долго работать в Саратове.

Нет, не хватает сил, да и времени, кажется, не отпущено на то, чтобы записать все, что известно из писем о. Сергия и других источников об осени и зиме 1931–32 гг., проведенных им сначала на Мостострое, а потом в Саратовской тюрьме.

Тяжелая и голодная была зима. Такая, что около пугачевской тюрьмы исчезли очереди с мешками продуктов; изредка только кто-нибудь передавал небольшой узелок или мешочек. Заключенные катастрофически слабели, и местное начальство вынуждено было прибавить им паек, по крайней мере тем, кто работал; не будем вдаваться в соображения, откуда они изыскивали возможности для этого. Паек оставался далеко не достаточным, он был рассчитан только на то, чтобы рабочие окончательно не свалились с ног. Тогда началось то, чему трудно поверить. Заключенные, сами голодая, отрывали крохи от своих пайков и сушили сухари, а при первом случае, когда кто-нибудь приезжал из дома, передача шла в обратном порядке: не от ворот внутрь, а изнутри к воротам передавались узелки с сухариками – детишкам.

Голод чувствовался и в городе и, конечно, духовенство в этом случае не было исключением. Каждый понедельник о. Константин приносил и передавал Соне то, что пришлось на его долю за неделю. Соня, как раньше о. Сергий, тут же распределяла деньги на самые неотложные нужды. Откладывала определенные суммы на налог и облигации (невыплата их тоже могла окончиться описью имущества), чтобы послать отцу, на дрова, а на остальные деньги шла покупать муки и картошки на неделю – не по потребности, а на сколько денег хватит. Все-таки имелся в виду определенный минимум. И не раз случалось, что прежде чем покупать, приходилось забирать какие-то вещи и идти на толкучку и лишь оттуда на базар. Так были проданы за бесценок зеркало, вынутое из фисгармонии, трюмо, муаровое визитное платье Евгении Викторовны, сшитое к свадьбе, и еще многое из вещей, с любовью сохраненных добрыми людьми для их семьи.

Печеного хлеба в продаже давно не было, но продажу муки пока не преследовали. Вернее, смотрели сквозь пальцы на то, что в одном из уголков базара около киосков стояла кучка людей с полузакрытыми каким-то тряпьем ведрами и мешочками с мукой. Несмотря на относительную законность такой торговли, все, и продавцы, и покупатели, были насторожены; притом последних почти всегда было больше, чем первых – особенно рассматривать и торговаться было некогда. Брали, что есть, хоть затхлую, с комками гнили, и по цене, какая назначена, если она хотя немного была приемлемой. Однажды второпях Соне подсунули ведро муки, смешанной с мелом. Хлеб из нее расплывался в лепешку, был черный, горький и жесткий, но все-таки его пришлось есть несколько дней, пока не удалось что-то продать и купить другой муки. Да и тогда остатки не выбросили, использовали, чтобы посыпать формы.

При таком положении нечего было и думать о поездках в Саратов. Осенью сначала о. Константин, потом Соня побывали у отца, а больше не смогли. На поездку нужны деньги, а их не хватало на самое необходимое. То, что с трудом удавалось наскрести, посылали в Саратов на имя одной доброй женщины, взявшейся носить передачи; иногда они там кое-что добавляли в складчину. Этого было мало, но все-таки кое-что. Скоро и того не стало – в феврале о. Сергия отправили по этапу на место назначения, в Кунгур. Прямого этапного пути туда не было, значит, он должен был, может быть, неделями ожидать на промежуточных пунктах, где о нем никто не знал, и он ниоткуда не мог получить помощи.

В это время он был лишен и последней радости – писем из дома, но сам писал при каждой возможности, через день-два, хотя и не так регулярно, как из Саратова. Дети знали о нем все самое главное, а отвечать не могли. Отсылая очередное письмо, он сам не знал, где будет завтра. Можно было только несмело мечтать о том времени, когда, наконец тяжелый путь будет закончен, к нему приедет Соня и, по мере сил, постарается облегчить его положение. Едва ли эта мечта могла осуществиться, но она была.

Перед отъездом из Саратова о. Сергий мог еще слышать о новых трудностях для пугачевских храмов. Им был предъявлен небывалых размеров налог, а срок уплаты указан прямо-таки мизерный. Как нарочно, извещение о налоге было прислано после Крещения, когда и времени оставалось в обрез, и праздников больших не было, следовательно, и народа собиралось не так много. А уплатить нужно было без опоздания, чтобы не дать повода к закрытию собора. Пришлось просить у прихожан в долг, хотя кто мог поручиться, что собор будет существовать и сможет рассчитаться с долгами? Перед Пасхой, менее чем через три месяца, нужно платить остальное, а где взять?

Всего нужно было уплатить около пяти тысяч. Сейчас такая сумма показалась бы незначительной, а тогда полгорода с трудом собрали половину ее, и это можно было назвать подвигом самоотвержения. Отложенное на смерть, на какие-то необходимые расходы давали в долг, не зная, смогут ли получить обратно. Полуголодные урезывали у себя необходимое. Нередко случалось, что люди, никогда не ходившие в церковь, тоже отрывали от себя и передавали через своих знакомых специально на уплату налога. Первую половину,! около двух с половиной тысяч, собрали вовремя, хотя значительную часть этой суммы в долг. Уплатить-то уплатили, но сразу же начали ходатайствовать о снижении налога.

Старый собор в ходатайстве не участвовал. Кроме того, что приход там значительно богаче, само здание, а следовательно, и налог, были меньше, и они имели возможность заплатить. Пришлось хлопотать самим, а кроме о. Константина заниматься этим было некому.

Чтобы обосновать свое ходатайство, нужно было привести какие-то данные, найти неправильность в исчислении налога, а это оказалось трудно. Фининспекторы упорно уклонялись от объяснений того, на каком основании начислен такой налог, ссылались друг на друга. Много раз приходил о. Константин и всегда получал уклончивый ответ: то расчет у сотрудника, уехавшего в командировку, то командировку продлили, то сотрудник вернулся, но расчет оказался не у него, а у того, который только что уехал. Невзирая ни на что, о. Константин все ходил и ходил, все больше и больше убеждаясь, что самый вид его становится ненавистным работникам финотдела.

Зима шла в тревоге и беспокойстве. Беспокоились и о соборе, и об о. Сергии. От него прекратились и письма. До сих пор он писал аккуратно, три дня без писем были редки, а тут. вдруг перерыв затянулся на недели. Понятно, что беспокойство детей возрастало с каждым днем.

Вечером накануне заговенья Соню остановила мать Маргарита, одна из двух монахинь, живших в задней комнате у сестер Кильдюшевских.

– Что-то вы долго не приходили, а мы за это время чуть не умерли, – сказала она. – Заходите.